требуется, чтобы ему был простор-с! Чтобы ему было где свои крылья
распахнуть!.. Ты мне барыню подавай! Пущай ей даже пятьдесят лет будет,
даже пущай шестьдесят, но чтобы она меня благородно любила за мою красоту,
со всем образованием! И чтобы она на мое имя в банке счет завела, какой
положено!.. Я, Алевтина Сократовна, - кричал он двери, за которой госпожа
Рябоватова, придерживая ее руками, чтобы не так было слышно квартирантам,
тихо плакала над унылой и гадкой своей вдовьей судьбой, - я, Алевтина
Сократовна, человек гордый! Меня на какаву не купишь, даже ежели с
куличом-с! Потому что я имею стремление к благородной жизни. А вы ко мне
кажную ночь лезете со своими невежественными ласками!.. Да при моей красоте
любая генеральша или, скажем, купчиха первой гильдии за счастье почтет со
мною приятно провести время и еще озолотит-с по самый гроб моей жизни-с!..
А вы тоже туда же-с!..
Теперь из-за двери явственно доносились визгливые рыдания госпожи
Рябоватовой.
- Вот выгонит она тебя, Иван Трофимыч, - сказал Антошин, уже не
скрывая томившего его чувства гадливости, - выгонит за такие слова и будет
права.
- Не-е-ет! - самодовольно загоготал Евстигнеев. - Вот уж чего никогда
не будет-с! Ни за что не выгонит-с! А стану уходить, как место найду,
ноженьки мне целовать будет, чтобы не уходил... Потому что я для нее самый
что ни на есть первый и наилюбимейший человек на свете. А уйду, никогда ей
уже не иметь такого молодого и красивого, и образованного, и совершенно:
непьющего жильца, как Евстигнеев... Уйду, вот нарочно, сегодня же уйду! У
меня одна знакомая есть, молоденькая такая, - он подошел к самой двери,
чтобы Алевтина Оократовна лучше его слышала, - уйду, а объявление дам,
чтобы кому требуется молодой, красивый, здоровый, хорошо знающий, свое дело
лакей, имеющий рекомендации, пущай по моей, молодой знакомой адресу
обращаются, потому что нет мне спокою на свете без этой моей любимой
работы.
- Врешь ты... никуда ты отсюда не уйдешь! - по-прежнему очень спокойно
сказал Антошин. - И никакой у тебя такой молодой знакомой, к которой ты
можешь уйти, нету. И никому ты со своими рекомендациями не нужен. И твое
счастье, что некому тебе, сволочь, морду набить за твою подлость, лакейская
твоя душа!..
- Чего-чего?! - опешил Евстигнеев и почему-то стал торопливо
застегивать свою тужурку, - Ты это кому "сволочь" сказал?
- А ты угадай, - посоветовал ему до сего времени молчавший Фадейкин.
- Только, - продолжал он, обратившись к Антошину, - почему ты так
говоришь, будто некому набить ему морду? Ай-ай-ай! Нехорошо!.. А я что -
уже не человек?
- А я сейчас полицию! - забормотал Евстигнеев, пятясь к двери, за
которой госпожа Рябоватова, перестав плакать, прислушивалась к тому, что
происходило на кухне. - Не имеете вы никакого полного права мне морду
бить!.. За это, брат, нонче по головке не погладят-с.
- Ну, покеда ты еще полицию позовешь... - кинулся к нему
рассвирепевший Фадейкин, - я твою вонючую вывеску
Но еще раньше, чем Евстигнеев в поисках спасения успел рвануть дверь,
в ней показалась госпожа Рябоватова, воинственная, краснолицая,
бесстрашная.
- Вон отсюда, шаромыжники проклятые! - закричала она, прикрыв своим
мощным торсом перетрусившего Евстигнеева. - Мастеровщина серая!.. Чтоб духу
вашего здесь не было!.. А ты, Иван Трофимыч, - нежно обратилась она к
Евстигнееву, - ты пойди в кроватку, отдохни, солнышко ты мое ненаглядное!..
Ты этих иродов не бойся!.. Я тебя защитю!.. А ты поди отдохни от волнениев!
Приляг на кушеточку..
Она стояла в дверях черного хода и махала им кулаком, пока они под
неискренний лай дворовой собаки шли по хрусткому снегу к калитке, и закрыла
за собой дверь, только удостоверившись, что они были уже по ту сторону
калитки...
- Тьфу! - плюнул в сердцах Фадейкин. - Даже вспомнить противно!
- Зато какао с ситным... Опять-таки тужурка, штаны со штрипками. Пошли
в лакеи, а?
- Да ну тебя! - сказал Фадейкин и они оба рассмеялись, с наслаждением
вдыхая свежий морозный воздух. Разгоряченные, вспотевшие после кухни
госпожи Рябоватовой, они только сейчас вспомнили, что надо застегнуться.
Дул колючий, пронизывающий до костей холодный ветер. Над Москвой
грузными и низкими волнами плыл воскресный колокольный звон.
Они договорились, что встретятся в будущее воскресенье. Фадейкин пошел
на Прохоровскую мануфактуру, где в одной из рабочих казарм его с водкой и
закуской ожидали земляки. Антошин проводил его до Большой Пресни. У
изгороди Зоологического парка они простились. Антошин остался посмотреть,
как гимназисты в фуражках и длинных шинелях и гимназистки в шубках и
длинных платьях катались на коньках на замерзшем пруду. Двое рабочих в
валенках, не обращая на них внимания, готовили лед к вечернему катанию.
Вечером, как сказано было в розовых афишах, расклеенных поблизости, будет
играть военный духовой оркестр и будет к услугам господ катающихся богатый
буфет с разными напитками.
Обратно Антошин шел не останавливаясь, ни на что не обращая внимания.
Ему было очень холодно. И вдруг захотелось прилечь. Мокрая от пота нижняя
рубаха противно прилипла к его спине. Сильно заболела голова. Ломило ноги.
Он еле ввалился в подвал. Было еще минут двадцать до назначенного
Ефросиньей времени. Он вошел и, не снимая полушубка, присел прямо на
прибранный по-праздничному верстак Степана Кузьмича.
В тот момент Антошин еще был в состоянии отдать себе отчет, что он
здорово простыл и что произошло это с ним, видимо, когда он, вспотевший
после длительного пребывания, не снимая полушубка, в жарко натопленной
кухне госпожи Рябоватовой, сразу вышел на мороз. Он хотел сказать
Ефросинье, что, кажется, простудился и что ему очень совестно, что он
доставляет им столько хлопот. И что если бы Галка...
Но что он собирался сказать насчет Галки, так и осталось неизвестным,
потому что ему стало очень худо. У него бешено закружилась голова.
Перепуганная Ефросинья отвела его под руки к постели, и только они его
уложили, как его стало рвать... Потом он, закатив глаза под самый свой
покрытый холодным потом лоб, вдруг стал что-то лопотать про теорему
Лагранжа, и о том, что еще большой вопрос, кто лучший пианист - Ван Клиберн
или Эмиль Гилельс, и что если человек не знает, что такое пимезон, то его
теперь уже нельзя считать по-настоящему образованным человеком...
Когда он, глядя прямо в лицо Ефросинье, твердо заявил, что Евстигнеевы
ужасно живучи и что не надо думать, что лакеи не могут пробраться даже в
ряды партии, Ефросинья послала Шурку на Большой Козихинский за Хрисанфом
Парамонычем, который служил ротным фельдшером еще в турецкую войну.
Знаменитый "фершал" Хрисанф Парамоныч, уже порядком нагрузившийся по случаю
воскресного дня, все же прибыл довольно скоро, без труда поставил диагноз -
"простуда", прописал горчичники, чай с малиной, хлопнул со Степаном
Кузьмичом по чарочке за здравие раба божия Егора и оставил подвал приятно
отягощенный казенным вином и серебряным четвертаком.
IV
Впоследствии Антошин не раз задумывался над тем, как это получилось,
что он - физкультурник, человек, вообще говоря, достаточно закаленный - и
вдруг так жестоко простудился. В разговорах с автором этих строк он
склонялся к мысли, что приключилась с ним такая бурная простуда вследствие
того, что по каким-то неизвестным еще пока науке процессам, возникающим при
внезапном переходе путешественника во времени из одной эпохи в другую,
резко понижается или, наоборот, повышается сопротивляемость его организма
некоторым болезням. Этим же, очевидно, определялись и частые: переходы от
незамутненного сознания к состоянию частичной или полной его потери.
И снова, как и в ночь на первое января, перед Антошиным в самой
фантастической, последовательности возникали и исчезали то Галка, то
маленькая Катька, крепко вцепившаяся в Олину руку, то ребята из цеха, то
Александра Степановна, то Шурка, то Ефросинья, то Евстигнеев в нежную
обнимку с прильнувшей к нему всеми семью пудами своего живого веса
Алевтиной Сократовной, то Илюшка Фадейкин в картузе и лаптях, но почему-то
в зеленой тужурке с бранденбурами, и в синих узких брюках со штрипками.
Кто-то гладил его по голове, кто-то еле ощутимо пожимал его вялую
потную руку, кто-то, не то Ефросинья, не то Галка, не то Оля, заплаканные и
жутко бледные, целовали его в лоб, как если бы он был умирающим. Раза два
он вдруг увидел склонившуюся над ним Дусю, ту самую худенькую девушку в
старомодной шляпке с вишенками, которую в новогоднюю ночь тщетно разыскивал
Сашка Терентьев. Она будто бы смотрела на него с жалостью, вздыхала и
что-то говорила, а что именно, Антошин никак не мог разобрать. Потом Дуся
провалилась в черную бездну, и прямо из темной стены, на которой шуршали
невидимые тараканы, возникал государь император всея Руси Александр
Александрович, бородатый, рыжий, удивительно похожий на дворника из
Английского клуба. Он стоял под руку со своей заграничной супругой, прямой,
как колокольня, по-солдатски расправив плечи, с широкой муаровой лентой
через плечо, весь в золоте и бриллиантах, с простоватым и высокопарным
нежно-розовым олеографическим лицом, и зычным голосом приказывал Антошину
не сбрасывать с себя полушубок, чтобы еще больше не простудиться. А Антошин
в ответ бормотал ему, чтобы он отправлялся со своей импортной царицей
обратно к себе, на картонную дощечку отрывного календаря, и чтобы он не
рыпался, покуда жив. Потому что Антошин, единственный на всем белом свете
человек, знал, что жить и царствовать осталось императору Александру
Третьему меньше года.,
В часы ясного сознания Антошин снова и снова убеждался, что он
по-прежнему лежит на сундуке в подвале у Малаховых. Суровая, удивительно
степенная Шурка сидела возле него на табуретке и, по-старушечьи поджав
губы, следила за циферблатом ходиков. Каждые два, часа она давала Антошину
столовую, ложку приторно сладкой и пахнущей имбирем микстуры и каждый раз
обещала ему, что он скоро поправится и будет снова совсем толстый. Из этих
слов он справедливо заключил, что, видно, здорово похудел и что, значит,
уже не первый день хворает.
С каждым новым утром он все больше удостоверялся, что происходит с ним
все это не во сне, потому что (по крайней мере у него) никогда еще не
бывало таких многоступенчатых и в то же время таких логичных снов. Все чаще
приходило ему в голову, что придется, кажется, примириться с непостижимым и
очень печальным фактом, что он застрял в царской России, до самого
девятьсот семнадцатого года. От сознания, что ему долгих двадцать три года
предстоит прожить наемным рабом, что не судьба ему снова повидаться с
Галкой, Олей, Катькой, Александрой Степановной, Игорем, со всеми своими
друзьями, товарищами по бригаде, по цеху, по заводу, что не пройтись с ними
в первомайской и октябрьской демонстрациях по Красной площади, Антошину
становилось невыносимо горько, и он начинал плакать. И конечно, никому не
мог объяснить причину. Ефросинья говорила, что это у него от слабости:
когда человек сильно хворает, он всегда подвержен слезам, потому что
слабеет.
В таких случаях Шурка деликатно не замечала слез, катившихся по
пожелтевшему лицу ее странного двоюродного брата. Она вытаскивала из-под
кровати круглую картонную коробку, а из коробки-ворох вырезанных из
грошовых журналов и "Иллюстрированных приложений к "Московскому листку"
портретов только что назначенных, или только что умерших, или только что
справивших какой-то свой юбилей попов, чиновников, генералов, министров,
митрополитов, именитых купцов, губернаторов и прославленных юродивых, а
также особ царствующих домов - российского и целой кучи иных. Потому что в
тысяча восемьсот девяносто четвертом году на всю Европу насчитывалось всего
две республики, а в остальных государствах царствовали короли, императоры,
великие герцоги, просто герцоги.
Чисто художественных экспонатов у Шурки было всего пять: два пейзажа -
"Свалка снега у Крымского моста" и "Зимнее утро в Казанской губернии", два
"оригинальных рисунка" - "Облава на беспаспортных" и "Бал, данный в зале
Российского Благородного Собрания в пользу Общества
взаимовоспомоществования нуждающимся студентам Императорского Технического
училища 22 января 1893 года. Рисунок с натуры художника M. Сухарского" и
репродукция очень жалостливой немецкой картины под названием "Драма в
цирке".
Показ экспонатов Шурка щедро сопровождала объяснениями. Объяснения
были полны страсти, но туманны и с подписями под рисунками совпадали лишь в
самой отдаленной степени. Подписи были для нее недоступны. Шурка не умела
читать!
Это было чудовищно, непостижимо. В самом центре Москвы неграмотная
девочка! По возрасту ей полагалось быть по крайней мере во втором классе, а
она неграмотна! Еще каких-нибудь десять дней назад Антошин немедленно
поднял бы на ноги районный отдел народного образования, написал бы в
"Правду" или "Известия", добился бы срочного расследования, наказания
виновных, в том числе и ее родителей...
- А зачем ей знать грамоту? - сказала Ефросинья. - Я ж тоже
неграмотная, а живу, слава те господи, как люди... Нашей сестре от грамоты
только горе одно, и больше ничего... Не попова Шурка дочка и не барышня...
Отведу ее после пасхи в модную мастерскую на Казенный переулок, будет она
учиться на портниху... А что, к примеру - Дуське проку от того, что она
грамотная? Сам видел... Читала-читала, бедняжечка, да и дочиталась до
Воспитательного дома...
Она еще долго ворчала, приводя все новые и новые возражения против
того, чтобы ее Щурка научилась читать и писать, и Антошин вскоре понял, что
ее не переубедишь.
Так у него и Шурки появилась первая тайна от Ефросиньи. Трехкопеечный
букварь, истерзанный и замусоленный, Шурка тайно выменяла у соседской
девчонки на "Свалку у Крымского моста". На его обложке можно было различить
приятного желтоголового паренька в кумачовой рубашке, полосатых
пестрядинных портках и пронзительно-желтых новых лапоточках. Он, как и
Шурка, держал в руках букварь, но смотрел он, казалось Шурке, аккурат на
нее и даже как будто подмаргивал ей. Дескать, ты мамани своей не трусь,
равняйся по мне, учись грамоте. Буки аз, буки аз, счастье в грамоте для
нас!
Что до Степана, то он душой был на стороне просвещения, но соблюдал в
этом вопросе дружественный нейтралитет.
Времени и у хворающего учителя и у ученицы хватало, и в три дня Шурка
усвоила все буквы алфавита. На четвертый день она уже читала по складам. С
ее способностями ей бы в гимназию или хотя бы в женское городское училище!
Но даже Степан в своих мечтах о Шуркиной судьбе никогда так далеко не
заходил. Была бы девка грамотна, и ладно.
Вот уж никогда не подумал бы Антошин, что сам по своей воле вызовется
учительствовать, да еще будет при этом получать удовольствие! Шурка
вгрызалась в грамоту с восторгом и ненасытностью, со свирепым упорством
кладоискателя, дождавшегося заветного и короткого часа удачи. У нее
оказалась отличная память и великолепное воображение землепроходца,
умеющего за унылым, голым горным кряжем угадать щедрое богатство цветущих
долин. Из таких ребят, если только позволяют обстоятельства, вырастают
ученые. Шурке обстоятельства этого не позволяли.
- Ничего, - успокоил как-то Антошин не столько Шурку, сколько самого
себя. - Я за тебя не беспокоюсь. Захочешь - сдашь экстерном за гимназию. У
тебя получится. И найдутся люди, которые тебе помогут. Тебе помогать одно
удовольствие... Если только не будешь дурой.
- Не буду дурой. - обещала Шурка. - Разве ты меня не знаешь?
- Я тебя знаю, - согласился Антошин. - Ты дурой не будешь.
И они оба рассмеялись.
V
О том, что у него имеется деревянный, крашенный, в голубую краску
сундучок с висячим замочком, Антошин узнал от Шурки.
- Можно мне посмотреть, как мыши кота хоронили? - спросила его раз
Шурка, когда Ефросинья вернулась с рынка и занятия пришлось временно
прекратить.
- Конечно, можно, - сказал Антошин, не совсем понимая, какое отношение
он имеет к этой траурной процедуре.
- Тогда давай ключик.
- Какой ключик? - удивился Антошин.
- Ох, и горе мне с тобой! - вздохнула Шурка. - Как маленький!.. Сам же
дал мамане спрятать, когда приехал. Ты у нее попроси. Она мне не даст.
Ефросинья дала ключик, Шурка полезла под кровать, вытащила сундучок,
отперла его и, присев на корточки, приготовилась вовсю насладиться лубочной
картинкой, наклеенной на внутренней стороне его крышки. Естественно, что,
узнав, что у него есть свой сундучок, Антошин захотел узнать, какими
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг