- Пресвятая дева!..
- Заступница милосливая!..
Из темной щели Тверской улицы послышался мягкий конский топот, сочный
скрип полозьев, и у ступенек часовни лихо, на всем скаку остановился крытый
лакированный возок. Шестерка взмыленных лошадей с форейтором на первой
паре. Мордастый, краснорожий кучер с бородой, как у соборного протодиакона.
Две фигуры на запятках.
- Дорогу, православные!.. Дорогу дайте!..
Дуся вдруг побелела, задрожала, часто-часто закрестилась и, позабыв об
Антошине, стала проталкиваться поближе к возку с отчаянием и напористостью
человека, у которого на карту поставлена его жизнь. Деревянные поблекшие
вишенки на ее шляпке жалко вздрагивали при каждом ее усилии, ее
отталкивали, отшвыривали назад, но она не сдавалась, снова кидалась вперед,
как в смертный бой, добилась своего и уже возле самой подножки возка вся в
слезах рухнула на колени.
- Дорогу, православные!.. Дайте дорогу, ради бога!..
Мелькнул фонарь. Меж двух рядов попадавших на колени богомольцев
быстро пронесли в распахнутые двери часовни тяжелую икону в золотом,
усыпанном драгоцен-костями окладе. За иконой следом ввалился запыхавшийся
лысоватый священник в тяжелой парчовой ризе. За священником, тяжело топая
ногами в лаптях, валенках, смазных сапогах, глубоких кожаных калошах,
ринулись богомольцы и сразу забили тесную часовню до отказа. Многие, в том
числе и Дуся, остались на паперти, на мостовой, на обочине тротуара, с
которой, если подняться на цыпочки, можно было хоть одним глазком увидеть
начавшуюся службу. Через головы счастливцев им иногда удавалось уловить
темный и плоский, древнего письма женский лик, который выглядывал из
прорези в толстом золотом листе, как из-за забора. Божья матерь смотрела
куда-то поверх богомольцев, не то на Лоскутную гостиницу, не то еще дальше,
на "Национальную", что на углу Тверской улицы и Моховой.
Дуся вспомнила об Антошине, крикнула:
- Егор Васильевич, вы где? На нее набожно зашикали.
Антошин прикинулся, будто не услышал Дусю, осторожно выбрался на
опустевший тротуар и там дождался конца богослужения. Ждать пришлось
недолго. Антошину показалось, что не прошло и получаса, как икону вынесли и
увезли в том же возке обратно, вверх по Тверской. С лязгом закрылись двери
часовни, расползлись во всех направо лениях богомолки и богомольцы. Дуся
нашла Антошина, заплаканная и благостная.
- Хорошо как, Егор Васильевич! - сказала она. - Словно в раю
побывала!.. Только можно, пойдем не так шибко: я что-то очень устала.
Она и в самом деле еле волочила ноги.
- А вы хорошо помолились, Егор Васильевич? - спросила она.
Лгать ей, особенно на этот счет, Антошин не собирался, правду о том,
как он относится к религии, говорить, пожалуй, было еще рановато, поэтому
он на вопрос ответил вопросом:
- А вы, Дуся, обо всем успели помолиться?
- Обо всем, - ответила она с глубоким удовлетворением. - И о здравии и
еще кой о чем, очень-очень важном.
- Насчет родителей? - попробовал угадать Антошин. Дуся молча кивнула
головой.
- Ну, а если вы все-та'ки на этот счет ошибаетесь? - решился Антошин
на давно задуманный вопрос, - Если вдруг окажется, что никогда ваши
родители не объявятся, тогда как? Есть у вас про запас еще какая-нибудь
мечта, пусть попроще, но зато поверней?
- Есть и попроще, - тихо подтвердила Дуся. - Хотите, скажу?.. Только
это, кажется, грех, эта моя мечта... Если это грех, вы мне сразу скажите. А
то мне на этот счет и посоветоваться не с кем... А я уже и так великая
грешница.
- Ну, какая вы грешница, Дуся! Сами на себя наговариваете.
- Что вы, Егор Васильевич! - горько и покорно усмехнулась Дуся. - Меня
утешать нечего... Будто вы не знаете... Слышали, что сегодня Сашка кричал в
подворотне?.. Ведь это все истинная правда: есть у меня ребеночек, а я не
замужем... Срам какой!.. Боже мой, какой срам! На всю жизнь...
- Вот и неправда! - рассердился Антошин. - Если уж говорить о грехе и
сраме, тo грех и срам тому, кто вас так бесчестно обманул и выбросил на
улицу... Срам тому обществу, которое позволяет безнаказанно поступать так с
бедными девушками...
- Что вы, Егор Васильевич! - ужаснулась Дуся. - О каком это вы
обществе говорите? Ни в какое общество я не обращалась!.. Разве я себе могу
такой позор позволить?
- Да нет, я совсем в другом смысле - успокоил ее Антошин. - Я говорю
об обществе, где существуют богатые и бедные, где богатые могут как им
угодно издеваться над бедными, где государственная власть стоит на защите
богатых, какую бы подлость они себе ни позволили... Вот я в каком смысле.
- Сама я виновата, - сказала Дуся. - Не маленькая была. Свою голову
имела на плечах...
- Так вот, - решительно перебил ее Антошин, - если хотите знать мое
мнение, то ни один порядочный человек ничего, кроме сочувствия к вашей
трудной судьбе, испытывать не можетл. А на мнение мещан и обывателей
плюньте, мой вам совет.
- Слюны не хватит на всех плевать, - сказала Дуся, - А грех все равно
грехом остается. И теперь мне всю жизнь перед богом грех мой замаливать
надо. Это мне и батюшка на исповеди говорил.
- А вы не подумали, как это бог позволил тому мерзавцу такую подлость
над вами совершить?
- Егор Васильевич! Вы подумайте, что вы говорите!.. Разве такое
говорить можно?! Даже подумать!..
Нет, он, кажется, погорячился. Сам ведь решил, что еще рано с ней
такие разговоры заводить, и не удержался. Надо было немедленно уходить
подальше от религиозных вопросов.
- Так какая вы говорите, ваша вторая мечта?
- А вторая моя мечта, - сказала Дуся, которой не терпелось узнать на
этот счет мнение Антошина, - это что бы Лукерья Игнатьевна заболела...
Теперь настала очередь ужаснуться Антошину.
- Вы же только что молились о ее здравии!
- Так я ведь о том мечтаю, чтобы она на время только заболела, и чтобы
ее дочери в это время в Москве не было, и чтобы я одна за нею ухаживала,
день и ночь, день и ночь, не покладая рук и не щадя себя и тогда она меня
полюбит, как родную, и спустя какое-то время возьмет меня в долю. А когда
она от старостиху мрет, чтобы я была ее наследницей, чтобы мастерская стала
моей мастерской... Такая моя мечта... Можно мы немножечко постоим? Что-то у
меня ноги совсем не идут.. Отдохнем и пойдем...
"Хоть бы такси какое-нибудь подвернулось! - подумал с досадой Антошин.
- Силенки-то у нее, видать, совсем на исходе!" - подумал, и вспомнил, что
ни, о каких такси и речи быть не может.
Он нащупал в кармане полушубка свой аварийный пятиалтынный и остановил
трюхавшего мимо них облезлого старичка извозчика. Его клячонка явно
обрадовалась неожиданной передышке. Заиндевелая, с выступающими ребрами и
обвисшим дряблым животам, она была под стать своему хозяину и санкам с
убогой, изъеденной временем матерчатой полостью.
- Извозчик! Сколько до Казенного переулка?
- Не надо! - густо покраснела Дуся. - Я и так дойду!.. Разве вам можно
так тратиться!. Егор Васильевич!..
- Извозчик окинул взглядом полушубок и валенки Антошина.
- Двугривенный, - сказал он. - И деньги вперед.
- У меня всех денег пятиалтынный. Довези, будь друг! Видишь, заболела
девушка.
Извозчик вздохнул, взял пятиалтынный, Антошин, не слушая Дусиных
возражений, усадил ее рядом с собой на игрушечно узкое сиденье, застегнул
полость, извозчик чмокнул, пугнул свою клячу кнутом, и они поехали. Впервые
в своей жизни Антошин ехал на извозчике. На такси куда удобней.
- Зачем вы это? - начала было снова Дуся. Чтобы предотвратить ненужные
укоры, Антошине напомнил, что их разговор о мечтах еще не закончен.
- А как же Полина? - спросил он. - Вы станете хозяйкой, а Полина как?
- Полина была бы у меня тогда старшей мастерицей, самой любимой моей
помощницей.
- А ей не будет обидно?
- А чего ж тут Может быть обидного? - холодно удивилась Дуся. - Одному
человеку везет, другому не везет. Так всегда в жизни. А это не грех,
мечтать о таком?
- Чтобы Полина была вашей помощницей?
- Чтобы Лукерья Игнатьевна... захворала.
- Так себе мечта, - сказал Антошин после некоторого раздумья. Он никак
не мог решить, стоит ли сейчас критиковать ее убогую мечту или отсрочить
лучше это дело до будущей встречи у Малаховых. - Вы почитайте
"Воскресение", а потом мы с вами сразу об очень многом поговорим.
- Значит, грех? - по-своему поняла его уклончивый ответ Дуся. - Вы
прямо скажите, Егор Васильевич.
- Это смотря что понимать под словом "грех". Да совсем не в этом дело,
Дуся, поверьте мне. Мы об этом еще успеем вдоволь наговориться... Скажу
только, что могут быть у такой грамотной и умной работницы, как вы, более
высокие мечты.
- Кто же меня такую возьмет замуж? - снова поняла его Дуся по-своему.
- Никакая вы, Дуся, не такая! - снова рассердился Антошин. -
Выбросьте, это из головы раз и навсегда!.. В глазах любого порядочного
человека вы вполне порядочная, не по своей вине хлебнувшая горя девушка...
- Какая же я девушка! - тихо, чтобы не расслышал извозчик, прошептала
Дуся. - Девушка с ребенком!
- Господи, чепуха какая! - сказал Антошин.
Они миновали молча Лубянскую площадь, Златоустинский переулок, выехали
налево, на узкую и темную Маросейку.
- Вы, Дуся, не говорите там у нас, что мы на извозчике ехали, -
прервал наконец молчание Антошин. Он справедливо опасался, что Малаховы
такой траты денег не одобрили бы.
На этот раз Дуся поняла его правильно:
- Не буду, Егор Васильевич. Можете быть уверены... Я вам эти деньги
отдам. Будет получка, сразу ворочу.
- Только попробуйте! - сказал Антошин.
- Вы прямо как рыцарь какой! - восторженно прошелестела одними губами
Дуся.
До чего же она все-таки была похожа на девушку из "Римских каникул"!
Разве только что чуть-чуть подгулял носишко. Курносый такой и трогательный
носишко. Интересно, как бы к ней отнеслась Галка, если бы неведомым чудом
им с Дусей пришлось повстречаться?..
Еще издали, увидев дворника у ворот своего дома, Дуся заволновалась,
остановила извозчика, торопливо простилась с Антошиным и остальную часть
пути прошла пешком, не оглядываясь.
Но дворник все-таки успел заметить, что Дусю привез на извозчике
какой-то мужчина.
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Дядя Федoсей оказался сухопарым, благожелательным и невыносимо
болтливым стариком. Принял он Антошина по-родственному, угостил чаем с
баранками, ругал Москву за испорченность нравов и мотовство и умиленно
вспоминал родную Титовку, в которую он вот уже тридцать лет наезжал только
на страдную пору, помочь по уборке и заодно отведать радостей семейной
жизни. Тридцать три года - треть века! - тому назад, сразу после "воли", он
совсем еще молодым парнем поехал в Москву и нанялся в фонарщики. Года три
спустя, накопив деньжонок, вернулся в Титовку жениться: какое хозяйство без
хозяйки? Прожил с молодой женой месяц и айда обратно в Белокаменную, к
своим фонарям. Но и теперь, прожив большую половину своей унылой и
скаредной жизни в Москве, в одной и той же прокисшей каморке, которую он
снимал у очень пьяного и очень многосемейного маляра в ветхой халупе в
Бабьем городке; дядя Федосей всеми помыслами и мечтаниями был в деревне, в
Титовке, в своем хозяйстве. Жил он скудно, ограничивал себя во веем, вино
пил только по большим праздникам, особенно ни с кем не водился, потому что
знакомства требовали угощений, а он все экономил, на всем экономил, не
говоря уже, конечно, о керосине для вверенных ему фонарей, и все
сэкономленное загонял в свое хозяйство. Но, увы, он был невезуч, дядя
Федосей, ужас как невезуч. Дети у него рождались только девки, а Пелагея
(его жену звали Пелагея) хозяйка никудышная, прямо сказать, плевая. Шлешь
ей деньги, а они словно в прорубь.
То ли дядя Федосей просто любил прибедняться, то ли опасался дурного
глаза, но Антошину нетрудно было понять, что в глубине души его
новоявленный дядя хозяйством своим доволен.
Вообще-то говоря, дядя Федосей был склонен помочь Антошину в
устройстве на работу, обещал даже кой с кем на этот счет потолковать. Но
договориться с ним о чем-нибудь более или менее определенном было
невозможно, потому что с любого вопроса дядя Федосей неудержимо
соскальзывал на монолог: о том, как ему о прошлом рождестве посчастливилось
по дешевке купить и с оказией послать на деревню два ящика гвоздей, а уже
Пелагея их там с выгодой перепродала и как они со старшим зятем во время
оно выгодно корову покупали; и как они с другим зятем, Никифором, в три дня
соорудили чудо какой сарай; и о том, что ежели, к примеру, хозяину
требуются хорошие и недорогие розвальни, то надо не лениться, а съездить в
уезд, в город Можайск, где у него, у дяди Федосея, имеется золотой кум,
который такие розвальни изготовляет, что и царю в престольный праздник не
стыдно в них прокатиться.
Расчувствовавшись, старый фонарщик полез в сундук и вытащил на свет
божий чуть початую сороковку. После первого же шкалика он захмелел,
загрустил: его пугал надвигавшийся прогресс в уличном освещении. Куда как
мило-приятно состоять при керосиновых фонарях. Знай заправляй себе фонарики
керосинцем потолковей, поаккуратней, и экономия налицо.
Дядя Федосей грозился в случае чего наплевать на столичную жизнь и
навсегда вернуться в Титовку.
Он хлопнул один за другим еще два шкалика и стал отговаривать Антошина
от Москвы и сватать за свою младшую дочку Василису. Хвалил ее за характер,
за здоровье (форменный бык, а не девка!), сулил взять в свой дом любимым
зятьком. А дом у него - полная чаша...
Убедившись, что делового разговора с дядей Федосеем не получилось,
Антошин улучил паузу в его все более пьяной болтовне и распрощался, твердо
решив, что как-нибудь обойдется без его помощи.
По Крымскому валу он поднялся на заснеженную и тесную Калужскую
площадь, над которой плыл тягучий, колокольный звон из церкви, что потом
переоборудовали в кино, свернул к Серпуховской, прошел из конца в конец
кишевший шумным воскресным народом Зацепский вал и, вышел на Ивановку, к
Минделевской мануфактуре, где у него было назначено свидание с его новым
дружком Илюшей Фадейкиным...
На "Минделе" дым стоял коромыслом: "Кобылий двор" пропивал помои.
II
"Кобыльим двором" обитатели мужских и семейных казарм Минделевской
мануфактуры спокон веку называли женские казармы. Было в этом названии
нечто постыдно-рабье: жалкое презрение жестоко оскорбленных жизнью
бессрочных каторжан к еще более униженным и обездоленным каторжанкам. К
этому названию притерпелись, привыкли, над ним не задумывались, считали
забавным, и Фадейкина удивило, что оно не только не позабавило, но даже
рассердило Антошина. А что ж тут обидного?! И на Прохоровке так женские
казармы называют, и на Даниловской мануфактуре. И сами бабы тоже говорят,
не все, правда, а которые позадорней, побесшабашней: "У нас, на Кобыльем
дворе..."
Антошин, которого все время не отпускал вопрос, с чего он начнет свои
пропагандистские разговоры с Фадейкиным, столкнулся, таким образом, с самой
доступной и насущной темой: единство интересов рабочих и работниц. Он хотел
немедленно к этому разговору и приступить. Дорог был каждый час, потому что
встречаться они с Фадейкиным, видимо, смогут от силы раз в неделю, по
воскресеньям. Но Фадейкину не терпелось угостить своего нового приятеля
занятным зрелищем: пропоем помоев.
День за днем, из месяца в месяц фабричные продавали на сторону, на
откорм свиней, остатки своего небогатого и невкусного артельного стола.
Вырученные деньги копили и раз в год, обычно ранней осенью, устраивали на
эти деньги великое пьянство. На это похвальное дело фабричная контора от
своих щедрот выставляла еще несколько десятков ведер водки, и целый
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг