Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
еще  в  более  или  менее  значительных  количествах, - слишком необычное, а
потому и легкозапоминаемое явление.
     И    вообще,    лучше,    если    таким    делом    займется   существо
несовершеннолетнее.
     Так родилось первое революционное поручение Шурки Малаховой.
     Они  будто  бы просто пошли гулять. И будто бы Антошину внезапно пришла
в голову мысль, что неплохо бы. Шурке научиться писать.
     Оказалось, что Шурка не прочь.
     Тогда  Антошин  высказал мнение, что дело это в долгий ящик откладывать
не  следует,  потому  что  до  пасхи не так уж много осталось и есть поэтому
смысл начинать сегодня же.
     Шурка и против того, чтобы начинать сегодня же, ничего не имела.
     Тем   самым   совершенно   естественно   возник   вопрос  о  письменных
принадлежностях.
     Но  даже столь юная покупательница, как Шурка, запоминается, если у нее
такие  пышные  темно-рыжие  волосы, такое тонкое, живое и смышленое личико и
такая  ветхая  одежонка.  Поэтому  самая  простая предосторожность требовала
сделать эти покупки как можно дальше от Большой Бронной.
     Для  Шурки  это  было ослепительным сюрпризом: так запросто, за здорово
живешь,  прокатиться  на  конке.  Только,  конечно, никто дома не должен был
узнать о таком безрассудном мотовстве.
     Шурка  согласилась, что об этой прогулке лучше дома промолчать. Да и во
дворе тоже.
     Третий  раз  за  неполные десять лет своей жизни Шурка насладилась этим
роскошным  способом  передвижения.  Но  оба  предыдущих  раза  она  ездила с
матерью  в  вагоне,  по случаю праздника битком набитом пассажирами. К окнам
Шурке  так  и  не  удалось  подступиться,  а о том, чтобы попасть на манящие
высоты  империала,  и мечтать не приходилось. Особам женского пола проезд на
империале   был  строжайше  заказан  специальным  постановлением  Московской
городской  думы.  Поэтому  Шурка  в  те два предыдущих раза и тысячной части
того удовольствия не испытала, что сейчас, на империале, рядом с Антошиным.
     Она  взахлеб,  во весь голос читала вывески на домах, рекламные щиты на
встречных  конках  (все  больше  про  цирк  и про коньяк Шустова), дощечки с
названиями  улиц  на  угловых  домах,  которые становились все приземистей и
неприглядней по мере того, как конка увозила Шурку все дальше от ее дома.
     Впервые   увидела   она   высокие   и   мрачноватые   Красные   ворота,
всамоделишные,  как  и Новые Триумфальные, что у Смоленского вокзала, совсем
не   то   что  Никитские,  Петровские,  Арбатские,  Пречистенские,  Яузские,
Сретенские,  Мясницкие,  в которых настоящих ворот не было... Оказалось, что
кроме  Смоленского  вокзала  имеются  еще  и  Николаевский,  и  Рязанский, и
Ярославский.   Все  три  на  одной  площади,  огромной-преогромной,  кишащей
сотнями  легковых и ломовых саней, полной криков, свистков, гудков, конского
ржанья,  скрипа  полозьев. И тьма-тьмущая людей, молодых и старых, богатых и
бедных, мужчин и женщин, мальчишек и девчонок...
     Не  худо  бы,  конечно,  хоть  разочек  прокатиться  в  поезде, и чтобы
паровоз  гудел  и  свистел.  Но  если  трезво смотреть на вещи, то и в конке
далеко не всякому перепадает.
     Это  было  такое  удовольствие! Глазеть во все глаза с высоты империала
на  широченную  и  грязную  улицу,  на  медленно  уплывавшие назад по обе ее
стороны  развеселые  привокзальные  кабаки  и  трактиры, цирюльни ("Стрижем,
бреем,  пиявки ставим!"), мелочные лавки, балаганы с разноцветными россыпями
разнокалиберных  сундуков  и  плетеных  корзин, бревенчатые лабазы "Торговля
овсом  и  сеном",  амбары,  будки,  зачехленную до воскресного дня карусель,
шорные  лавки  с  хомутами  на  внешней  стене,  булочные,  дровяные склады,
длиннющие  заборы,  пустыри  без заборов, рогожные и мешковые склады и снова
дровяные   и   лесные,   и   снова   заборы,   и   обывательские  домишки  с
палисадничками,  огородами,  и  полосатые  будки  городовых,  и  приземистую
церковь,  сквозь  распахнутые  двери  которой  можно  было  сверху увидеть и
теплящиеся  разноцветные  лампадки,  и зыбкое пламя свечей, и лапти, и спины
коленопреклоненных богомольцев...
     И  так  они  с  Антошиным  ехали, быть может, полчаса, быть может, час,
пока вдруг не очутились на краю света, почти у самой Покровской общины.
     На  конечной  остановке  они  не  торопясь сошли с горнего империала на
грешную  и  скользкую  землю,  постояли  маленечко,  полюбовались, как кучер
отпрягал  лошадей  от  того  края  конки, который только что был передним, и
прицеплял  к  бывшему  заднему  краю  конки,  которому  теперь  до  обратной
конечной остановки выпадала завидная участь быть ее передним концом.
     Обогатив  свой  кругозор  этим  новым  доказательством  относительности
понятий   и   судеб,   Антошин   с  Шуркой  пустились  пешочком  в  обратном
направлении,  пока  уже  на  Каланчевской улице не обнаружили в конце концов
писчебумажную лавчонку.
     Антошин  остался  на противоположном тротуаре, а Шурка впервые в жизни,
гордая  и  важная,  переступила  порог  писчебумажной  лавки. Лениво звякнул
колокольчик  над  дверью.  Из-за  ситцевой  занавески вышел хозяин, старичок
такой  же  пыльный,  как и его заведение. Возможно, его и удивило, что такая
пигалица  совершает  столь крупные закупки (одних тетрадей десять штук!), но
ничем своего удивления не проявил.
     Получил   деньги,   аккуратно   запаковал  покупку,  перевязал  розовой
ленточкой.  Подумал, подумал, да и отвалил Шурке в виде поощрительной премии
два листа переводных картинок. С ума сойти!..
     Торопясь,  пока  старик  не  передумал, Шурка пулей выскочила на улицу,
взволнованная, сияющая, как новенький грошик.
     Антошину  бы  восхититься,  какой  красивый получился пакетик, а он, не
говоря  ни  слова,  тут  же  на  улице его распаковал, а покупку рассовал по
карманам и за пазуху.
     Ленточку он, правда, отдал Шурке.
     Выпадают же иногда девочкам такие везучие дни!..

                                    VIII

     В  договоренный  час  прикатил  Фадейкин.  К этому времени у Антошина в
кармане  полушубка  уже  лежала  самодельная  записная  книжечка и очиненная
половинка  карандаша.  Оставалось  только найти укромное местечко, где можно
было  бы  спокойно  и  не  вызывая  ничьих  подозрений  записать принесенные
Фадейкиным  сведения.  "Только!"  В  подвале  у Малаховых, на виду у хозяев,
этого,  конечно,  делать  нельзя было. К Симиной тетке и далеко и поздно, и,
по  крайней  мере  в  первый  раз, нельзя появляться без Симы. И на бульваре
нельзя  было  устроиться.  Темно,  холодно и, главное, подозрительно: с чего
это люди вдруг не дома, за столом, а на холоду что-то записывают...
     Пришлось,   по   зрелом  размышлении,  положиться  на  память.  Антошин
переспросил  по  нескольку  раз каждую цифру, каждую фамилию (фамилии он все
же   кое-как   второпях   умудрялся   записать),   для   контроля  повторил,
распростился и скорее домой, пока не позабыл.
     Вернулся, снял полушубок и будто бы письмо сел писать.
     Он  просидел  допоздна и составил проекты сразу двух листовок. Одну - о
единстве   интересов   рабочих  и  работниц,  другую  -  насчет  штрафов  на
Минделевской мануфактуре.

                                     IX

     Утром  Антошин  подговорил  Степана,  и,  когда  Ефросинья  вернулась с
рынка,  они  оба  ее  атаковали: нужно Шурку обучить грамоте. Какая-де может
быть  модная  портниха, которая ни читать, ни писать не умеет. Ни тебе обмер
заказчицы  записать, ни модный журнал прочитать, ни счет выписать. Ефросинья
по-прежнему  попробовала сослаться на Дусину судьбу, но ей в противовес было
выдвинуто  соображение  насчет  Лукерьи  Игнатьевны  Бычковой.  Много ли она
успела  бы  в  своем  деле,  кабы  не была хорошо грамотной. Да и со стороны
заказчиц к грамотной мастерице совсем другое отношение.
     Ссылка  на  мадам  Бычкову  сломила  сопротивление  Ефросиньи,  и уже к
двенадцати  часам  утра  следующего  дня  Шурка,  вся  в чернилах и блаженно
высунув   кончик   языка,   тоже   измазанного   чернилами,   счастливая   и
торжественная,  показывала  Степану,  как  здорово  у нее получаются цифирки
"1", "4" и "7" и буквы "О", "А" и "Н"...
     Учить  ее  было  весело и приятно. У этой девчурки была железная воля и
неистребимая жажда учиться... Эх, такую бы Шурку да в гимназию!..
     На  дворе  стояла  сырая,  мерзкая  погода.  Играть  на двор девочку не
пускали,  и  она  в  три  дня  извела  обе  свои тетрадки, Антошин сходил на
Тверскую  и  купил  ей  еще  две,  чтобы  не  трогать  те, заветные, которые
хранились у него на самом донышке сундучка, под его немудрящим бельишком.
     Пока  речь  шла  об отдельных буквах алфавита, дело шло более или менее
гладко.  Даже буквы "ять" и "фиту" он срисовал из букваря и сам запомнил. Но
к  концу  недели  Шурка  уже  освоила  все  буквы.  Надо  было переходить на
списывание целых слов, и тут перед Антошиным возникли немалые трудности.
     Очень  обидно  оказаться  неграмотным  человеком уже на третьем десятке
своей  жизни.  В  вузе  Антошина ставили в пример другим студентам: он писал
без  ошибок.  Давно,  еще  с  довузовских  времен.  Теперь  перед ним встала
страшная  проблема  буквы  "ять".  Только тот, кому когда-нибудь приходилось
иметь  дело  с  этой  адовой буквой, может представить себе, какие трудности
возникли  перед  Антошиным,  когда ему привелось столкнуться с нею вплотную.
Надо  было  научить  Шурку  грамотно  писать  и, главное, надо было грамотно
писать листовки.
     С  Шуркой  он  из  положения  вышел. Купил в лавчонке у Ильинских ворот
подержанную   хрестоматию  "Добрые  семена"  и  приучил  Шурку  каждый  день
переписывать   из   нее  не  меньше  чем  по  тетрадной  страничке.  При  ее
прилежании,   внимательности   и   памяти  Шурка  таким  образом  совершенно
механически, научится писать без ошибок.
     Но  как быть с листовками? Где в них писать букву "ять", а где "е"? Где
в  родительном  падеже единственного числа писать в конце слова "аго", а где
"ого"?   Этим  премудростям  в  одну  неделю  не  научишься.  Посоветоваться
Антошину  было не с кем. Отредактировать листовки было некому. Дусе не дашь.
Фадейкин  и  Сима  малограмотны.  Сюда-бы  сейчас  студента  этого, как его,
Синельникова,  с  которым они тогда, в Новый год, познакомились на бульваре.
Живет  он  совсем рядом, в Гиршевых домах на Малой Бронной. Ничего не стоило
бы  подстеречь  его.  Но  Синельников,  конечно,  с  ним  и разговаривать не
станет. Будет остерегаться и будет прав...
     Думал  Антошин,  думал,  да и решил писать свои листовки, придерживаясь
привычной ему советской орфографии...

                                     X

     Таяло,  как  в  конце  марта, а шла всего лишь третья неделя января. На
улице  было  отвратительно,  слякотно.  В  подвале  Малаховых  духота  стала
влажной  и  густой,  как  в  бане. Степану было худо. Он потел, кашлял, стал
невыносимо  раздражителен,  то и дело кидался то на Ефросинью, то на Шурку и
Антошина.  Ни  с  того  ни  с  сего  выпорол  Шурку.  И  это  было настолько
несправедливо,  что  Шурка  не  удостоила его ни единой слезинкой, ни единой
мольбой.  Она  лежала, крепко стиснув зубы, на острых коленках отца и только
вздрагивала от каждого удара ремня.
     И  надо  же  было,  чтобы  именно  в  это  время  в подвал спустился...
Конопатый.  Он  посмотрел  на  Степана,  поморщился, словно от чего-то очень
горького  и  противного,  хотел, видно, вмешаться, но, не уверенный, что его
вмешательство  не  приведет  Степана  в еще большее неистовство, сделал вид,
будто и не видит, чем тот был занят.
     Он  молча  уселся  на  табуреточку  возле верстака и стал стаскивать со
своих  ног  сильно  прохудившиеся ботинки. Стаскивал и краем глаза следил за
отцом  и  дочерью, которые с одинаковым любопытством на него смотрели: шутка
сказать,  человек  чуть  ли  не  с  каторги  вернулся!..  Они  оба  забыли о
страстях,   которые   их   только   что  раздирали,  и  глазели  на  него  с
умиротворенным  простодушием.  Шурка  полежала  так,  полежала  на отцовских
коленях,  да  и  слезла  безо  всякого  сопротивления с его стороны, подошла
поближе  к  Конопатому,  уставилась  на  него,  как  на существо загадочное,
интересное, но не безопасное.
     - Здравствуй,  егоза,  - сказал ей Конопатый таким тоном, словно ничего
особенного  только что не происходило между нею и отцом. - Тебя Феклой звать
или Степанидой?
     - Здравствуйте,  -  сказала  в  ответ  Шурка.  -  Только меня не Феклой
зовут.  Я  Шурка...  А  я  вас,  дяденька,  знаю. Вы в меблирашках живете, у
Зойки.
     - Правильно,  -  сказал  Конопатый.  - Не буду отрицать. Это ты здорово
приметила.
     - А вас зовут Конопатый... Только я вашего имени-отчества не знаю.
     - Сергей Аврамыч, - представился ей Конопатый. - А фамилия - Розанов.
     - Нет,  вы  Конопатый,  -  победоносно замотала головой Шурка. - У кого
угодно спросите на дворе. Всякий скажет, что Конопатый.
     - Да  брось  ты,  Шурка, глупости говорить! - смутился за нее Степан. -
Вы на нее внимания не обращайте, господин Розанов. Одно слово, дите...
     - Вы  меня  извините,  господин Малахов, но у меня к вам препокорнейшая
просьба.  Можно  тут  же,  при  мне,  подправить  мои  штиблеты? Уж очень я,
знаете, к ним привык...
     Носки  у Конопатого были штопаные-перештопаные и совсем мокрые. Он тоже
кашлял,  только  куда  натужней  Степана. Глаза у него нехорошо блестели. На
желтых скулах пылал ярко-розовый румянец.
     "Эге!  -  подумал  Степан.  -  Да  у тебя, брат, дела похуже моего!.. И
носочки   твои  хоть  выжимай...  Знаем  мы,  брат,  твою  привычку!  Просто
единственная это у тебя пара..."
     Ботинки  у  Конопатого  совсем  раскисли.  Чинить  их  в  таком виде не
представлялось  возможным.  Надо было их сперва основательно посушить, а уже
потом чинить.
     Так  Степан  Конопатому  и сказал, благодарный ему за то, что тот будто
бы  и  не  видал,  как  он  расправлялся  с  беззащитной и гордой Шуркой. Он
предложил  Конопатому  воротиться  к  себе в номер. Шура придет, возьмет его
штиблеты, а после починки принесет обратно.
     Так и порешили.
     С   этого  часа  началась  короткая,  но  добрая  дружба  Конопатого  с
малолетней Шуркой Малаховой.

                                     XI

     К  неотпускающим  болям  в боку прибавилась омерзительно гнилая погода.
Именно  этими  обстоятельствами Антошин и склонен был впоследствии объяснять
странные   и  обидные  пробелы  в  его  воспоминаниях.  Исключительно  четко
запечатлевшиеся  события  -  и  тут же рядом целые недели, словно подернутые
густым  и  злым  туманом,  сквозь  который  проступают  только  самые  общие
очертания других событий, зачастую не менее важных и волнующих.
     Он  только  очень  смутно  помнит  вторую встречу с ребятами с Минделя.
Смешную  и  трогательную  Симину  тетку,  насмешливого  и порывистого Тимошу
Коровкина,  строгую,  почти чопорную мотальщицу Феню. Нет, кажется, Фадейкин
и  Сима  не  ошиблись  в  своих  рекомендациях.  Он  помнит, как, волнуясь и
запинаясь,  читал  им  проекты  обеих  своих  листовок и как они все четверо
дружно,   в  один  голос,  хвалили,  удивлялись,  как  это  складно  у  него
получается  и  трогательно.  Скорее  всего,  боялись обидеть его, щадили его
авторское   самолюбие.   Потому   что,  когда  до  них  дошло,  что  Антошин
действительно заинтересован в их соображениях, замечаний хватило.
     Подписывать листовки решили просто: "Группа рабочих и работниц".
     Тщательно  обсудили, как бы потолковей и без лишнего риска эти листовки
распространить и кому этим делом заняться.
     Сима  и  Коровкин  ходили  на  Минделе  в  бузотерах.  Чуть  что, их бы
заподозрили   в  первую  очередь.  Поэтому  опасную  и  ответственную  честь
распространения листовок - пришлось возложить на Фадейкина и Феню.

                                    XII

     Сонный  подвал.  Беспокойный храп Степана за ситцевым пологом. Свеча на
столе.  Аккуратно нарезанные тетрадные листочки. Красный карандаш. Тоненькая
стопочка  готовых  листовок.  Только  что  начатая листовка, которую Антошин
быстро,  почти механически заполняет ровными рядами крупных красных печатных
буковок, и мысли, неотступные мысли о Конопатом...
     Конопатый  был очень плох. Эта проклятая погода!.. Эта чертова гнилая и
промозглая  оттепель,  которая уже вторую неделю длится и которой, казалось,
конца  не  будет...  Конопатый  был  очень  плох. Так и пылились и сохли под
койкой,  на  которой  пластом  лежал  их хозяин, ни разу не надеванные после
ремонта  ботинки.  Хорошо  еще,  что  у него оставались кое-какие деньжонки.
Горничная  Нюра  его жалела, урывала время, чтобы сбегать купить ему сахару,
хлеба,  молочишка.  Но она весь день была в расходе, и Конопатый помер бы от
скуки,  если  бы  не Шурка. Шурка его навещала каждый божий день. Убегала из
дому,  будто бы поиграть во дворе или на бульваре, а сама заберется, бывало,

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг