разберешь.
А капитан пристально разглядывал одежду посадника, не роскошную соболью,
крытую тяжелой церковной парчой шубу, и не горлатную его шапку пнём,
высотой в аршин, а новенькие, огромного размера галоши, напяленные на
слоновьи ноги Густомысла поверх толстых шерстяных носков, и на солдатскую
нательную рубаху с японским госпитальным штемпелем на ней. Густомысл
заметно гордился галошами, выставляя их напоказ, и рубахой, то и дело
распахивая шубу и выпячивая пузо, чтобы все видели жирные красные
иероглифы на ней.
Посадник добрел до скамьи, стоявшей под могучей лиственницей, и уселся,
пыхтя и отдуваясь, прочно уперев руки в расставленные ноги. Дряхлый
старик, судя по связке ключей на поясе - ключник, сложил к его ногам
охапку тонких кленовых досок. Затем подошли и встали по обе стороны
посадника два парня из дворщины. Они держали на вытянутых руках два
лубяных подноса. На одном лежал бинокль, на другом стоял дешевый жестяной
будильник. Капитан, Косаговский и мичман понимающе переглянулись: бинокль
был полевой японский, а будильник - советский, какими завалены магазины
сельпо.
Посадник засучил рукава, будто собрался драться на кулачки, охолил ладонью
бороду и, взяв с подноса бинокль, начал рассматривать посадских.
- Он что, ненормальный? - пожал плечами и развел руки Птуха. - Люди в трех
шагах стоят, а он на них в бинокль пялится.
- Невместно владыке посаднику простым зраком на смердов глядеть, очи свои
поганить, - сердито шепнул ему поп Савва.
Густомысл опустил бинокль, рыгнул, перекрестил рот и сказал:
- Начнем со Христом. Кто у нас сёдни? Из толпы вылетел Савва, упал на
колени перед посадником и припал головой к земле. Волосы его, заплетенные
в косичку, задрались собачьим хвостиком. По толпе прошел смешок.
- Вселюбезнейшему и паче живота телесного дражайшему владыке до матери
сырой земли поклон! - затараторил молитвенно поп. - О твоем здравии
слышать желаю, цвете прекрасный, пресветлое наше солнышко!
- Напился собачий сын и на богородицу плюнул. Дран за то кнутом, - сказал
Остафий, сидевший на перилах крыльца. Он то и дело поглядывал на сад, где
скрипели качели.
- То ли ты поп и летописатель наш ново-китежскии, то ли затычка кабацкая?
Отыдь, пес смердящий! - пнул посадник попа галошей. - Я подумаю, какое на
тебя наказание положить.
Савва на коленях попятился в толпу. Посадник снова поднес бинокль к
глазам, повел им по двору, и, когда опустил, рачьи глаза его повеселели.
Он увидел "подношения".
- Жирен, ох жирен кабан! Окорока добрые будут! Ты, косолапый, кабана
приволок? - посмотрел посадник на Пуда Волкореза.
Тот молча поклонился, касаясь пальцами земли.
- На кабане думаешь отъехать? Я вот зачем тебя позвал. Ты староста
лесомык, ты и слушай мое слово и узелок себе на бороде завяжи. Довольно
вам в лесу прохлаждаться. Идите на Ободранный Ложок белое железо копать.
На кой мне ваша мягкая рухлядь!
- И такая рухлядь не нужна? - Волкорез выдернул из-за пазухи шкурку и смял
ее в горсти. - Мягонькая, в горсть зажмешь - и не видно. Осенний, по снегу
еще не катался. Для тебя берёг. Глянь, темный да глянцевитый! А мерный
какой! Вот зверина! Медведь, а не соболь, - соблазнял посадника охотник.
Посадник заколебался:
- Эту давай. На шапку мне пойдет. Волкорез положил шкурку к ногам
посадника и облегченно вздохнул.
- Тебя ослобождаю от белого железа, а лесомык своих завтра гони на
Ободранный Ложок.
- Господине, пожди мало, - с мольбой протянул Волкорез руки к посаднику. -
Заслужим тебе, владыка!
- Я вас, дармоядцев, живо окорочу! Суровец всех вас на голову короче
сделает! - заревел посадник, пуча глаза.
Волкорез опустил голову, ответил покорно:
- Твой топор, моя голова, господине.
- Медведей валишь, а здесь как заяц дрожишь! - упрекнул охотника Будимир,
когда тот смешался с толпой.
- На всякого зверя своя сноровка есть, - поиграл густыми бровями Волкорез.
- И к медведю не суйся, когда он лапами грабастает. Береги рогатину и жди!
Будимир понимающе усмехнулся.
Посадник снова поднял к глазам бинокль и крикнул сердито:
- Чей черед, выходи!
К нему робко, виновато приблизился пахотный мужик с реденькой,
выщипанной'бородой, тот, что говорил:
"Нам бы вёдро во благовремении, а до остального нам дела нет". Щеки его
запали, глаза словно сажей обведены. Он и дышал виновато, а наведенный на
него бинокль пугал так, что он отворачивался и пытался закрыть лицо рукой.
- Некрас я, государь, прозвище Лапша. Староста рахотных людей с Новых
Пеньков, Писав, Высокой Гривы, починков и лесных дворов.
Посадник нагнулся к лежавшим у его ног доскам, покопался, взял одну и
долго разглядывал.
- Чти вот долговую доску, что на вас, пашенных, записано.
- Неграмотный я, кормилец.
- Недоимка на вас по белому железу столь большая, что быть вам вскорости
на толчке, на плахе.
- Умилостивись, господине. Белое железо копай, со" хой руки оттягивай, а
все без хлебушка сидим. Ребятенков чем кормить? У меня их семеро за стол
садится.
Лапша замолчал, тоскливо глядя на посадника.
- Годи мне, шалун! - удушливо просипел посадник. - Подь сюды! Ближе, ближе!
И, привстав, с крепким размахом, блеснув перстнями, въевшимися в жирные
пальцы, Густомысл крепко ткнул Некраса в лицо. Мужик шатнулся и тихо
заплакал, не решаясь поднять руку к лицу, залитому кровью и слезами. А
посадник, колыхая брюхом, захлебнулся смехом.
- В рёвы ударился! Истинно Лапша. Стрельцы, волоките его в Пытошну башню.
Суровец с ним задушевно побеседует.
Лапше скрутили руки и уволокли.
- Ух, босяк! - выдохнул трудно Птуха. - Сотворил такого боженька и сам
заплакал!
Сережа повел вокруг тоскливыми глазами.
- Нехорошо тут! - горячо, вздрагивающим голосом сказал он.
- Тише, Сережа, - остановил его брат. У Виктора было страдающее лицо.
Посадник отсмеялся и снова посуровел.
- Кто сей дерзко стоит? - посмотрел он в бинокль на Будимира.
Кузнец сделал шаг вперед:
- Будимир Повала, господине, староста Кузнецкого посада. Бирюч опять
выкликал нас на огульные работы. Посадник поднял новую доску, посмотрел,
нахмурился.
- Давно ваш черед на белое железо идти. Аль не пойдете?
- Ну!
- То богова работа, кузнец.
- Все на бога да на бога, а на себя когда же? - не сдержал кузнец
громыхающего голоса.
- Не больно аркайся! Язык свой к нёбу гвоздем прибей, а передо мной в
страхе стой, червь дерзновенный!
- Говорю как умею, хлебна муха!
- А поди-ка ко мне, кузнец, - ласково позвал посадник. - Ближе!
- Нет, Густомысл, меня не ударишь! - отяжелевшим, железным голосом
прогромыхал Будимир. - Мужика пахотного ты совсем забил, а кузнеца не
тронь. Мы люди огненные да железные!
- Вот дает! - тихо восхищенно ахнул мичман.
Посадник долго, в раздумье сгребал руками в ком тучную бородищу, косясь на
тяжелые кузнечные клещи Будимира.
- Огненные и железные, говоришь? - недобро сказал посадник. - Железо да
огонь и у меня найдутся. Подумай об этом, кузнец!
2
И снова закричал на крыльце Остафий Сабур, но теперь торжественно и
молитвенно, с церковным распевом:
- Возвеселитесь душой, возликуйте сердцем, спасены души! Грядет к нам
златое правило веры Христовой, церкви бодрое око, уста немолчные
сладковещательные, преподобномудрая наставница и владычица ново-китежская,
ее боголюбие старица Нимфодора!
- Вот это званье-величанье! Кошмар! - насмешливо восхитился мичман. - Как
наш боцман говорил: и навхрест и навпоперек, вперехлест и через клюз
обратно!
- Ох! - вздохнул отчаянно капитан и сказал тихо Птухе: - Вы хоть
помолчите, мичман. Не дразните собак.
Старица не вышла на крыльцо - ее выволокли два дворовых парня в большом
кресле, обитом красным бархатом, с крестом из золотых галунов на спинке. А
в кресле скрючилось что-то маленькое, высохшее, горбатенькое. Черная
монашеская мантия висела на острых плечах старицы, как на вешалке, а под
монашеской шапочкой мертвенно белело крошечное личико. В потухших глазах -
отречение от всего земного, провалившийся беззубый рот обтянули тонкие
черные губы, беспрестанно двигавшиеся, будто пережевывая что-то.
"Трухлява владычица ново-китежская, - подумал капитан. - Недолго ей жить".
За спинкой кресла встали две монашенки, с ликами постными, но
раскормленными, с глазами смиренными, но с хмельнинкой. Одна раскрыла над
головой старицы пестрый пляжный зонтик, другая начала смахивать Нимфодору
кружевным веером, хотя на улице было не жарко. Капитан, летчик и мичман
снова довольно переглянулись: прав Будимир, есть у Ново-Китежа сообщение с
миром.
Будто порыв сильного ветра пролетел по посадничьему двору. Ратных
удивленно обернулся. Все, кто был на дворе, - все упали на колени, уткнув
носы в землю. Видны были только спины - сермяжные, дерюжные, холщовые в
заплатах.
- Надо же! - громко удивился Сережа.
Старица чуть махнула рукой и сказала неласково:
- Встаньте, спасены души. Благословение мое на вас, Голос у нее был
беззубо-шепелявый, но сильный, с басовитыми нотками. Люди поднялись с
колен. Старица
повернулась к посаднику.
- Зачем девку свою, Анфису, выпустил на люди?
- Выскочила мирских поглядеть, твое боголюбие! - поклонился Густомысл.
- Забыл, какой удел ей готовим? Под замком ее держи. Окромя церкви -
никуда! И еще скажу тебе, посадник. Сидела я у окна, слушала твой суд и
твою ряду. Потаковник ты, с людьми слаб! Шею им нещадно гни, а какая не
гнется, по той топором! Парой лаптей меньше - не велик убыток.
По толпе прошел задавленный ропот. Старица подняла проклинающе руку и
рыкнула неожиданно густым басом:
- Нишкните, задави вас лихоманка! Во грехах, как овцы в репьях, живете!
Знаю, на какую сторону отвалиться мечтание имеете! В мир вас тянет, к
сатанинскому престолу царя московского! Вырублю и выжгу наш город, а народ
в скверну мирскую не пущу!
- Крепко на пушку берет! - покрутил головой Птуха и спросил стоявшего
рядом посадского: - А может, она у вас сильно психическая?
Посадский не успел ответить. Озорной голос крикнул из толпы:
- В лапоть звонишь, твое боголюбие! Мир проклинаешь, а сама в соблазнах
мирских погрязла. Шило в мешке не утаишь! Народу ведомы все тайности ваших
хором. Сама ты сладкие заедки мирские жуешь,, винцо мирское сладенькое
тянешь и мирское табачное зелье нюхаешь. Неладно у тебя получается!
- Кто богохулит? Выходи! Ай боишься? - заревел посадник.
- А когда я тебя боялся? Вот я!
Из толпы вышел человек невысокий и неширокий, а весь словно сплетенный из
тугих мускулов. Таких в народе дбужильными называют. На голове его
переплелись кольца черных кудрей, и борода вскипела мелкими кудряшками.
Лицо дерзкое, человека на все способного, в багровых, гноящихся ожогах. А
в глазах отвага затаенных мыслей.
- Опять ты, Алекса Кудреванко? - опешил посадник. - Давно тебя повесить
собираюсь, да все забываю.
- А я напомню. На! Вешай!
Кудреванко стоял в распоясанной рубахе, вызывающе уперши руки в бока.
Капитан подался головой к Будимиру, спросил тихо:
- Кто это? Откуда?
- Солевар. Дырник ярый, народ в мир зовет и бунт всенародный кипятит!
Тысячу, чай, плетей на спине носит.
- Снова кнута захотел? Прикажу стегать, пока свеча горит! - заорал
Густомысл, пуча глаза.
- Красных девушек стращай. Об меня без числа палок измочалено!
- Рцы дале, спасена душа, - донесся спокойный голос старицы. - Чай, на
работу свою солеварную жалиться будешь?
- Буду! Варим мы соль, а носим боль. Гдяди! - выставил .Алекса обожженное
лицо. - А мало людей в црены* падает, заживо варится? Солонину из людей
делаете?
* Црены - железные ящики для выварки соли.
Старица слушала солевара, откинувшись на спинку .кресла и закрыв глаза. Не
открывая глаз, словно сквозь дремоту ответила:
- Соль дорога, а твоя шкура дешевая.
- Не о своей шкуре говорить пришел, о всем народе посадском. Соль денно и
нощно варим, а где она? Посадским только за белое железо даете? Озмеели вы
от злобы, детинские, опузырели от богачества!
- Дале рцы, Кудреванко. До конца рцы, спасена душа.
- До конца и скажу. Для того и пришел в берлогу вашу. - Кудреванко не
кричал, не вспыхивал гневом и ненавистью. Гнев и душевная боль его были
такого . накала,когда человек уже не кричит, а говорит внешне .спокойно,
но в этом спокойствии больше гнева, боли, страсти, чем в крике. - Где вече
наше, где вольность наша, спрашиваю? В годы недавние, вольные господин
великий Ново-Китеж всем народом на вече решал и указывал. А вы, детинские
верхние люди, народную вольность слопали, вечевому колоколу язык вырвали и
на деньги его, родимого, перелили. Не дает он более гулку. Ладно,
вскорости другой гулок услышите! Мы, правнуки батюшки Степана Тимофеевича,
славного нашего атамана Разина, выйдем мы на улицы и Детинец ваш на слом
возьмем! Весь-то он на растряс пойдет!
Кудреванко замолчал, дыша часто и глубоко. Теперь слышно было только тихое
металлическое звяканье. Это Остафий Сабур бешено играл саблей, то
выдергивая, то снова кидая ее в ножны.
- Рано за саблю схватился, голова, - растянула старица в улыбке мертвые
губы. - Он еще не кончил. Угадала я, Алекса?
- А вот вам остатние мои слова! Объявится в Ново-Китеже новый Василий
Мирской, объявится, попомните мои слова, и выведет нас в светлый мир, на
Русь! Но прежде ты, посадник, на карачках поползаешь, а ты, трухлявая
кочаруха, - погрозил он кулаком старице, - раскорячкой пойдешь. Ты мертвец
живой! Смрад от тебя!
Клубком черного дыма взметнулась монашеская мантия. Старица вскочила. Под
седыми бровями уже не тлели мертвые, пустые глаза, а сверкали раскаленные
угли, пылало неистовство непотушенного злобного духа.
"Поживет еще ведьма, в глазах силы много, - подумал капитан, поймав взгляд
старицы. - Лет на двадцать в ней жизни".
- Стрельцы, рубите его! Напополам пластайте! - задыхаясь, крикнула
Нимфодора и упала в кресло.
Стрелец бросился на Кудреванку, замахиваясь бердышом.
- Не балуй, зелен кафтан! О мужицкую кость бердыш затупишь! - увернулся
Кудреванко и вырвал у стрельца бердыш.
- Шибай его из пищалей! - закричал стрелецкий голова.
Стрельцы кинулись к, пищалям, закопошились с кремневыми курками.
Кудреванко заметил новую опасность и помчался к башенным воротам.
- Бабы, а не стрельцы! - крикнул Остафий. Звякая саблей, звеня шпорами, он
скатился с крыльца, вырвал из-за пояса пистолет, выстрелил.
Над крышами домов взвились голуби, люди испуганно шарахнулись от крыльца.
Солевар остановился, обернулся.
- В долгу не останусь, голова! - крикнул он, взмахнув блеснувшим на солнце
бердышом, и скрылся в черной пасти башенных ворот.
3
Посадник ревел быком, ругая Остафия, голова таскал стрельцов за бороды,
только старица была спокойна и сказала негромко:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг