- Ужас как много! - оживился Антошин. - Труба нетолченая!
- Так чего же ты за ним не полез?.. Последил бы за ним, как полагается
порядочному человеку... Ты ж мог так спрятаться, чтобы он тебя в вагоне не
заметил?
- Это сколько угодно! - сказал Антошин. - Я ж сказал, народищу
невпроворот... И он впереди вагона, почитай у самого кучера, а я, наоборот,
в самом заду, почитай позади всех... Не, он бы меня ни в жисть не
приметил...
- Так чего же ты в таком случае не залез в вагон, обезьян ты
проклятый!..
- Не-е-е! - сказал Антошин и поучительно помахал пальцем перед самым
Сашкиным носом. - Дураков нету... Кто без билета, с того штраф берут...
- А у тебя что, денег не было?
- То есть как это не было? Обязательно были. В Москве, брат Сашка, без
денег на улицу хоть не выходи... Были деньги. Пятнадцать копеек... Нет,
вру, не пятнадцать - семнадцать...
- Ну вот! И купил бы билет...
- Не-е-е! - снова помахал Антошин пальцем. - Сказано тебе, нету
дураков. За свои денежки билет покупать! Это где ж такое видано!.. У меня,
брат, деньги не ворованные... У меня, брат, деньги за корову выручены...
- Ну и что ж, что за корову? - рассвирепел Сашка. - Да ты идиёт, что
ли?..
Кажется, пришло время кончать этот затянувшийся розыгрыш!
- Всё! - решительно произнес Антошин, сбрасывая с себя простодушие,
как калоши. - Квиты. Я тебя идиотом назвал, теперь ты меня. В расчете.
Давай теперь поговорим без дураков.
Сашка оторопело вытаращил на него глаза.
- Ты чего от меня требуешь? - стремительно перешел Антошин от крайнего
простодушия к покровительственной иронии. - Ты от меня требуешь, чтобы я
следил за Конопатым. А как я могу за ним следить, ежели он, во-первых, меня
в лицо знает, а во-вторых, сам скажи, часто люди в такой одежде, как моя,
на конках разъезжают?.. Это же в высшей степени получается подозрительно...
Меня любой дурак раскусит и выплюнет... Еще зарежут дурным часом...
- Постой, постой! - обрел наконец Сашка снова дар речи. - Ты что ж,
надо мной, выходит, смеялся?..
- Ну да, - сказал Антошин. - Ты мне спасибо скажи, что я твоему
начальству не сообщил, как ты меня в таком виде нанимал за соседом по двору
следить. Только мне неохота тебя подводить, потому что цели у тебя были
самые что ни на есть верноподданные... Ты же хотел ущучить тех, которые
против царя идут, так что мне на тебя жаловаться было бы просто глупо...
- Ты что ж, получается, голову мне морочил? Сашке Терентьеву голову
морочил?!
- Нет, - сказал Антошин, - я все равно старался, что бы все было как
следует...
- Так чего ж ты мне раньше этого не сказал? .
- Так ты ж так начинал на меня кричать, что у меня сразу живот
схватывало... Уж дюже ты лютый, Сашка!.. Тебя, наверно, арестанты здорово
боятся...
- До арестантов я не касаюсь, - сказал Сашка. - Мое дело -
наблюдательность.
- Разве я не понимаю? - сказал Антошин. - На таких, как ты, Сашка, вся
Российская империя стоит. Правильно я понимаю?
- А ну тебя к черту! - сказал Сашка. - Какой-то ты чудной... Нету в
тебе свободного обращения... Какое-то в тебе нахальство наблюдается. И
вроде ты дурной, и вроде, слишком даже умный... Значит, не берешься больше
следить за Конопатым?
- Было бы у меня пальто какое городское, шляпа или, скажем, картуз и
сапожки какие ни на есть, была бы у меня скрытность. А так все получается с
моей стороны безо всякой пользы для тебя, а меня поймают где в уголочке
потемней и чирк ножом по горлу, я и лапти кверху... Не так разве?
- Нет, - сказал Сашка, - вот этого ты у меня не дождешься, чтобы я
тебе польта покупал и шляпы!..
- А без пальта, шляпы и сапог никакого нет во мне вида, - развел
руками Антошин. - Скажешь, не так?
- А ну тебя к черту! - снова сказал Сашка. - Смотри только, о нашем с
тобой деле никому ни слова! Понятно?! Со света сживу!..
Наконец-то он мог позволить себе погрозить Антошину кулаком!
- Чего ж тут не понимать? - ответил Антошин. - Другое дело, наймешь на
место меня другого человека. Пускай он ко мне приходит. Что я во дворе
замечу, с дорогой душой расскажу... Но чтобы мне, конечно, за это рубля три
хотя бы... Поскольку определенно может меня Конопатый зарезать... Ты видал,
какие у него глаза страшные? Зверь, а не человек!.,
Случись это хотя бы годом, даже месяцем позже, Сашка бы так легко от
Антошина не отстал. Но тогда, в самом начале девяносто четвертого года,
охранка и жандармерия еще не раскусили угрозу, которую несло в себе только
нарождавшееся марксистское рабочее движение. Куда больше внимания уделялось
тогда таким политическим пустоцветам, как "Народное право" и остаточные,
выморочные, судорожно метавшиеся осколочки когда-то могучей и грозной
"Народной воли".
Конечно, Московскому охранному отделению было известно, что на пути
следования из Сибири к месту своего рождения Розанов С. А. задержался на
некоторое время для устройства своих дел в Императорском Московском
университете, студентом медицинского факультета коего он состоял к моменту
своего ареста. Известно было, что он, не имея в Москве ни родных, ни более
или менее близких знакомых, остановился на Большой Бронной улице в
меблированных комнатах вдовы старшего унтер-офицера Щегловой Зои Федоровны
и по крайней мере первые несколько дней своего пребывания в Москве потратил
на посещения канцелярии и отдельных работников деканата медицинского
факультета, политические взгляды которых были выше всяких подозрений.
Потом, из подоспевших вдогонку Розанову С. А. дополнительных секретных
материалов, стало известно, что в последний год своего пребывания в
Якутской губернии Розанов С. А. от народовольчества, вообще от
народнического движения отошел и будто бы примкнул к марксистам. О
марксистах, правда, из статей яростно споривших с ними народников, было
известно главным образом, что они якобы приветствуют, как вполне
закономерное явление, развитие в России капитализма.
Это было, как мы уже говорили выше, время, когда охранное отделение,
особенно начальник Московского охранного отделения Бердяев, все свое
внимание сосредоточило на тщательной разработке и эффектном разгроме
"Народного права", что сулило и ордена, и чины, и серьезные денежные
поощрения. Филеров не хватало, и охранное отделение, получив из Якутска
упомянутые выше материалы о Розанове С. А., с легким сердцем перебросило
филера, приставленного к Розанову, на более стоящий объект.
О том, что он собственным попечением подрядил человека следить за
Розановым, Сашка, конечно, и пикнуть не мог в охранном отделении. Ему бы не
поздоровилось за такую инициативу. Не Сашкино это было дело - подбирать
кадры для такой основополагающей государственной работы. Весь Сашкин расчет
был на то, что ему, ежели, конечно, повезет, удастся с помощью Антошина
собрать кой-какой важный материал о связях и явках революционеров, с
которыми будет иметь дело Конопатый. Соберет да и преподнесет на блюде кому
следует, и то-то ему, Сашке, тогда будет почет... Среди начинающих
охранников такого рода полицейская мания величия и суетное прожектерство
всегда были явлением достаточно обычным, хотя и скоропреходящим.
Только тогда, когда пришел отчет секретного осведомителя о вечеринке,
состоявшейся девятого января в доме Залесской, в охранке поняли, что стоило
бы, пожалуй, все-таки последить за Розановым, о котором в этом отчете было
указано как об одном из участников. И тогда, кто-то вспомнил, что некто
Александр Терентьев, изгнанный прошлой осенью из сыскной полиции по пьяному
делу, частый гость во дворе того самого дома, где остановился Розанов. И
призвали Терентьева Александра к священному служению.
Произошло это переломное в Сашкиной карьере событие только спустя
несколько дней после описанного выше драматического его разговора с
Антошиным. Но теперь уже слишком многое было поставлено на карту, и Сашка
решил никому этого дела не доверять. Тем более такой тупой деревенщине, как
Егор.
VI
Антошин так и не смог даже приблизительно найти то место, где потом,
шестьюдесятью годами позже, раскинулся завод, на котором он работал. И
место, где примерно тогда же построили дом, в котором он проживал. Даже
квартал, в котором этот дом находился.
Он не поскупился на конку, барином доехал до самой заставы. Увидел
неширокую шоссейную дорогу, извилистую, то в гору, то под гору, всю в
ухабах. Несколько покосившихся, крытых дранкой обывательских домишек.
Придорожный трактир, низенький, бревенчатый, похожий на сарай и тоже под
драночной крышей, и около него, у изгрызенной серой коновязи, одинокие
сани, как на картине "Последний кабак". Реденький лесок по обе стороны
дороги, немножко отступя. Серые телеграфные столбы, покорно уходившие к
скучному, серому горизонту. Деревушка на горизонте - полтора десятка изб и
сразу за ними темно-серая, с чуть выступающими зубчиками стена далекого
соснового бора. Над бором жиденький бледно-лиловый закат. Крестьянский обоз
с дровами трюхает с ухаба на ухаб, с ухаба на ухаб, будто лодки на крутой
волне.
Прохрустела валенками по снегу, пересекла невидимую черту города
Москвы и пошла по заваленной сугробами земле Московского уезда молодая
крестьянка. Ребенок на левой руке, корзинка - в правой, котомка за плечами.
Вороны - как хлопья сажи над печальными и пасмурными январскими полями. И
еще вороны - на полосатой будке последнего представителя московских
городских властей. Последнего городового. Застава: кончалась власть
оберпо-лицеймейстера, частного пристава, околоточных надзирателей и
городовых, начиналась сфера влияния станового пристава, урядников, сотских,
десятских.
Хорошо бы побывать под Москвой, там, где прошли его детские годы.
Детдом помещался в старинной барской усадьбе. Съездить бы, вспомнить
друзей, полюбоваться домом. Конечно, издали: в нем живут и еще почти
четверть века будут проживать помещики. Живут, черти, и не подозревают, что
когда-нибудь их дедовский дом будет вызывать нежные воспоминания у Юры
Антошина, у Оли, Галки, сотен других молодых советских граждан, ведущих
свой род от лиц низших, податных сословий. Но железнодорожный билет влетел
бы в копеечку. И вдобавок туда и обратно от станции ровно шестнадцать
километров. Пешочком. Автобусы и попутные машины вроде не предвидятся...
Бывает так: лишился человек на войне или в мирное время руки или ноги.
Давно уже заросла культя. Прошла тоска первых месяцев и лет. Человек
притерпелся, как-то приспособился к своему увечному состоянию. И вдруг в
сырую погоду, при других каких-нибудь обстоятельствах начинает у этого
человека нестерпимо, до крика, болеть несуществующий палец несуществующей
руки или ноги или ноют кости, давным-давно оторванные, размозженные,
отрезанные. Явление это по-научному называется - фантомные боли. Говорят, с
течением времени они помаленечку отступают, все реже наваливаются на
искалеченного человека. И будто бы в конце концов и вовсе пропадают. У
каждого человека в разные сроки.
Фантомные боли не отпускали Антошина с первых же дней его удивительной
передвижки во времени. Шесть с лишним десятков лет отделяли его от родных,
друзей, товарищей по заводу и институту, от среды, в которой он вырос, от
строя, в котором он чувствовал себя равным среди равных, участником
большого и красивого общего дела.
Первого января (по старому стилю) все связи с этим миром порвались для
Антошина самым фантастическим и непоправимым образом. Но мозг его был занят
мыслями и заботами об этом потерянном мире, как если бы по-прежнему нервы
получали сигналы непосредственно с его завода, с его квартиры, из
невыразимо, нечеловечески далекой Москвы конца пятидесятых годов двадцатого
столетия.
Кого назначили вместо него бригадиром? Как бы сгоряча не выдвинули на
эту работу Ваську Журавина: в полмесяца завалит все показатели. Это уже как
пить дать!.. Что дома и на заводе думают о его внезапном исчезновении?
Галка, наверно, убивается, винит себя, думает, бедняга, что он сгоряча
кинулся в прорубь... Его, наверно, ищут во всех моргах. Может быть, даже
объявили всесоюзный розыск... А если кому-нибудь попадется на глаза
протокол, составленный вечером тринадцатого января тысяча девятьсот
пятьдесят девятого года (по новому стилю) девятым отделением милиции по
поводу хулиганского поведения некоего проходимца в кинотеатре "Новости
дня", то узнают, что содействие в его задержании оказал Антошин Г. В., и
могут решить, что он пропал в результате мести со стороны дружков этого
хулигана... Интересно, как быстро Галка придет к мцсли, что Антошин пропал
навсегда, и сколько лет (или месяцев? Нет, не может быть, чтобы только
месяцев!) потребуется ей для того, чтобы утешиться... Володька Конокотин
подождет, сколько требуется для приличия, и снова начнет планомерную осаду
Галки. В отсутствие Антошина он единственный перспективный претендент на ее
руку и сердце... А заводской оперно-хоровой кружок горит, как свеча.
Готовили, готовили первый акт "Евгения Онегина" - и вдруг, за неделю до
решающего выступления, остаться без Онегина! Разве за неделю приготовишь
замену! А ведь имелись шансы выйти на общемосковский конкурс...
Было удивительно обидно думать, что так нелепо и безнадежно прервалась
его учеба в институте, которая стоила ему стольких сил, стольких бессонных
ночей. Теперь ему часто снилось, будто он вместе с другими заочниками
приходит сдавать зачеты и у всех зачеты принимают, а с ним и разговаривать
не хотят, потому что он не посещал обязательных лекций. А как он мог
посещать эти лекции в тысяча восемьсот девяносто четвертом_году? Он
пытается объяснить преподавателям, но от него требуют заверенных справок о
том, что он не/имел возможности посещать обязательные лекции на
электротехническом факультете Энергетического института имени 1905 года
ввиду того, что временно проживал в Москве тысяча восемьсот девяносто
четвертого года. Это ж сдохнуть можно от такого формализма!..
Они возникали, эти фантомные боли, в самое неожиданное время, по самым
отдаленным ассоциациям, ударяли, как током из осветительной сети, и
отпускали, забиваемые новыми заботами и переживаниями, которые обрушивала
на Антошина старая, дореволюционная Москва. ,
Но был один впитанный еще с молоком матери рефлекс, который не
отпускал Антошина ни на секунду, не давал покоя, мучил, требовал действий:
неистребимый рефлекс советского человека, хозяина своей страны, которому до
всего дело и который за все, что в ней совершается, считает себя в ответе.
Жил Антошин в одном мире и попал в антимир. Все наоборот. Полная и
всеобщая противоположность знаков. То, что в прежнем мире Антошина
существовало со знаком плюс, здесь имело перед собой знак минус, то, что он
привык видеть со знаком минус, здесь имело перед собой жирный и наглый
плюс.
В привычном, прежнем мире Антошина человеку до всего должно было быть
дело. Здесь, в императорско-купеческом антимире, над всеми его городами и
весями беспрерывно висел свирепый и пронзительный, как полицейский свисток,
окрик: "Не твое дело!"
И, как послушное, рабье эхо этого окрика, обыватели в своих норах с
хохотком отрыгивали смиренно мудрыми поговорочками: "Наша хата с краю",
"Всяк сверчок знай свой шесток", "Наше дело телячье - замараем хвост,
хозяин вымоет".
Но были и в этом антимире люди, которым до всего было дело.
И Антошину в этом сумрачном антимире тоже до всего было дело. Он умер
бы от унижения и возмущения, если бы не мог присоединиться к этим людям.
VII
Нужен был карандаш, чтобы записать то, что вечером сообщит Фадейкин, И
бумага, чтобы было на чем записать. И бумага для будущих листовок. И
чернила, ручка, перья и красно-синий карандаш, чтобы эти листовки писать. И
место, где это можно было бы делать спокойно, вдали от лишних глаз. И
место, где эти листовки хранить.
- Но прежде всего требовался человек, которому можно было бы поручить
закупить все необходимые письменные принадлежности.
Ефросинья отпадала сразу. И Дуся. И Степан. В самом крайнем случае их
можно было бы попросить приобрести тетрадку-другую, ручку с пером и
чернила. Будто бы для Шурки. И то обязательно поднялись бы ненужные
расспросы. А главное, не хотелось подводить невинных людей под полицейские
неприятности, если Антошин попадется со своими листовками.
Что до Фадейкина, Симы или кого-нибудь другого с Минделя, то они
исключались по той же причине, по которой Антошин и сам не мог заняться
этими покупками: мастеровой, приобретающий письменные принадлежности, да
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг