демонстрировать. Займись кухней - там ты царица!
* * *
В Усть-Борск она приехала весной, в конце апреля, когда еще снег синел по
теневым склонам сопок и на реке, когда просека лишь чуть потревожила тайгу,
так и не убежав за горизонт, и когда первые отряды десантников только
формировались.
Они почти всем курсом дошкольного педагогического поднялись на крыло -
двадцать шесть девушек. Дома ахнули: куда же ты, дурочка, до диплома пустяки
осталось, кому ты там нужна без профессии? Но они хотели "нюхнуть настоящей
жизни".
Удивительный это был май в Усть-Борске.
Старое деревянное село с действующей церковкой семнадцатого века, с
дощатыми тротуарами и откормленными лайками, флегматично возлежащими посреди
улицы, с бесконечными поленницами заготовленных впрок, на столетие вперед,
дров, вдруг превратилось в столицу и "стартовую установку" гремящей на всю
страну Трассы. За околицей и по огородам, как грибы, росли палатки и сборные
дома различных служб; сотрясающие округу бульдозеры заполнили тесные улочки;
поверх крыш проплывали кабины красных самосвалов; а над пойменным лугом
взметнулась полосатая "колбаса" аэродрома. Трещали от тесноты добротные
пятистенки Усть-Борска; энтузиазм, песни, воодушевление, радиопереговоры,
смех выплеснулись из помещений и растеклись по округе.
Весь месяц почти круглосуточно в бывшем сельсовете, в амбарах, палатках и
щитовках формировались отряды, увязывались проекты, утрясалась и срезались
сметы, заседал комитет комсомола, давали рекомендации научные экспедиции,
инспектировали представители министерств, обследовали, выслушивали и
выстукивали будущих десантников медицинские комиссии, наседали журналисты и
выколачивали вертолеты фотокорреспонденты. А каждую субботу в тесном клубе,
по-допотопному рубленном "в угол", игралось десяток комсомольских свадеб. Да
и то потому лишь десяток, что Усть-Борский прокат сплоховал с запасом белых
свадебных платьев. И каждое воскресенье в том же клубе с оркестром провожали
на Трассу два-три десанта, самостоятельных отряда от десяти до ста человек,
выбрасываемых на реки, туннели и будущие станции. Так что в этой атмосфере
за май, за один май, наполовину подтаяли курсы автокрановщиц. Все, кто был
посмазливее да побойчее, улетели в десанты вместе с молодыми мужьями -
поварихами, подсобницами, учетчицами. А не улетевшие поглядывали друг на
дружку растерянно: кого, мол, завтра недосчитаемся? И настороженно: кому же
из нас, девоньки, суждено остаться последней?
Юлька была не дурнушкой, не мямлей, не занудой. Разве что в очках. Зато
васильковые глаза, в которые только глянь... и золотистых волос копна... и
фигурка что надо. Вот бы поразбитнее ей быть, поулыбчивей, позадиристей, а
она больно серьезная уродилась. Словом, не из самых видных была Юлька и там,
у себя в педучилище, и здесь, на ускоренных курсах. Но ведь и не из
последних же! Тем не менее ряды автокрановщиц катастрофически редели, а
Юльку все же еще никто не заметил и не отметил вниманием. Уж не ей ли
суждено в одиночку слушать последнюю лекцию?
И вдруг! Вдруг посреди занятий заявляется Илья... то есть тогда она еще
не знала, что это Илья... заявляется ладный такой, сухощавый и чистенький
парнюга, волосы ершиком - сразу видно, головастый, целеустремленный и себя
очень уважающий, отодвигает инструктора по автокранам а говорит:
- Товарищи девушки, срочно нужна повариха. Завтра уже в десант. Работа
трудная, отряд особый - мостоотряд. Но в обиду не дадим, честно. Есть
желающая?
- Есть, - пискнула Юлька, потому что горло перехватило и глаза затянуло
внезапными слезами. То ли судьба ткнула в него пальцем, то ли сердце
подсказало: твой!
- Как фамилия? - раскрыл блокнот Илья.
- Литвинова.
- Собирайся, Литвинова. В управлении спросишь Кулемина. В брезентовой
своей робе явилась она в управление, спросила Кулемина. Никто такого не
знал. Подождала, потолкалась в толпе, присмотрелась, определила, у кого что
следует спрашивать, - нет, Кулемина среди командиров отрядов не числилось. В
ней закипели слезы. Неужто обманул, разыграл? И тут из толчеи курток, роб и
беретов вывернулся Илья и вежливо набросился на нее:
- Ты где же пропадаешь, Литвинова? Битый час ищу! Она объяснила. Он
огорчился.
- Вот видишь, даже по фамилии не знают, Кулибин да Кулибин.
Механик-самоучка! Раз без зарплаты оставили, на Кулибина выписали. Честно! -
И тут же присмотрелся к ней, будто впервые увидел, - пристально,
заинтересованно. - Ну-ка, ну-ка, сними очки.
Юлька сняла и полыхнула на него застенчивой близорукой Синевой. До этой
минуты лишь она знала, какой может быть хорошенькой. Иногда. И не для всех -
для одного.
Илья помолчал, ошарашенный, пробормотал:
- Промахнулся я с тобой, Литвинова, перессоришь ты мне отряд.
В этот вечер они долго пели у костра, причем, словно сговорившись,
исключительно про любовь. Юлька чувствовала плечо Ильи и даже думать забыла
про усталость, про сон, про завтрашний калорийный завтрак. А потом
танцевали, и ей как "нашим милым дамам" туго пришлось, потому что никого
нельзя было обидеть отказом.
Лишь на минутку очутились они с Ильёй вдвоем под покровом близко
подступившего к табору ельника, откуда костер смотрелся тлеющим красным
угольком. Илья бережно обнял ее за плечи.
Это было второе их свидание. И вдруг Илья обнял ее и прошептал:
- Юлька... Вот погоди, закончим Трассу...
- Ты с ума сошел! Это же шесть лет! - несмело возразила она,
- Не могу дезертировать с Трассы, - трезво разъяснил Илья. - Даже вот
так... в семейную жизнь. Честно. Построим, тогда уж...
- Ты с ума сошел, - пискнула она, чувствуя, что ее возносит за облака. -
Вот построим мост, тогда...
- Еще шесть дней, - подсчитал он. - Целая неделя! Нет, это немыслимо,
Юлька!
Она сняла очки и припала к его белой рубашке.
- Я твоя навсегда, на веки вечные, бессрочно, пожизненно, до той самой
доски... Но там Валька, ему будет плохо...
- Валька? При чем тут Валька?
- Ему будет плохо, - только и сумела она повторить.
- А если я поставлю условие: или - или?
- Илюшенька, ну какие могут быть условия? - жалко рассмеялась Юлька. -
Или будь счастлива, или оставайся человеком, так, что ли?
Они вернулись к костру. Над их головами уже погромыхивал гром,
пристреливаясь, посверкивали молнии вдали. Не символические, вполне реальные.
Под этим добродушным отдаленным рокотанием еще долго сидели у догорающего
костра, мечтали о будущем. И Валька накинул ей куртку на плечи, а Илья
устроился напротив, рассеянный и словно озабоченный.
- Это же, если разобраться, не просто мост, - сказал Пирожков, - кусочек
Трассы. Мост в будущее.
- Будущее, как известно, начинается сегодня, - напомнил Арканя. - Чего ты
ждешь от будущего, Кулибин?
- Чтобы труд абсолютно для всех стал радостью. Чтобы стяжательство стало
общественным позором, чумой, проказой. И когда это сбудется, хочу видеть
людей добрыми.
- Добрыми?! И бандитов тоже? Ага, их уже не будет? Но все равно очень
интересная мысль. А ты, Юлька, что скажешь?
- Пусть бы о человеке никогда не судили по внешности!
- А я... я... - вдруг выкрикнул Валька Сыч. - Я бы о человеке по душе
судил! Официальные звания ввел бы: серебряная душа, стальная душа...
бумажная душонка. А для самых... самых душевных, - и он открыто глянул на
Юльку, - установил бы высшее звание - Золотая душа.
Упали первые капли дождя, и ребята начали расходиться. В этот момент и
увидела Юлька, как Сыч вырезает что-то на прутике.
- Что это ты режешь, Валька?
* * *
Это была ночь с шестого на седьмой день творения моста через Ою.
Громыхавшая в отдалении гроза принесла ливень. Вода рушилась из поврежденной
небесной тверди не дождем - лавиной. Во всю ширь долины, от леса до леса,
катил мутный пузырящийся, напряженно гудящий поток. Только где-то далеко, на
середине этой полноводной реки, бессмысленно торчали четыре покосившиеся
игрушечные коробки: три в кучке и одна поодаль. Не связанные, еще не
полностью загруженные балластом русловые опоры снесло внезапно обрушившимся
паводком. Ближнюю, пирожковскую, своротило метра на три, а стоявшую на самой
русловине под крутым берегом, сычевскую, уволокло аж на десяток метров.
Вот когда вспомнился Илье тот самонадеянный разговор с Деевым. И
наверняка вспомнилось, что не плюнул.
Ломалось все - не только график отряда, график СМП, график автопоезда и,
стало быть, график Трассы. Еще бы, вместо начала августа взять Перевал в
конце ноября! Предупреждал же Деев: "Вся Трасса в тебя упрется!" Теперь,
даже если день и ночь рубить русловые опоры, ни за что в срок не уложиться.
Первое августа, первое августа, первое августа...
С полчаса Илья сидел в углу вагончика убитый, хрустел пальцами и кусал
губы. Знать хотя бы гидрологию этой треклятой Ои: на убыль пойдет или еще
прибавит, оставит в покое быки или вовсе унесет. Но ни площади бассейна
реки, ни паводкового горизонта, ни расхода воды никто с сотворения мира не
мерил и не считал. Глядя в оконце на проносящуюся мимо стихию, Усатик
вздохнул:
- Оя-ёй!
Илья встрепенулся, поднял голову, расправил плечи, точно сбрасывая
последние путы оцепенения, и сказал твердо:
- Спать! Спать с утра до вечера с перерывом на обед. В запас. Набираться
сил. Не исключено, придется и ночи прихватывать.
В полдень дождь прекратился, тучи разогнало, с новой силой припустило
солнце.
К вечеру вода заметно пошла на спад.
Утром уже можно было продолжать работу, но не на русле - на берегу:
готовить прогоны, связи, стояки, настил. Но дело не ладилось. Да и у кого
поднимется рука тесать поперечины, коли нет русловых опор? Не с конька
начинают ставить дом, с фундамента... До обеда о быках никто и речи не
заводил - одно расстройство. В обед наскоро сколотили плотик из десяти
бревешек и на тросе спустили к нижней снесенной опоре. Илья и Валька Сыч
осмотрели ее, ощупали, обмерили шестом дно вокруг, но, судя по всему, ни
словом не обмолвились ни там, на быке, ни по пути к вагончикам. Только за
чаем Валентин сказал:
- Твою-то, Пирожков, выправим, поставим на место. А вот мою...
Все с надеждой посмотрели на Илью, потому что не в этом быке было дело,
этот-то можно подвинуть, поправить, а в том, сычевском. И если уж сам
Кулибин ничего не придумает...
* * *
Они поднялись и ушли. Юлька глянула на часы. Было четырнадцать десять
двадцать седьмого июля. С этого мгновения время потеряло смысл...
Она побоялась сходить посмотреть, что они будут делать "с этим чертовым
быком", чтобы опять не рассердить Илью. Но издали, с горки, все же глянула.
Два бульдозера, надрываясь, тянули сдвоенной тягой с берега и только искры
высекали траками из камней. Третий отчаянно загребал по воде что твой
пароход. Парни, стоя по грудь в реке, поддевали быка здоровенными слегами. А
с кабины бульдозера, отчаянно размахивая руками, дирижировал Илья. Но в тот
момент, когда бык стронулся с места, у них лопнул трос, и Юлька закрыла лицо
ладонями и вовсе убежала, чтобы не сглазить.
Она трижды подогревала ужин, однако так и не дождалась своих
заработавшихся едоков - уснула. А когда проснулась на рассвете и заглянула в
раскрытый вагончик, где жил Илья, ахнула: парни мешками валялись по койкам,
не раздетые, мокрые. С одежды, из сапог еще капала вода. И Юлька стягивала
со всех по очереди сапоги - а вы знаете, что это такое, стягивать со спящего
мокрые сапоги? - и задыхалась, и чертыхалась сиплым шепотом, и плакала, и
приговаривала.
- Мальчишки вы мои! Совсем еще мальчишки...
И ни один из них не проснулся ни на миг. Даже слова не промычал спросонья.
Потом она распалила печурку в своем вагончике и развешала, разложила,
рассовала на просушку двадцать два сапога и двадцать две портянки. А сама
понеслась к реке. Все четыре опоры стояли на месте. По оси как по натянутой
струне.
Какой это был день и час? Вопрос праздный. Сделанное сжало, спрессовало,
сгустило время. Впрочем, Юлька уже заметила, что время "испортилось", как
старые бабкины ходики.
Позднее выяснилось - с упрямым сычевским быком они провозились до четырех
утра, изорвали весь наличный трос, запороли один из трех бульдозеров и
вымотались до бесчувствия. Потом приготовила завтрак, но тормошить сонное
царство не решилась, пусть поспят, и сама задремала - этот аврал вовсе выбил
ее из ритма. Когда проснулась, ребят уже не было, завтрака тоже. Она спешно
принялась готовить обед. Небо покрылось хмарью, где солнышко - не
определишь. Ее наручные часы, как на грех, остановились. Обед остыл. Она
пошла на реку, И обмерла на крутом бережку, пораженная: мост обрел свои
окончательные очертания! Все опоры были связаны пролетами, стояли стояки и
поперечины, хоть настил стели. И она, уже не профан в мостостроении, глазам
своим не поверила. Длинный же нужен день, чтобы прогнать и закрепить прогоны!
Заморенный Арканя крикнул умоляюще:
- Принеси позавтракать, Юльчонок! Сил нет, брюхо подводит!
Они просили "позавтракать", а был вечер... Да, с четырнадцати десяти
двадцать седьмого июля время в отряде перестало существовать. То есть смена
дня и ночи все же происходила, солнце поднималось в зенит и сваливалось за
горизонт, полуденную жару сменяла вечерняя прохлада, Юлька готовила ужины,
обеды и завтраки, которые без остатка поглощались, но не было уверенности,
что все это происходит в свой черед.
Никто не подымался в шесть, не приходил обедать в двенадцать, не валялся
после ужина на травке. Понятие "рабочий день" потеряло смысл. Ночью надрывно
гудели и скрежетали на реке бульдозеры, ухала кувалда, мерцало зарево света,
свистел, подавая команды, Илья. Днем ребята приходили обедать и замертво
падали на траву, а пахучий таежный борщ остывал, Юлька бродила вокруг
неприкаянной тенью и не знала, когда будить работничков и будить ли вообще.
Утром она относила на мост завтрак, и, увидя ее, Арканя вопил: "Ура, ребята,
ужин приехал!" А посреди ночи вдруг раздавался извиняющийся голос: "Дала бы
нам пообедать, Юлька".
Или она прибегала звать их на кормежку, а кто-нибудь, чаще других Федя,
просил: "Подмогни-ка, Юленька", и она забывала, зачем пришла, своими руками
строила мост, только и слыша до темноты: "Подай", "Принеси", "Подержи" - и
никаких сопливых "пожалуйста". Илья хмурился, но не прогонял на кухню, где
она "царица".
Раз Юлька оставила им завтрак, чтобы не таскать тяжелое ведро
туда-обратно, а когда вернулась через час, они уже спали вокруг опустошенной
посудины, и так это напоминало поле брани, усеянное погибшими витязями, что
она села в траву подле своего Ильи и дурехой разревелась. Жалко стало
ребят... мальчишек. Почернел ее Илюшка, истончал, глаза провалились, губы
искусаны. И тут, на этом поле сечи, позволила она себе уложить его сонную
головушку на свои мягкие колени и гладить ершистые волосы - и никто не мог
ей помешать, взглянуть косо, сказать худое слово или усмехнуться, потому что
время остановилось.
Вздремнула ли она тогда, или размечталась, или не только "время
испортилось", но и пространство сместилось - привиделось ей, будто не возле
Ои она сидит, держа Илюшкину голову на коленях, а где-то совсем в другом
месте, тоже на лугу, только не под открытым небом, а под высоким лазоревым
куполом из стекла...
И будто под куполом весь город, и немалый город; кругом оцепеневшая
заснеженная тайга, мороз трескучий, а в городе благоухает сирень, загорелые
детишки плещутся в бассейнах, гоняются за золотыми рыбками; под зелеными
лампами в библиотеке склонились взрослые, а другие что-то считают на машинах
и колдуют за пультами, играют на струнных инструментах и пишут задумчивые
пейзажи; из ворот этого города-купола с озорным смехом выкатываются лыжники
в легких, видно с подогревом, ярких пуховых костюмах; а рядом проносятся
поезда, какие-то стремительные моносоставы, и будто бы это и есть их Трасса.
Лишь по двугорбой сопочке, в которую вошел моносостав, и узнала Юлька свою
Ою, только Ою будущего! Значит, все же не пространство сместилось - время.
Один Сыч, казалось, не почувствовал отключения субстанции времени. Он был
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг