- Значит, как? - спросил репортер, бережно усаживая его на скамью. -
Телеграфировать, что ты согласен? Ты не беспокойся, - он понизил голос, -
вино я и без тебя загоню наилучшим образом.
Он бешено завидовал своему новому другу. О, если бы ему выпало счастье
получить такое приглашение! Уж будьте спокойны, он-то не растерялся бы! Он
бы в два месяца стал самым нужным человеком для этого молодого богача
Патогена! Но поскольку приглашение получил не он, а этот рохля Наудус, Дэн
считал необходимым как можно прочней закрепить свою дружбу с этим
счастливчиком.
Не откладывая дела в долгий ящик, они тут же отправились на телеграф и
подтвердили согласие Онли поступить на службу к младшему Патогену.
Спустя полчаса Наудусу принесли новое предложение, на сей раз от одной
из крупнейших рекламных компаний. Сумма предложенного ему оклада была
столь велика, что Онли решил, что кто-то, скорее всего Дэн, его
разыгрывает. Он не поленился сбегать на телеграф и удостоверился, что эта
телеграмма самая доподлинная и прибыла самым натуральным образом из
Фарабона. Тогда он сообщил о полученном им новом предложении в Боркос, и
Патоген-младший телеграфно уведомил Онли, что оклад ему установлен ровно
на тридцать процентов выше того, который был предложен Фарабонской
рекламной компанией.
Поздно вечером приятно взволнованный Онли Наудус отбыл из Кремпа
навстречу своему счастью. Он хотел было напоследок забежать проститься с
Энн, но у самых ее дверей с ожесточением повернул обратно. Бог с ней!
Пускай водится со своими подозрительными, антиатавистскими друзьями. В
конце концов она сама виновата, сама отказалась от него. Ну и что ж, он не
какая-нибудь тряпка, чтобы ее упрашивать. Теперь на его век хватит девушек
получше, побогаче и посмирнее, чем его отбившаяся от рук Энн. И, кроме
того, ему не хотелось встречаться с этими несчастными Гроссами. Неприятно
как-то. Этот старик Гросс (говорят, ему лучше) еще, чего доброго, станет
на него пялить глаза с укором, а то и обругает напоследок. Нет, Наудусу,
решительно не по душе было посещение квартиры его бывшей невесты.
На заградительном кордоне у границы зачумленной полосы его уже ожидали.
Его одежду, в том числе и знаменитое бежевое, почти совсем еще новое
пальто, безжалостно сожгли, самого его перемыли в десяти водах, выдержали
в карантине, облачили в новые одежды, присланные заботливым
Патогеном-младшим, усадили в поезд, и он покатил в Боркос, где его с
нетерпением ожидал его новый хозяин, очень богатый, беспредельно
культурный, словом настоящая столичная штучка, не чета бывшему хозяину
Наудуса - замшелому провинциалу и копеечнику Квику.
- Я очень боялся умереть, - сказал профессор Гросс жене, когда они
как-то оказались наедине. Голос его был еще слаб, но безразличие, которое
больше всего пугало фрау Гросс, уже миновало. - Страшно было оставлять
тебя совсем одну...
- Все идет хорошо, мой дорогой. Доктор сказал: недели через две ты уже
сможешь прогуливаться по комнате... Он говорит, что рана зажила первичным
натяжением и что все идет хорошо.
- А знаешь, я все больше склоняюсь к мысли, чтобы уехать из этой
нелепой и жестокой страны, - продолжал Гросс. - Тедди нас простит. Вообще
человек должен жить у себя на родине. Разве я не прав?
- Ты прав, Гросс.
- А ведь это идея! - все более оживлялся профессор. - Кончится
карантин, и мы сразу домой, и обращаемся с официальным заявлением: просим
вычеркнуть нас из списков атавских граждан и дать возможность выехать на
нашу старую родину... Или нет... Могут нарочно отказать и еще острастки
ради засадить в тюрьму... Лучше так: мы просим заграничный паспорт, чтобы
побывать на родине, а потом останемся в Австрии, и все... Ищи ветра в
поле. Разве я не прав, Полина?
- Ты прав, Гросс, милый мой фантазер.
- Вот уж кто не фантазер, так это я, - горячился профессор, впадая в
резкое противоречие с действительностью. - Если мне откажут, если
потребуют, чтобы я им за это сообщил то, что я придумал насчет перегородки
диффузионной установки, пожалуйста, только выпустите нас из вашего милого
государства и... Хотя нет, - со вздохом заключает он, - даже ради нашего
спасения от верной смерти я бы не отдал этим обманщикам свою идею, которую
они немедленно используют на погибель миллионов мирных людей... А просто
так они меня не отпустят...
- Ты прав, - говорит профессорша, довольная, что на пути намеченных ее
мужем хлопот о выезде он сам видит непреодолимые препятствия. Бедный, он
еще не знает, что Атавия оторвалась от Земли. Зачем расстраивать его таким
ужасным сообщением? Пусть сначала окрепнет. Окрепнет, тогда и узнает, что
теперь уже ничто, никакие заграничные паспорта не в состоянии помочь
человеку выбраться из Атавии на далекую и такую милую Землю...
Фрау Гросс озабочена тем, чтобы кто-нибудь случайно не проболтался при
ее муже насчет этой сверхъестественной напасти, обрушившейся на атавцев.
Но с этим как будто дело обстоит благополучно: все, в том числе и доктор
Камбал, предупреждены. Это та забота, которую профессорше скрывать не
надо.
Но есть другая забота, тайная, тяжкая, которую бедная профессорша
вынуждена скрывать от всех, конечно кроме Прауда, потому, что Прауд о ней
знает, хотя из деликатности ничем и не выказывает. Фрау Гросс ни на минуту
не может забыть, что она проболталась покойному доктору Хусту. Правда,
доктора Хуста больше нет. А что, если он все же успел кому-нибудь
рассказать, что здесь, в Кремпе находится знаменитый физик-атомник Гросс?
После последнего разговора с ее мужем в Особом комитете можно ожидать
самого худшего. Могут придраться к какому-нибудь пустяку и посадить
бедного Гросса в тюрьму.
Вот и сейчас, поправив подушку под головой мужа, фрау Гросс снова вся
во власти тяжелых предчувствий. Всякий шорох наводит ее на мысль о
полиции...
Сверху, со двора в погреб вдруг доносятся обрывки разговора. Один голос
принадлежит Энн. Энн чем-то встревожена. Другой принадлежит какому-то
незнакомому мужчине. Голоса приближаются. Раскрывается дверь. В погреб
хлынул яркий солнечный свет. По сырым ступенькам к постели, на которой
лежит профессор Гросс, спускаются Энн и за нею какой-то мужчина. Слава
богу, этот мужчина в штатском.
- Только не волнуйтесь! - говорит Энн, но голос у нее дрожит. -
Пожалуйста, не волнуйтесь, дорогая госпожа Полли! Вот этот джентльмен...
- Может быть, мы выйдем наверх? - фрау Гросс чувствует, что у нее
что-то оборвалось внутри. - Если вы не возражаете... В интересах
больного...
Энн взглядом поддерживает просьбу профессорши.
- В чем дело, Полина? - спрашивает Гросс, разбуженный тревожным шепотом
жены. - Кто это такой?.. Я, кажется, не знаком с этим человеком.
- Начальник местной полиции, профессор, - зычно представляется мужчина
в штатском. - Имею приказание срочно доставить вас с супругой к
заградительному противоэпидемическому кордону номер девять на предмет
дальнейшего вашего следования в Эксепт.
- В Эксепт? Зачем? - одновременно восклицают супруги Гроссы - жена с
испугом, а муж с любопытством.
- Знаю не больше вашего, профессор. Приказано представить до кордона
номер девять и передать в руки специально уполномоченного чиновника из
Эксепта, и все.
- Но ведь он ранен! - восклицает фрау Гросс. - Вы же видите, его голова
забинтована... Он же после очень серьезной операции!
- Мне приказано довезти профессора Гросса до кордона номер девять с
наивозможнейшими удобствами. Доктор Камбал, - я с ним специально
консультировался, - сказал, что состояние больного уже позволяет перевозку
на любые расстояния. Конечно, при соответствующем уходе. Уход будет
обеспечен.
- А если он не захочет?
- Мне приказано доставить его к кордону, несмотря ни на что.
- Это арест?
- Затрудняюсь сказать, господин Гросс.
- Когда же вы нас отсюда увезете? - спрашивает фрау Гросс, видя, что
спорить бесполезно.
- Мне приказано не медлить ни минуты, госпожа Гросс.
На машине Гроссов они были спустя час с небольшим доставлены на кордон,
прошли необходимую противоэпидемическую обработку и усажены в поезд,
который увез их в Эксепт. Все это произошло в полнейшей тайне. Даже от
репортера Вервэйса, который был в тот день по уши занят хлопотами по
снаряжению своего друга Наудуса в Фарабон. Даже для Наудуса, хотя какую-то
часть пути он следовал с Гроссами в одном поезде. Машина профессора
пропущена не была. Ее временно оставили на хранении у Энн.
Ах, если бы предприимчивому, но столь неудачливому репортеру Дэну
Вервэйсу удалось хоть на полчаса проникнуть в приготовленный для Гроссов
номер эксептской гостиницы! Он получил бы материал для из ряда вон
выходящей корреспонденции, которая, впрочем, так же не увидела бы света,
как не стала достоянием широких масс читателей и его сенсационная
телеграмма о том, что профессор Гросс обосновался в Кремпе. Уже несколько
дней, как все газетные, журнальные, телевизионные и радиоматериалы,
имевшие малейшее отношение к атомным проблемам, тщательнейшим образом
просматривались военной цензурой и за редчайшими исключениями не
разрешались к опубликованию.
К профессору Гроссу явились с визитом минут через двадцать после того,
как его уложили в постель в его номере. Консилиум крупнейших специалистов
- хирургов, терапевтов и невропатологов - обследовал его рану, всесторонне
выслушал и выстукал его, сделал все необходимые рентгены и кардиограммы и
пришел к выводу, что при соответствующем уходе, который будет ему,
безусловно, обеспечен правительством, профессор Гросс через месяц сможет
приступить к работе. К какой работе, это их не касалось. Они только врачи.
О том, какова будет работа профессора Гросса, ему поведал один из его
бывших коллег по Особой лаборатории Эксептского университета. По словам
этого достойного физика, от профессора Гросса ожидали, что он внесет свой
вклад в борьбу ученых-атомников за спасение всего населения новой планеты
(Гросс еще в дороге узнал от сопровождавшего его чиновника о постигшей
Атавию космической катастрофе) от неминуемого удушья.
Профессор Гросс сказал, что он еще слишком слаб, чтобы принимать такие
ответственные решения. Ему обещали подождать.
Часом позже, когда профессор, утомленный дорогой, уснул, фрау Гросс
вышла на улицу и убедилась, что за их номером, за нею, за всеми, кто их
обслуживал, была установлена усиленная полицейская слежка.
И все-таки шпики проморгали. Путями, о которых здесь не место говорить,
доктору Эксису удалось связаться с профессором Гроссом. Профессор
чувствовал себя слишком слабым, чтобы помогать в разработке
правительственного плана. Но он оказался достаточно крепким, чтобы
разработать план, противопоставленный вскоре правительственному плану, о
котором будет рассказано ниже. Эту свою работу упорный старик никак не
считал связанной с политикой. Какая же это политика, успокаивал он себя,
если идет дело о предотвращении новой, сверхчудовищной бойни и о
действительном спасении населения Атавии и Полигонии от удушья?
Ничего не поделаешь, у каждого человека свои представления о политике.
Умело отраженный беспорядок может производить впечатление тончайше
продуманной организации. На этом построены старинная игрушка - калейдоскоп
и новейшая - так называемый атавский образ жизни. Разноцветные и
разнокалиберные стекляшки рассыпаются в калейдоскопе в самых случайных
сочетаниях, но трижды отраженные в сложенных под определенным углом
грошовых зеркальцах, этот хаос уже в учетверенном виде предстает перед
нашими глазами в виде идеально симметричного красочного узора.
Так и зловещая неразбериха и бесчеловечная сумятица атавской жизни
превращается под ловкими руками ее пророков в глубоко продуманную симфонию
человеколюбия, порядка и высочайшего самоотречения.
Онли Наудус был из числа тех, кому эта игрушка доставляла не только
развлечение, но и исчерпывающее нравственное удовлетворение. Особенно
убедительные доказательства совершенства атавизма он видел в том, что
настоящие атавцы, то есть подобные ему, Наудусу, не могут пропасть, а
раньше или позже обязательно всплывают на поверхность и получают свою
законную долю счастья и преуспеяния. Чем он был еще вчера? Ничем. Нищим,
которого бросила нищая и упрямая невеста, который, помимо своего желания,
был записан в добровольцы и только чудом не попал на фронт. Но проходит
несколько часов, и этого человека вызывает к себе в Боркос один из
богатейших людей Атавии. Или взять, например, всю эту кампанию с "сухим
законом". Нравственно, логично, патриотично.
От неожиданно привалившей удачи ему не спалось. Он размышлял, глядя в
заплаканное ночное окно, за которым ничего не было видно, и все больше
убеждался, что спасение Атавии в "сухом законе" и что вообще, раз идет
такая серьезная война, раз столько людей гибнет на фронте и в тылу, нечего
заниматься пьянством. Все помыслы любого порядочного атавца должны быть
обращены только на то, чтобы убить как можно больше полигонцев...
Тут ему совсем некстати пришло в голову, как много он бы уже заработал,
если бы полигонцы не разбомбили банкирскую контору Сантини. Какие это были
чудные акции!
Напряжением воли Наудус заставил себя перестать думать о погибших
акциях. "Ну, ничего, - утешал он себя, - я свое возьму на нашей покупке".
Он имел в виду спиртное, так удачно закупленное у Крашке. Вот небось
расстроится эта старая шляпа, когда узнает о "сухом законе"! И поделом: не
зевай!
Эта мысль произвела на него самое умиротворяющее впечатление, и он
задремал, уронив на вздрагивающий, покрытый линолеумом пол купе газету,
которая была так густо нафарширована статьями, заметками, заголовками,
отчетами, лозунгами, рисунками, высказываниями и фотографиями,
призывающими, заклинавшими, настаивавшими, умолявшими, требовавшими
немедленного введения "сухого закона", словно не висела над страной
чудовищная опасность погибнуть через несколько лет от удушья, словно
только и было язв на теле Атавии, что открытая торговля спиртными
напитками.
Но если с Онли Наудуса, убогого провинциального парня со стандартными
мозгами, и взятки гладки, то следует сказать, что об истинном источнике
кампании за введение "сухого закона" даже более или менее видные ее
пророки, в том числе и редакторы многих газет, имели на первых порах
только самое приблизительное представление. Поэтому автор видит себя
обязанным пролить некоторый свет как на истинные истоки упомянутой
кампании, так и на причины неожиданного возвышения Онли до поста
секретаря-камердинера самого Фреда Патогена.
И тут мы вынуждены сразу же окунуться в область самой высокой политики.
Третьего марта известный уже нам Эмброуз, он же "Сырок", был приглашен
в президентский дворец. Его провели в Зеленую гостиную. Там его встретил
один живой, хотя и временный президент и десять покойных президентов
Атавии, Живой смотрел на Эмброуза с надеждой, мертвые - с недоумением. Во
всяком случае так показалось Эмброузу, когда он вошел в эту комнату,
обитую зеленым бархатом и белой эмалевой панелью. В дальнейшем ему уже
было не до выражения глаз старых джентльменов, изображенных на тяжелых
портретах, которыми были увешаны стены гостиной. Как-никак это был первый
в истории Атавии случай, когда президент республики вызывал к себе
президента синдиката преступников для разговора начистоту и без
свидетелей. Эмброуз был несколько взволнован.
- Мы с вами деловые люди, - сказал Мэйби, - позволим же себе роскошь
потолковать начистоту, как мужчина с мужчиной и без дипломатии.
Они уселись в креслах у круглого полированного столика под самой
люстрой. Эмброуз хотел было облокотиться о столик, но передумал. Мэйби
сразу взял быка за рога:
- По сведениям министерства юстиции, у нас в Атавии свыше трех с
половиной миллионов преступников. Я говорю, конечно, только о
зарегистрированных...
"Ну и ну! - огорчился, конечно про себя, Эмброуз, - вот уже
действительно без дипломатии!"
Он окинул взглядом гостиную. Позади них белел камин с драгоценным
гобеленовым экраном, взятым в массивную золотую раму, в которую вцепился,
растопырив крылья, золотой орел. Это был дар покойной супруге покойного
президента Керабана от покойного императора австрийского.
"А ноготки-то у нашего орла здорово увязли в золоте!" - подумал Эмброуз
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг