движении невозможно. Единственное, что мы в состоянии сделать, -
как-то смягчить удар, ожидающийся уже в ближайшем будущем. Собственно,
этому и посвящен конгресс. Кстати, далеко ли до Змеиных болот, мистер
Лопотуша?
- Напрямую, - ответил домовой, - час ходу. Но я знаю одну окольную
тропинку, за десять минут доберемся. Ого, уже время...
И пара нечистых растаяла в темноте на глазах у пораженного всем
увиденным и услышанным деда Кузи.
Заинтригованный донельзя, старик решился не ходить нынче на
службу, ничего не случится за ночь с Домом культуры, а отправиться на
Змеиные болота и хоть одним глазком взглянуть на затевающийся там
чертячий шабаш.
Окольную тропинку к Змеиным болотам знал не только Лопотуша, знал
ее и дед Кузя. И хотя за быстрыми на ноги чертями старик явно не
поспевал, через полчаса он уже подходил к той местности, где в добрые
старые времена действительно были грандиозные болота - мечта охотников
на водоплавающую дичь, а ныне простирались унылые солончаковые луга,
заросшие осокой. Луна светила вовсю, и старик видел каждую травинку,
каждый лист на тропе.
Внезапно из-за кустов на освещенное место выкатилось что-то. Это
было... Это было похоже на два пушистых одуванчика, только побольше.
Подскакивая и обгоняя друг друга, покатились они впереди деда Кузи в
сторону Змеиных болот. Смекнув, что и эти, по всей вероятности, из той
же компании, старик снял шапку, изловчился и накрыл нечисть, как
пацаны накрывают зазевавшуюся бабочку. Потом осторожно нашарил их
рукой и, стараясь не раздавить, по одному пересадил в карман. На ощупь
они оказались как мышата, мягкие, теплые, и гладить их было приятно и
щекотно. Дед Кузя довольно долго бродил по Змеиным болотам, но никаких
следов герра Штюкка, Лопотуши или еще чего-нибудь подозрительного не
обнаружил. И только под утро, когда луна уже начала бледнеть, а
восточная сторона неба исподволь наливаться прозеленью, уловил старик
какой-то характерный запашок, отдающий затхлостью и горящей серой. Он
пошел на запах и вскоре услышал галдеж и писк, исходящий из небольшого
овражка на границе Змеиных болот и леса, что у подножия горы Чертовы
кулички. Осторожно, кустами, прокрался он к откосу, глянул вниз - и
едва не свалился. Вот это было зрелище!
По всему овражку, занимая добрый гектар площади, кишмя кишела
самая разнообразная нечисть. Тут были и обыкновенные черти вроде герра
Штюкка, засаленные, лысоватые, с унылыми дряблыми физиономиями, с
изрядными брюшками, а иные с обломанными рогами; и зеленобородые
коряжистые лешие, обросшие лишайником; и жабообразные, ластоногие,
ядовито-зеленые болотные черти с вылезшими на лоб склеротическими
глазами; и перепончатокрылые надутые упыри; и кикиморы, которых дед
Кузя сразу узнал, хотя отродясь не видывал подобных неописуемых
страшилищ; и какие-то длинноногие вертлявые пигалицы; и важные паны,
состоящие сплошь из одной бороды; и явно заграничного происхождения
лощеные, упитанные, с выражение собственного достоинства на лице гномы
и тролли; и скучающие сонные эльфы; и обыкновенные домовые вроде
Лопотуши - запущенные, заплесневелые, изъеденные молью и вывалянные в
пуху; и разная другая мелочь без названия, отдаленно напоминающая то
запечных сверчков, то помятые одуванчики, то даже ершики, какими моют
бутылки. И вся эта нечисть шебутилась, размахивала ногами, руками,
лапами, хвостами и крыльями, у кого что было; невообразимо галдела,
пищала, хихикала, свистела, аплодировала, улюлюкала, топала,
заупокойно выла и утробно ухала - хоть уши затыкай; и все
проталкивались к трухлявому пеньку, заменявшему трибуну, и все
требовали слова. Зрелище было настолько непристойное и омерзительное,
что дед Кузя хотел уже плюнуть и уйти от греха подальше, но тут один
важный седобородый пан, на вид вроде поприличнее других, влез на
трибуну, то бишь на пенек, и провыл, что объявляется
пятнадцатиминутный перерыв, после чего прения будут продолжены.
Моментально вся нечисть бросилась врассыпную и раскатилась в разные
стороны с криками: "Пиво привезли!", "Мохеровые платки выбросили", "На
меня очередь займите", - будто только затем и съехалась сюда со всего
света, чтобы толкаться в буфетах и прохаживаться, покуривая, по
коридорам.
Деда Кузю сшибли с ног, сотни две тварей пробежало по нему,
изрядно помяв бока, и старик на всякий случай притих под кустом - с
такой ватагой лучше не связываться. Конечно, один на один он вышел бы
против любого черта, любого лешего, но супротив целого конгресса
нечистой силы... Известное дело, обнаружат - защекотят насмерть. Так и
лежал дед Кузя весь перерыв, посматривал вокруг прищуренным глазом,
слушал краем уха да на ус мотал.
Стоявший рядом домовой, плешивый, с редкими островками свалявшейся
шерсти по тулову, обвязанный вместо шарфа старым чулком, гнусаво
жаловался лупоглазой жабе:
- Муж у нее положительный, смирный, слова в защиту не скажет, так
и достается же нам обоим от нее! Сурьезная такая дама, кандидат наук,
да еще очки носит, ну просто не приведи господь. Раз, значит, сослепу
хвать меня за шкирку - и в таз с водой. Заместо котенка. И давай
купать, да еще с "Новостью". Это нечистую-то силу - с "Новостью"!
- Ква, ква, - согласно кивала жаба.
- Хозяина ни в грош не ставит. Вечером ложится - непременно с
книжкой. Раньше, бывало, еще до елестричества, выскочит хозяюшка на
двор, пуганешь ее как следовает, прибежит, дрожит вся, голубушка, к
мужику прижмется, пригреется - любо-дорого. Так и детишки же были. А
теперь одни книги. Да еще этот самый... дай бог памяти... елевизор.
Больно грамотный народ пошел, ни во что не верит. Попробуй ее
напужать, когда она наскрозь мировоззрением пропитана. И вот вам
пожалуйста - один дитенок растет в семье, и тот ни то ни се. А разве
это семья, когда один дитенок?
- Ква, ква, - кивала жаба.
- Ну, с хозяином, правда, живем душа в душу, грех жаловаться.
Полное взаимопонимание. Он мне под печку окурки подсовывает, не
забывает старика. И я его иной раз выручаю как могу. Единожды уж
больно она разошлась на него, так и сыпет выражениями, так и сыпет.
Дай-ка, думаю, пощекочу я ее малость, чтоб отвлечь. Как она зафитилит
ему, бедолаге, по физиономии! Какой с нее спрос - близорукий
человек... Потом возле деда Кузи остановился заморский гном с двумя
голенастыми пигалицами не то в мини-юбках, не то в макси-шляпках, не
разберешь, пошел вещать:
- Вся беда, как нам доподлинно удалось установить, в архитектуре.
Современный жилой интерьер не предусматривает, к сожалению, площади
обитания для домового или другой заменяющей его субстанции. Где,
позвольте вас спросить, обитаться нашему брату, если нет ни печи, ни
подполья, ни чердака? Не в туалете же, пардон. Я лично, например,
глубоко привязан к своему хозяину и не оставлю ни при каких
обстоятельствах. Но вот не столь давно переезжал он в новую квартиру -
и даже не позаботился пригласить меня. Так и бросил бы на произвол
судьбы, не догадайся я залезть в старый валяный сапог. Нет, пока
архитекторы не предусмотрят в современном жилом интерьере уютный
уголок для нашего брата, не видать человечеству счастья. Кстати, мой
хозяин архитектор, и провел я недавно такой эксперимент: нашептал ему
ночью насчет этого самого уголка, он и учел мои советы, предусмотрел в
проекте специализированный закуток. И что же - хозяина осмеяли,
объявили рутинером, едва не попросили с работы. Не знаю, не знаю, о
чем думает человечество, как оно собирается жить дальше!..
Пигалицы восторженно пикали, вертели тонкими шеями, стукались
носами, соглашались.
- Не следует недооценивать наших возможностей, - толковала упырю
кикимора, прогуливаясь с ним вокруг куста, под которым лежал дед Кузя.
- Все-таки мы в состоянии влиять на людей, что-либо внушая им во сне.
Я вот своими руками абсолютно ничего сделать не могу, даже нитку
ссучить, а внушила же хозяину, редактору самой объемистой в стране
газеты, провести дискуссию в защиту природы. Какая это была дискуссия
- дым столбом!..
- Гибнет, гибнет чертячье племя, - гундел кто-то за спиной. -
Никаких условий не создано для плодотворной работы. Ну скажите, что я
ей плохого сделал, кроме хорошего? А она меня аэрозолью, аэрозолью,
как таракана. Едва богу душу не отдал, честное слово...
- Приспосабливаться надобно к изменившимся условиям, а не
плакаться в жилетку, друг мой. Даже моль научилась ныне капронами да
нейлонами питаться, а нам и бог велел. Я лично намерен до конца нести
свой тяжкий крест.
- Что касается нас, водяных, мы много довольны. Хватит, послужили
человечеству, теперь пусть оно само над собой работает. Ни одного
водоема не осталось неотравленного вблизи жилья. Не могу же я, черт
возьми, в мазуте жить. Рыба и то дохнет, а мы все-таки не плотва, мы
народ творческий, нам атмосфера требуется. Так что, если мы еще нужны
человечеству, пусть оно прежде выведет нас на чистую воду...
- Как милости, смерти у бога прошу, а не дает. Вот и влачу
существование. Точно в народе говорят: нежить и жить не живет, и
умирать не умирает...
Тут задребезжал звонок, и всю погань вокруг как ветром сдуло в
овражек, только один нетопырь, озираясь, направился прямехонько в
буфет. Дед Кузя поднялся, отряхнулся, размял косточки и решил
послухать, о чем они там будут еще преть, потому как распирало его
любопытство.
Почти до самого восхода продолжались прения, шумные, страстные и
бестолковые. Дед Кузя ловил каждое слово, стараясь уяснить, чего же
все-таки добиваются черти, чего ради съехались сюда их представители
из многих стран мира. Но даже ему с его фундаментальным
естественнонаучным образованием трудненько было понять сразу, о чем
шла речь на конгрессе. Поначалу казалось, что главная проблема,
волнующая это сборище, - невыносимые условия существования, созданные
в последнее время человеком чертову племени. Но по мере того, как все
новые и новые ораторы влезали на пенек, начал постигать дед Кузя, что
не о себе пекутся черти и что единственная задача конгресса - спасти
заблудшее в дебрях цивилизации человечество. Если коротко суммировать
все, что вынес из этих прений старик, картина получалась такая.
Когда древний человек научился добывать огонь, первое живое
существо, пригревшееся у его очага, была не собака - это был черт,
покинувший свои болота. Постепенно, исподволь складывался своеобразный
и весьма стойкий к жизненным невзгодам симбиоз человек - черт. Человек
в этом странном на первый взгляд содружестве кормил, давал пристанище
и обогревал черта, черт же, продолжительность жизни которого
измеряется столетиями, следил за преемственностью традиций, обычаев и
нравов от поколения к поколению быстро сменяющих друг друга людей. С
самого начала человек был общественным существом, причем его
общественная жизнь неизбежно протекала в двух инстанциях: в племени и
в семье. И если племенные узы под воздействием борьбы за существование
крепли век от века, то в делах семейных пришлось полностью положиться
на черта. Издревле стал черт добрым гением семейного очага: нянькой,
педагогом, советчиком, историком и этнографом, а если понадобится -
судьей и полицейским. Когда ребенок впервые разбивал глиняный горшок,
представлявший несомненную материальную ценность, он просил: "Черт
побери!" - и черт послушно подбирал и выбрасывал черепки. Когда же это
случалось вторично, мать призывала в сердцах: "Черт тебя возьми!" - и
черт безропотно брал ребенка, на час-другой освобождая от него занятую
кухонными заботами хозяйку. Если что-то терялось в хижине, говорили:
"Черт знает, где эта вещь", - и черт действительно все знал. Но если
уж в доме царила полная неразбериха, говорили: "Сам черт ногу сломит",
- и черт действительно не раз и не два ломал ноги, наводя порядок в
запутанных человеческих делах. За проступки против семьи и обычаев
предков черт карал домочадцев, и люди привыкли посылать провинившегося
на проработку лаконичной фразой "Пошел к черту!". Иногда черт
заставлял браться за какое-то трудное, рискованное дело, и коли оно не
выгорало, человек пенял: "Дернул же меня черт в одиночку нападать на
мамонта!" Когда ребенок уходил на прогулку в сопровождении черта,
взрослые не тревожились за своего отпрыска: "Черт с ним". Когда же
кто-то настолько зазнавался, что пренебрегал поддержкой черта даже в
самых отчаянных начинаниях, такого осуждали: "Ишь ты, сам черт ему не
брат". Порой черт наказывал всю семью: "Опять черт несет кого-то к нам
в гости", порой был щедр на разного рода сюрпризы: "Чем черт не
шутит!", а то и люди ополчались на запечных жителей, так что "всем
чертям становилось тошно". Словом, человек шага не мог ступить без
помощи черта, а если вместо своего, привычного черта, бравшего
очередной отпуск, временно появлялся какой-то другой, человек выражал
недоумение: "Это еще что за черт?!"
Так было от века. Казалось, ничто не угрожает семье, как ничто не
угрожает содружеству человека и черта. И вдруг где-то в середине
двадцатого столетия мощная волна технической революции потрясла
общество, принеся многие и многие блага. Но хрупкая скорлупка семьи не
выдержала потрясения и дала трещину, поначалу почти незаметную. Только
когда семья фактически уже потеряла свое прежнее значение в
воспитании, а говоря шире - в воссоздании человека, черти, чувствующие
свою ответственность за собрата по симбиозу, хватились и всполошились
не на шутку. И было из-за чего! Действительно, где как не в семье с
детства учили человека любить мать и чтить отца, уважать старших и
заботиться о младших? Где, как не в семье, воспитывались традиции,
прививались убеждения, от деда к внуку передавались веками выверенные
обряды и обычаи? И где, как не в семье, впитывал человек жизненный
опыт, житейскую мудрость, столь необходимые в общении с ближними? Вот
почему культ очага, домашнего уюта, отчего дома стал в свое время
основной заботой чертей, огромное большинство которых попросту
превратилось в домовых. Когда же семья начала отмирать, когда мать и
жена, бывшая хранительницей семейного очага, во всем уподобилась
мужчине и пошла на службу, когда работа, досуг, развлечения, еда,
воспитание детей, традиционные праздники и многие другие домашние
обряды стали исполняться вне дома, жилище человека превратилось в
простую ночлежку и потеряло прежнюю свою притягательность, хорошо
выраженную древнейшим и многозначным словом "дом".
Дом утратил прежнее свое значение, молодые люди слишком рано
становились самостоятельными, слишком рано покидали отчий кров,
пытаясь создать свой дом. И цепочка преемственности рвалась, не успев
окрепнуть. Сын и дочь не успевали перенять житейскую мудрость отца и
матери, проверенную опытом многих поколений, и каждому поколению
приходилось все начинать сначала.
Не прошедшие науку человеческого общения, не умеющие уступать друг
другу, не знающие терпимости и привязанности, молодые не могли
построить толком и свою семью, не могли по-настоящему воспитать и
своих детей.
И где тут выход, что надо сделать, чтобы вернуть человека в лоно
семьи, какие предпринять срочные и эффективные меры - вот о чем шла
речь на бурном и печальном чертячьем конгрессе.
Унылые речи делегатов, их утробный вой, их жалобы и стоны так
забили голову старику, что он и вовсе перестал что-нибудь соображать.
Однако же, будучи стреляным воробьем, не раз попадавшим еще и не в
такие переплеты, дед Кузя быстро взял себя в руки, и вскорости созрел
у него хитрый и далеко идущий план. Теперь он знал, как помочь
чертячьей, а в конечном счете человечьей беде.
- Али пан, али пропал, - решительно сказал старик и с этими
словами стащил с себя рубаху, перевязал ворот рукавами, соорудив нечто
вроде мешка, натянул пиджак на голое тело и, предчувствуя скорый конец
пленарного заседания, затаился на тропе.
Долго ждать не пришлось. Первым угодил в мешок какой-то
зазевавшийся зеленобородый леший, древний, как сама тайга. Потом,
когда по тропе ходом пошли один за другим делегаты, компанию с ним
разделили две неразлучные пигалицы, смурная мутноглазая кикимора, пара
шибающих в нос плесенью домовых, заграничный наодеколоненный тролль и
десятка два одуванчиковых шаров, оказавшихся, как выяснилось
впоследствии, "домашними чадами". Со всей этой добычей, доверху
наполнившей мешок, подался было дед Кузя домой, когда услышал знакомый
скрипучий голос. В окружении панов и упырей шествовал по тропе тот
самый черт.
"Ага, Герштюк, чертов сын! - обрадовался старик. - Тебя-то мне и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг