в комнату к Конопатому, сидит, свесив ноги, на колченогом крашеном табурете
и точит с ним лясы... И, кроме Шурки, никого...
А Антошину дорога к Конопатому была заказана. Он не был уверен, знают
ли на Немецкой улице о том, что случилось с Конопатым. Он написал письмо
Бойе: "Уважаемый Константин Федорович! Известно ли вам, что Розанов С. А.,
недавно прибывший из далекого путешествия, тяжело заболел и лежит
совершенно одинокий и беспомощный в меблированных комнатах в доме
Филимоновой, на Большой Бронной улице? Пусть кто-нибудь придет навестить
его. Только, осторожно: за домом следят".
Подписываться не стал и почте письмо не доверил. Сам отправился на
Немецкую улицу, поднялся по невыносимо трещавшей лестнице к дверям
заветного мезонинчика и подсунул под них письмо.
Вот и все, что он мог сделать для Конопатого. Уже спустя дня три,
узнав, что Шурка (ну и скрытная девчонка!) днюет и ночует у постели
Конопатого, он купил кое-каких гостинцев и передал через нее,
строго-настрого заказав говорить, чье поручение она выполняет. Шурка все
сделала - как следует. А Конопатому в тот день было не до расспросов.
Очень горько было Антошину, что такой человек умирает и думает о нем
как о полицейском шпике, царском холуе.
XIII
Точно в воду глядели тогда, на втором занятии кружка.
Только пошел на Минделезской мануфактуре слух о каких-то листках,
которые неведомым путем появились на стенах фабричных уборных и кой у кого
в спальнях под подушками, как Сима и Коровкин, вернувшись с работы,
обнаружили странный беспорядок в своих сундучках. Кто-то в них рылся. Они
не растерялись, подняли скандал, что, к ним в сундучки посередь бела дня
лазили воры, бегали жаловаться в контору, кричали, что хожалые только зря
жалованье получают, а у них под носом к людям в сундучки лазят... Словом,
если и было до этого какое-то подозрение насчет Симы и Коровкина, оно
должно было рухнуть под напором такого потока благонамеренного и
простодушного негодования.
А на другой день на стенах уборных снова появились листовки, и их
снова читали вслух любопытным фабричные грамотеи. И снова набежали сторожа
и, матерясь, соскабливали наглухо, столярным клеем приклеенные тетрадные
листки, аккуратно исписанные крупными красными печатными буквами.
Жандармский ротмистр фон Фогельзанг по этому случаю вызывал к себе в
управление фабричного жандарма Егорчука и изволил в последовавшей беседе
стучать по своему дубовому письменному столу кулаком. После сего Егорчук,
злой как черт, собрал в конторе всех сторожей, дворников и хожалых и тоже
стучал кулаком. По канцелярскому столу. Сосновому. А сторожа, дворники и
хожалые, и до того не отличавшиеся ангельскими характерами, пуще прежнего
остервенели, шныряли повсюду и в самое неурочное время и сыпали почем зря
штрафами и зуботычинами.
Собравшись в ближайшее воскресенье на свое очередное собрание, -
"Группа рабочих и работниц" с удовлетворением отметила, что шум листовки
наделали изрядный, в спальнях и в уборных только о них и разговору, но что,
раз на ноги подняты все сторожевые псы господина Минделя, лучше их до поры
до времени не дразнить, зря не рисковать, а оставшиеся несколько листовок
пока что оставить при себе.
В тот вечер Антошин рассказывал сон о том, как Сима, уже замужняя и
мать четырех ребят, будто бы переезжала из подвала в апартаменты господина
Минделя.
- А Миндель куда? - спросил - Фадейкин, дурачась.
- А Минделя в Симин подвал.
- А Миндель что? - спросила Феня.
- А что ему оставалось делать? - сказал Антошин. - Как все, так и он.
- А это кто такие все? - спросил Коровкин.
- Все буржуи. Ну, все хозяева, фабриканты.
- Ну да, - протянул Фадейкин. - Так они тебе и согласятся. Что они,
дурные, что ли?
- Заставят, переедут. Как миленькие.
- Это кто ж их заставит? Царь, что ли? Или околоточный? -
поинтересовался Фадейкин. - Ну и сны ж тебе, Егор, снятся! Уморушка...
- Ты и заставишь, - очень серьезно ответил ему Антошин. - Ты, Феня,
Тимоша, все рабочие, крестьяне...
- Нам чужого не нужно, - сказала Сима, - да пускай они подавятся
своими квартирами, своим богатством!..
- А вот давайте о том и потолкуем, - предложил Антошин, - кто это
богатство создавал, кому оно принадлежит и кому по справедливости должно
было бы принадлежать...
Нет, грех было бы жаловаться на таких кружковцев. Особенно на
Фадейкина, Любую мысль, любой довод Антошина он схватывал буквально на
лету, легко, с каким-то даже упоением расставаясь с привычными с детства
понятиями и заменяя их новыми, революционными. Пропагандировать его было бы
подлинным удовольствием, если бы он был единственным слушателем. Но этот
парень был дьявольски нетерпелив и нетерпим даже к тем, кто хоть на минуту
отставал от него в восприятии новых идей. Он так свирепо обрушивался на них
со своими разъяснениями и укорами в непонятливости, что это вывело бы из
себя и ангела. Но он был при этом так откровенно и бурно счастлив
раскрывавшейся перед ним логикой и справедливостью революционной мысли, что
было бы попросту грешно испортить ему этот праздник резким замечанием.
Пока Антошин придумывал, как бы потактичней обуздать клокочущий
темперамент Фадейкина, особенно в Симином присутствии, для которой самоё
незначительное унижение Фадейкина было бы серьезным переживанием,
инициативу взяла на себя тихая Феня.
Вдруг, ни с того ни с сего, когда разговор уже шел на чисто
экономическую тему, она с невиннейшим видом обратилась к Антошину:
- А вы не помните часом, кто в вашем сне был Симиным мужем?
Антошин с удовольствием подхватил эстафету.
- Определенно не скажу, - протянул он, как бы припоминая. - Бородатый
такой... Илюшиного роста, чуть только разве потолще... Я даже поначалу
подумал, не Илюша ли... Только нет, скорее всего, это все-таки не Илюша...
Тот, который мне во сне привиделся, ни с того ни с сего на своих не
кидался...
Феня удовлетворенно фыркнула. Коровкин усмехнулся. А Фадейкин сказал:
"Да ну тебя!", покраснел и отвернулся. И совершенно зря отвернулся. А то он
увидел бы, что и Сима тоже здорово смутилась...
Вернувшись на Большую Бронную, Антошин до самого обеда строчил проект
новой листовки. Она начиналась так: "Рабочий, работница! Подумай, почему
фабрика, на которой ты работаешь, принадлежит не тебе, а господину
Минделю..."
Он словно предвидел, что судьба отпустила ему очень мало времени для
революционной работы, и торопился сделать за этот срок как можно больше.
XIV
После обеда он вышел во двор - подышать свежим воздухом, отдохнуть.
По-прежнему таяло. Было тихо и безлюдно. Жильцы наслаждались послеобеденным
воскресным сном. В палсадничке возле врытого в землю стола сидели на
лавочке и тихо разговаривали о чем-то красивом и возвышенном возлюбленные
из второго подъезда: "коммерсант" - выпускник коммерческого училища Сержик
Рымша, младший сын Митрофана Семеныча, акцизного чиновника и
ростовщика-любителя, и Софочка Похотова - дочь мясника (образование
домашнее). Семнадцатилетний Сёржик был прыщав и аристократичен. Софочка
жадно тянулась к просвещению, но вела себя независимо, понимая, что скорее
всего Сёржик для нее никакой не жених.
По другую сторону низенькой изгороди лавочка была свободна, и Антошин
сел ка нее. У него и в мыслях не было мешать шептавшейся парочке. Еще
меньше собирался он подслушивать их разговор. Это было не в его характере,
да и было ему совсем не до них.
Но Сержик Рымша появление поблизости Антошина воспринял с высокомерием
наследного принца и грубостью постового городового.
- Пойдемте отсюда, Софочка, - произнес он с неподражаемым
аристократизмом. - Запахло хамом.
Софочка окинула Антошина оценивающим взглядом: "Его бы, хама этого,
чуточку постричь, одеть в приличное платье, научить читать и писать, дать
приличных родителей, и куда бы до него тебе - прыщавой лягушке!"
("Коммерсантов" в те годы, по причине зеленых околышей их фуражек и
зеленых петлиц на шинелях, барышни за глаза сплошь и рядом называли
лягушками.)
Что и говорить, Антошин был и стройней, и шире в плечах, и лицом куда
тоньше ее кавалера. Но, конечно, Софочка так только подумала, а сама без
лишних слов встала и приготовилась уйти с Сержиком туда, где хамом не
пахло.
Антошин отлично отдавал себе отчет, что человеку, ведущему подпольную
революционную работу, надо поменьше ввязываться в случайные ссоры, особенно
во дворе, где ты проживаешь. Но отпустить оскорбителя безнаказанным было
все же свыше его сил.
- Барин, а барин! - обратился он к Рымше так, словно ничего особенного
и не произошло. - Вы, часом, не Зои ли Федоровны сыночек будете?
Серж окинул его взглядом, который спалил бы дотла любого менее
огнеупорного собеседника:
- Какой-такой Зои Федоровны?
- Которая меблирашки, - в высшей степени простодушно пояснил Антошин.
- Болван! - процедил сквозь зубы коммерсант. - Я дворянин.
- Во-во! - понимающе покачал головой Антошин. - Я так и думал, что вы
совсем не ее сын...
Софочка не очень разобралась в словах Антошина, но Серж понял, что вот
только что эта деревенщина обозвала его сукиный сыном, а придраться нельзя.
- Мерзавец! - зарычал он, сжал кулаки и сделал вид, будто собирается
накинуться на Антошина. - Да я тебя, хамово отродье!..
- Вот что, баринок, - спокойно двинулся ему навстречу Антошин. -
Человек я конечно, против такой особы, как ты, маленький. Посылать тебя
туда, куда мне хотелось бы тебя послать, права не имею. Но ежели кто послал
тебя к какой-нибудь матери, иди!..
- Да я тебя!.. Да ты у меня! - чуть не задохся от унижений Рымша, но
кидаться на Антошина не решился, а побежал в дворницкую искать на Антошина
управу. Софочка снова окинула Антошина оценивающим взглядом. Этот парень
совсем не дурак!
Зевнула, вздохнула и пошла домой. Все-таки великое дело привычка:
после обеда в воскресенье ее всегда тянуло соснуть. Поэтому-то она и
обещала в дальнейшем отлежаться в роскошную женщину.
А случившийся в это время поблизости Евсей, знакомый уже нам брючник
из заведения господина Молодухина, потащил Антошина в заведение. Небось
туда дворник искать Антошина не пойдет. А пока суд да дело, и Рымша
остынет. Да и дворнику не такой уж интерес защищать поруганную честь
прыщавого коммерсанта. Этот Рыпшеныш у многих был уже в печенках.
XV
Евсей был человек незлобивый, непутевый и очень одинокий. Был он из
дворовых, родных в Москве не имел, а с теми, что оставил в деревне, связь
потерял еще двадцать с лишним лет тому назад. - Портняжному ремеслу он
обучился в полковой швальне во время солдатчины. Брючник из него получился
не ахтительный, приличных штанов он себе за четверть века работы так и не
нажил, но к нищей своей жизни привык и особенно не унывал. В заведении
Молодухина к нему относились в общем неплохо, но всерьез не принимали.
Кое-кто даже считал его дурачком, божьим человеком, а он был совсем не
глуп, а только слишком, непростительно добр к людям и слишком близко
принимал к сердцу чужие обиды и горести. Глупых и болезненно самолюбивых,
его сочувствие раздражало и, унижало. Благо бы самостоятельный мужчина, а
то огарок, какой-то, а тоже, позволяет себе. При тщедушном сложении и
слабом здоровье был Евсей не по возрасту драчлив, спуску обидчикам не
давал, а потому долго на одном месте не задерживался. Да за него особенно и
не держались, потому что, как мы уже упоминали, брючник он был не ахти
какой...
К Антошину он относился с душевным доверием и раз, сумерничая с ним во
дворе на лавочке, признался, что очень бы ему хотелось побыть, царем.
Недолго, недельки две-три.
- Был бы я царь, - сказал он, - я бы, конечно, первым делом маленечко
приоделся, справил бы себе шубу хорошую, сапоги, шапку барашковую. Врать не
буду, справил бы... покушал бы царской пищи, винца царского, понятно,
отведал бы... Но в крайнем случае я бы себе ничего не брал, а приказал бы
объявить такой закон: всем брючникам (ну, и сюртучникам, у которых много
ребят), как станут они старенькие, чтобы от царя шло жалованье, что-бы им
отдых был и чтоб не ходили они день и ночъ в одних исподниках... Издал бы я
этот закон, наказал бы сенаторам, чтобы его сполняли без обману, и ушел бы
с престола хоть куда угодно.. С дорогой душой.. - А с сапожниками как? -
спросил eгo Антошин.
- А чего с сапожниками? - не понял Евсей.
- А сапожникам, когда состарятся, денег не давать?
- На, всех не хватит, - вздохнул Евсей, - чтоб и нa брючникрв и на
сапожников... Уж больно много портных на белом свете... И никто на свете
хуже портного не живет... Это уж я тебе, как перед господом богом, говорю,
нету хуже их жизни...
В заведении Молодухина Антошин давно уже был своим человеком. И
сейчас, когда он ввалился вместе с Евсеем в воскресную послеобеденную
тишину, те, кто спал, не проснулись, а те, кто вел в уголочке тихую и
благостную воскресную беседу, не удостоили их даже взглядом. Так он с
Евсеем и отсиделся, пока Рымшеныш отходил. А дворник Антошина и не вздумал
искать. Сказал, что занят.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
I
- Помирает Конопатый, - сказала Ефросинья, растапливая печку , - уже
он ситного хлеба не ест...
Стояло солнечное, удивительно теплое утро. В подвале было тихо. Степан
ушел за товаром. Шурка - в Зойкины меблирашки, к Конопатому.
Морозная роспись на окошке расплылась, потускнела, покрылась
зеленовато-желтыми потеками. Тоненький снопик солнечных лучей пробился
сквозь лунку, которую Шурка вчера продышала на стекле, вырвал из полумрака
ясный столбик неугомонных пылинок и уткнулся в коробку с деревянными
шпильками. Шпильки засветились теплым и веселым янтарным светом. Шел
двенадцатый час. Насучив для Степана впрок дратвы, Антошин собирался в
город: в такую погоду грех сидеть в подвале.
- Помирает Конопатый, - повторила Ефросинья. - Для чахоточных такая
погода хуже отравы.
- Жалко, - сказал Антошин, и голос его дрогнул, - хороший человек.
- Хороший - нехороший, это мне неизвестно, - рассудительно отозвалась
Ефросинья, - а душа в нем человечья... Трудно человеку одиноко помирать.
Ровно собака какая. Сходил бы ты к нему до обеда, а? А то с ним одна Шурка,
дите. От дитя ему какой интерес - взрослому человеку?..
- Не любит он меня, - нехотя сознался Антошин, - остерегается.
- Это тебе мнится, - сказала с осужденьем Ефросинья, - какой-то ты
мнительный, Егор.
- Нет, не мнится, - печально отвечал Антошин. Горько было сознавать,
что ему заказан путь к единственному революционеру, с которым судьба свела
его здесь, в дореволюционной Москве. Явиться теперь к Конопатому без
спросу? Но это бы только отравило умирающему его последние часы...
Конопатый умирал в одиночестве. Легальными знакомыми он еще не успел
обзавестись. А тем нескольким нелегальным, с которыми он познакомился на
явке по прибытии из Якутска, вход к нему был заказан: за двором была
установлена слежка - Сашка Терентьев замаливал свои грехи. На той неделе
его нежданно-негаданно вызвали на Большой Гнездниковский в охранное
отделение, дали понять, что дело его поправимое и чтобы он старался. Вот
Сашка и старался. С утра до ночи он рыскал по двору или посиживал у ворот,
коротая время с дворником Порфирием. А когда ero пробирал мороз, Сашка
забегал погреться в Зойкины меблиращки. Он вытаскивал из кармана бекеши
сороковочку, привычным ударом о ладонь вышибал из нее пробку и не торопясь
распивал ее с хозяйкой заведения, развлекая Зойку жалобами на Дусину
жестокость и постыдное поведение, похвальбой о своих небывалых амурных
победах над генеральшами и купчихами и туманными намеками на теперь уже
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг