Тесс вздрогнула и замерла в испуге, потом чуть-чуть скосила глаза в его
сторону. Отец сидел на стуле в одеревенелой позе, устремив горячечный
взгляд на глухую стену прямо перед собой. Лупоглазый тоже повел глазами в
ту сторону, нагло усмехнулся, но ничего не сказал, а нарочито лениво
шагнул назад и прикрыл дверь.
Вечером, когда они с сестрами, уже в ночных рубашках, укладывались на
ночь, по очереди забираясь на широкое ложе за занавеской, сделанное из
двух сдвинутых двуспальных кроватей, этот лупоглазый опять сунулся в
дверь, обдав ее похотливым взглядом и заставив спешно прикрыть руками
обнаженные плечи. Мать вскинулась, но он на этот раз не стал долго
пялиться, а просто осклабился и, гнусно подмигнув ей, исчез за дверью.
Отец бессильно всхлипнул, а мать шагнула к нему и, обняв за шею, тихо
прошептала:
- Нам нужно это выдержать, дорогой, нам нужно только это выдержать, и все
будет хорошо.
Отец помотал головой, отгоняя бессильные слезы, и, уткнувшись матери в
макушку, еле слышно прошептал:
- Это я во всем виноват. Упрямый осел! Ведь ты же говорила мне...
Мать стиснула его своими слабыми руками и горячо заговорила вполголоса:
- Нет, нет, родной мой, ты ни в чем не виноват, ты лучший муж и отец,
которого я могла пожелать своим детям. Это Господь посылает нам испытание,
и, когда оно закончится, все будет хорошо, все будет хорошо, все будет
хорошо... - приговаривала она, гладя отца по голове, плечам, рукам, а он
стоял, прижавшись к ней, и тихо плакал.
А Тесе отчаянно глотала слезы и судорожно зажимала младшей ее маленький
ротик, чтобы она не заревела в голос. Потому что остальные сестры уже
научились сдерживаться.
А ведь сначала все было не так безысходно. Через неделю, когда отец уже
начал выходить к обеду и все немного свыклись с тем, что случилось, пришел
ответ из Государственного собрания: просьба отца по поводу того, чтобы
разрешить ему с семьей поселиться в Вивадии, удовлетворена. Эта новость
заставила всех немного воспрянуть духом. Они отдыхали в Вивадийском дворце
каждое лето. И воспоминание о теплом, ласковом море, чудесных садах и
виноградниках, а также о самом дворце с прохладными залами и блестящими
мозаичными полами внезапно накатило на Тесе волной какого-то
незамутненного детского счастья. Началась лихорадочная суматоха. Несмотря
на приближающуюся зиму, все старательно делали вид, что они просто всей
семьей собираются на обычный летний отдых к морю.
Их поезд, состоявший из четырех вагонов и паровоза, отправился в путь
всего лишь через неделю, сразу после Святого Пятидневья, когда крестьяне
как раз начинают забивать свиней и ставить брагу. Никто не захотел,
несмотря на настойчивые просьбы офицеров ставки, остаться до Вознесения
или даже до Нового года. Поскольку никому не хотелось на эти праздники
оказаться в холодном и почти пустом дворце, еще помнившем такие веселые
детские праздники, которыми гремел дворец суверена во все прошлогодние
Вознесения, и суматошную, но не менее веселую подготовку к традиционному
новогоднему балу. За первые два дня они тихо и незаметно добрались до
старой столицы и еще двое суток простояли на ближнем полустанке в семи
верстах от города, пока отец принимал депутации дворянства, купечества и
мещанства древнего города. Невзирая на неоднократные и настойчивые просьбы
посетить сам город, он отказался. Весть о том, что суверен с семьей едет
на юг, уже разнеслась по стране. И стоило им тронуться в путь, как
буквально на каждом полустанке им выходили навстречу толпы людей. Сначала
отец не хотел показываться, но потом, поддавшись на уговоры матери и
мажордома, на очередной станции - помнится, это была Алуга - вышел к
народу.
Вернулся он со слезами на глазах. Войдя в вагон, бросился к жене и
восторженно заговорил:
- И все-таки я был прав, дорогая, я был прав. Они, как прежде, любят меня.
Они плакали вместе со мной. То, что я сделал, было тяжелой, но необходимой
жертвой.
Мой народ снова доверяет мне...
Так повторялось почти на каждой станции. В Дебреевке они задержались на
целую неделю. Местное дворянское собрание закатило бал в честь их
прибытия, от него не захотело отставать купечество, потом земство,
суверену и его семейству постепенно стало казаться, что ничего плохого не
произошло, а тягостный конец года был всего лишь тяжелым сном, кошмаром,
который, к счастью, уже закончился.
Так продолжалось до первой декады весны. Они уже ехали по приморским
степям, в которых только начали зацветать первые цветы, и счастье казалось
так близко... Но в Терпонесе их впервые встретила пустая платформа. Поезд
подошел к вокзалу как раз к обеду. Отец, уже успевший немного устать от
бурных встреч, небрежно
попросил мажордома:
- Истин, ты не мог бы выйти и передать народу, что я выйду не позже чем
через полчаса. Мне надо дочитать газету.
Мажордом ответил церемонным поклоном и вышел из купе. Вернулся он через
минуту. Еще раз поклонившись, с тревогой сообщил:
- Прошу меня извинить, сир, но перрон пуст.
- Как?!
Отец вскочил, быстро подошел к окну и некоторое время всматривался,
надеясь обнаружить хоть какие-нибудь признаки присутствия людей. Потом
неуверенно спросил:
- Быть может, их не пускают городские власти. Мне помнится, я говорил
градоначальнику в Тосне, что сильно устал от столь бурного выражения
чувств моих подданных... э-э-э... бывших подданных.
Его никто не поддержал. Всех вдруг охватило гнетущее предчувствие.
Они простояли там два дня. Начальник конвоя шесть раз на дню ходил к
начальнику станции и требовал немедленно пропустить поезд. А тот лишь
испуганно мямлил что-то про размытые пути. На второй день повара,
отправившегося на рынок за свежими овощами, при выходе из вокзала
остановили какие-то вооруженные люди и перерыли всю корзину. А потом,
узнав, что он из царского поезда, о чем повар, по неосторожности и
привыкнув к прежним восторженным встречам, проговорился сам, отобрали
деньги и надавали тумаков. Отцу ничего не сказали о проишествии, но, когда
начальник конвоя докладывал об этом мажордому, Тесе как раз стояла у
приоткрытого окна. Получив сообщение, мажордом вернулся в вагон и стал
настоятельно рекомендовать его величеству немедленно покинуть эту станцию
и отправиться отсюда в любом, пусть даже и обратном направлении. Однако
отец отказался наотрез и заявил, что завтра самолично отправится к
губернатору и потребует немедленных объяснений. Мажордом горестно вздохнул
и удалился. А когда ночью на перрон ворвались вооруженные люди и под
дулами пулеметов разоружили конвой, оказалось, что ни мажордома, ни
начальника конвоя, ни пострадавшего повара в поезде уже нет.
Тесе до сих пор не могла без дрожи вспоминать ту страшную ночь. Их
разбудили крики и топот. Где-то совсем рядом ударил гулкий выстрел из
штуцера, потом раздался вскрик. Из соседнего купе, где спал личный
адъютант отца, послышалась какая-то возня. Потом Тесс услышала, как с
шумом распахнулась входная дверь вагона и кто-то громко и сердито
заговорил. Девушка потихоньку встала, подошла к двери купе и осторожным
движением слегка отодвинула ее. В центральном салоне приглушенно
переругивались, потом хлопнула дверь купе и послышался суровый голос отца:
- Что происходит, господа? И как это понимать?
Ему ответил сиплый, прокуренный голос:
- Ваш поезд задерживается по приказу Комитета действия, а вы все
объявляетесь под домашним арестом. Вот мандат.
Несколько мгновений в салоне стояла тишина, потом отец недоуменно произнес:
- Что это за бумажка? Я не знаю ни о каких Комитетах действия и требую
немедленно соединить меня с премьер-министром или спикером
Государственного собрания. Вы все будете строжайшим образом наказаны за
самоуправство и оскорбление моей персоны.
На что тот же голос развязно ответил:
- Не будет тебе никакой связи. А если высунешься из вагона - пристрелят
как собаку.
Тесс вдруг почувствовала, как по всему ее телу пробежала дрожь, и
торопливо закрыла дверь купе. Голоса, сразу ставшие неясными,
переругивались еще какое-то время, но голоса отца она больше не слышала.
Через неделю их поезд с вагонами охраны, заполненными теперь какими-то
расхристанными солдатами да мастеровыми в кожаных куртках, медленно
тронулся в другую сторону. На северо-восток. Все дальше и дальше от
желанного Вивадийского дворца. С того дня прошло уже несколько месяцев.
Наутро мать подняла их довольно рано. Девочки быстро умылись в тазу,
поливая друг другу из высокого эмалированного кувшина, а потом Тесе, как
старшая, посадила их за рисование. Красок, естественно, не было, но они
заточили несколько огрызков папиных карандашей, прикрепили к книжным
обложкам по чистому листу бумаги, вырванному матерью из незаконченной
тетрадки отцова дневника, поставили на окно кувшин, из которого только что
умывались, и принялись рисовать натюрморт. А мать снова отправилась
ругаться с комендантом по поводу пианино. С тех пор как они приехали в
этот город, у них еще не было ни одного занятия по музыке, так что даже
Анюня, младшенькая, которой во дворце никогда не нравились эти занятия и
она все время старалась как-нибудь увильнуть от эстрис Трудеген, их
преподавательницы по музыке, как-то подошла к матери и спросила тоненьким
голоском:
- Мама, а когда мы снова будем петь? Пока девочки старательно водили по
бумаге огрызками карандашей, на Тесе опять накатили воспоминания.
Путь от Терпонеса ничем не напоминал недавнее путешествие. Теперь их уже
не ждали восторженные толпы на каждом полустанке, а станции поезд вообще
пролетал на полном ходу, ощетинившись пулеметами охраны. Останавливались
только на глухих степных полустанках. Начальник их нового конвоя, худой
сутулый человек с чахоточным румянцем на впалых щеках, одетый в неизменную
кожаную куртку с болтающейся почти у колен громоздкой деревянной кобурой,
в сопровождении Двух солдат удалялся в комнатку телеграфиста и вел с
кем-то долгие переговоры. Когда однажды мать предложила ему лекарства из
домашней аптечки, он отшатнулся, окинул ее сумрачным взглядом и хмуро
произнес:
- Вы это бросьте, тут вам не дворец, и вообще...
Один из конвоиров постоянно находился в центральном салоне, бдительно
следя за передвижением пассажиров от своих купе к туалету и обратно. Из-за
этого тягостного присутствия в центральном салоне теперь собирались только
на обед.
Это гнетущее путешествие длилось почти месяц. Похоже, все эти переговоры с
заброшенных полустанков долгое время не давали необходимых результатов, и
частенько они, проснувшись утром, вдруг обнаруживали, что поезд движется в
противоположную сторону или вообще стоит где-то посреди степи. Однако
всему на свете когда-нибудь приходит конец. И вот однажды, после очередной
многочасовой стоянки на крошечном полустанке, поезд двинулся вперед и
больше не останавливался, пока в окнах вагона не показалось тускло
освещенное здание вокзала с обшарпанной надписью "Катендорф".
Донесшиеся с лестницы голоса отвлекли Тесе от воспоминаний, и она, быстро
вскочив, подошла к девочкам. Атьяна и Веточка сосредоточенно рисовали
кувшин, давно уже поняв, что любое занятие хорошо, если хочешь отвлечься
от тяжелых мыслей, а Анюня совершенно забыла о задании и увлеченно
рисовала бабочку и цветы. Тесе не стала ее ругать, а, наоборот, помогла
нарисовать узоры на крылышках у бабочки.
С шумом открылась дверь, и бородатый конвоир в солдатской шинели втолкнул
внутрь раздраженную мать. Отец вскочил, но конвоир уже захлопнул дверь.
Мать еще немного постояла, раздувая ноздри, потом шумно выдохнула и,
принужденно улыбнувшись, повернулась к мужу:
- Прости, дорогой, но я немного разнервничалась. Этот комендант совершенно
не желает оторвать задницу от стула и пошевелить хоть пальцем.
Она осеклась и бросила быстрый взгляд в сторону детей. Но старшие, низко
склонившись над рисунками, сделали вид, будто ничего не слышали, а Анюня
была целиком поглощена бабочками. Родители отошли к дальнему окну, и мать,
понизив голос, стала что-то объяснять отцу. Тесе вернулась на свое место и
снова погрузилась в воспоминания.
Следующей ночью их выгрузили из вагонов и, плотно окружив конвоем, отвели
к дальнему концу платформы. Там, прямо на железнодорожных путях, ждали
пять пролеток, в три из которых загрузилась охрана. Потом их долго везли
сначала центральным проспектом, потом узенькими улочками, пока наконец не
привезли к большому двухэтажному дому, окруженному высоким деревянным
забором. Дом был темен и мрачен. Но когда они вошли внутрь, Тесе вдруг
почувствовала, как она устала от этой дороги, которая оказалась такой
длинной. И почувствовала что-то вроде облегчения. Хотя где-то на самых
задворках сознания мелькнула мысль, что этот дом может оказаться их
последним пристанищем на этом свете.
Сначала их разместили довольно сносно. На всю семью отвели четыре комнаты.
В двух размещались девочки, еще одна была спальней родителей, а последнюю
использовали как гостиную. Первую неделю им разрешали ненадолго выходить
на улицу, но вскоре прежний худой, чахоточный начальник охраны куда-то
исчез, а в томе появился новый комендант. И начались придирки. Сначала
отменили прогулки, потом отцу вообще запретили выходить из комнаты. А
вскоре их всех согнали в одну большую комнату, заколотив все двери, кроме
одной, тяжелыми дубовыми плахами. Отец и мать пытались протестовать, но
конвойные, в большинствое своем не те, что были прежде, лениво отвечали:
- Распоряжение коменданта.
Когда же среди охранников появился лупоглазый наглец, жизнь Тесе стала
просто невыносимой.
Девушка вздохнула, стряхивая воспоминания, и, бросив взгляд на часы,
вскочила на ноги:
- Эй, девочки. Пора заканчивать урок. Мы уже полчаса как должны заниматься
чистописанием.
Две старшие безропотно поднялись со своих мест, а малышка закапризничала:
- Мама, я хочу пойти погулять.
Мать подошла к ней и погладила по голове:
- Нам нельзя, девочка моя.
- Почему?
- Нас не пускают большие дяди.
- А ты скажи им, что если они нас не пустят, то придет дядя генерал Тергей
Тергеич и застрелит их из большой пушки.
У матери вновь навернулись на глаза слезы. По слухам, которые дошли до них
еще во время тягостного путешествия по железной дороге, начальник
Генерального штаба, тот самый дядя генерал Тергей Тергеич, через полтора
месяца после их отъезда из дворца был арестован и спустя неделю после
ареста по единодушному решению Комитета действия столицы расстрелян.
- Хорошо, родная. Я обязательно им это скажу, но сейчас нам пора
заниматься чистописанием.
Анюня, страдальчески скривив губки, слезла с кровати и неохотно пошла к
столу, за которым уже сидели остальные дети. Там она остановилась и,
повернувшись к матери, попросила:
- Ты только обязательно скажи, ладно? Так прошел еще один день.
Поезд прибыл на Центральный вокзал вне всякого расписания. Впрочем, на это
никто уже давно не обращал внимания. Паровоз с натугой дотянул состав
почти до отстойника в конце пути и остановился, окутавшись белыми клубами
разогретого пара. В полупустом здании вокзала сразу стало шумно, из плотно
набитых вагонов посыпались на перрон пассажиры, а от входных дверей, с
трудом преодолевая бурный поток приезжих и мрачно поблескивая штуцерами,
двинулся к поезду "народный патруль".
Майор Иван Р. Голицын, бывший старший офицер Департамента специальных
операций разведывательного управления Генерального штаба флота Российской
империи, высунулся из двери вагона и замер, ощупывая вокзал внимательным
взглядом слегка прищуренных глаз. Народ валом валил к выходу, и
немногочисленным членам "народного патруля" приходилось играть скорее роль
регулировщиков, не давая возбужденной толпе устроить у дверей дикую давку,
чем исполнять свою миссию - вылавливать среди пассажиров бывших офицеров,
аристократов и прочих богатеев, а также других подозрительных личностей.
Воров и бандитов не трогали, в революционном угаре признав их классово
близкими элементами. Такое положение дел Ивана устраивало. Поскольку в
этом же поезде ехали еще семь офицеров его группы и Юрий.
Однако всегда оставалась вероятность того, что все может пойти прахом
из-за какой-нибудь дурацкой случайности. Из этого следовал вывод, что эту
вероятность необходимо было максимально уменьшить. Вот почему майор
хмыкнул и, с удовольствием окинув себя мысленным взором, оттолкнулся от
подножки вагона и с гулким звуком приземлился на платформу. Все вокруг
вздрогнули и испуганно обернулись на звук, и майор с удовлетворением
отметил про себя, что почти все торчавшие над сгорбленными спинами
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг