Валентина Журавлева
Голубая планета
Еще ни в одной теореме
Не вычислен был
Человеческих крыльев
размах.
А. Антокольский
Нас счталаи погибшими. Год назад, когда еще работал приемный блок рации,
я сам слышал об этом. Земля передала, что планетолет "Стрела" встретил
сильнейший метеорный поток и, по-видимому, погиб. О нас было сказано много
хороших слов, но вряд ли мы их заслужили, ибо, как справедливо заметил инженер
Шатов, сведения о нашей гибели были во многом преувеличены.
Впрочем, сам Шатов приложил все усилия, чтобы эти сведения не оказались
преувеличенными. И не его вина, что "Стрела" - израненная, потерявшая связь и
почти потерявшая управление - все-таки уцелела.
Тема научной работы Шатова носила название на первый взгляд совершенно
невинное, отчасти даже академическое: "О выборе некоторых коэффициентов при
проектировании планетолетов". Практически же это означало следующее: "Стрела"
ушла на два года, чтобы, так сказать, на своей шкуре проверить пределы
выносливости планетолетов". Разумеется, это был испытательный полет. Но какой!
Шатов искал опасности, и нужно признать, ему в этом отношении необыкновенно
везло.
Вскоре после отлета мы попали под микрометеорный ливень. За двадцать
минут "Стрела" потеряла газовые рули, оранжерею, антенну обзорного локатора и
обе антенны радиопередатчика. Заделка пробоин продолжалась неделю. Но Шатов
был доволен. Он торжественно объявил, что коэффициент запаса прочности
внешнего корпуса вполне можно уменьшить на двадцать пять сотых.
Спустя полтора месяца "Стрела", приближаясь к орбите Меркурия, пересекла
чрезвычайно сильный поток гамма-лучей. На Солнце происходило гигантское
извержение, интенсивность гамма-лучей в десятки раз превышала дозу, допустимую
для человека. Двое суток, изнемогая от тесноты и ускорения, мы отсиживались в
центральном посту, защищенном свинцовыми экранами. Записывая в журнал
показания радиационного дозиметра, Шатов сообщил, что коэффициент безопасности
при проектировании экранов недопустимо завышен и его следует уменьшить в
среднем на три десятых.
Затем (мы проходили вблизи Пояса Астероидов) на "Стрелу" обрушился
настоящий метеорный град. К счастью, скорость метеоров была невелика. Но
полдюжины этих приятных небесных созданий (размером с булыжник) исковеркали
дюзы маневровых двигателей, вдребезги разбили один из топливных отсеков и
уничтожили контейнер с запасом продуктов. Осмотрев пробоины, Шатов сказал, что
коэффициент запаса прочности внутреннего корпуса можно снизить по крайней мере
на пятнадцать сотых.
Через два дня "Стрела" столкнулась с пылевым скоплением - рыхлым облаком
космической пыли, несущимся со скоростью шестидесяти километров в секунду.
Внешний защитный корпус планетолета превратился в тончайшее решето, а
внутренний корпус был оплавлен так, что открыть люки мы уже не рисковали; вряд
ли их удалось бы потом плотно закрыть. Холодильная система работала на полную
мощность, по температура внутри планетолета поднялась до шестидесяти градусов.
Обливаясь потом, задыхаясь от жары, Шатов заявил, что коэффициент запаса
прочности внутреннего корпуса, пожалуй, можно снизить не на пятнадцать, а на
двадцать пять сотых.
Нужно сказать, что, создавая самого Шатова, природа не скупилась при
определении всевозможных коэффициентов. Запасы жизненной энергии у него были
поистине неисчерпаемы. Высокий, очень полный, он занимал почти всю небольшую
кают-компанию планетолета. Голос его гремел так, словно все метеоры вселенной
обрушились на "Стрелу". Металлизованный комбинезон, создававший в магнитном
поле искусствепную тяжесть, не был рассчитан на стремительные движения Шатова.
Поэтому, кроме своих прямых обязанностей штурмана, я имел и неплохую врачебную
практику: Шатов постоянно ходил с ушибами и ссадинами.
За полтора года мы сдружились. В конце концов у нас не было выбора:
вдвоем мы составляли весь экипаж маленького, заброшенного в Космос
планетолета. Я могу совершенно объективно сказать, что у Шатова был только
один недостаток - он любил цитировать Омара Хайяма. Я, конечно, ничего не имею
против поэзии. Но полтора года слушать только Омара Хайяма - это, согласитесь,
нелегко. Тем более, что Шатов цитировал таджикского поэта далеко не кстати.
Помню, когда "Стрела" попала в микрометеорный ливень, Шатов громовым голосом,
покрывавшим визг вибрирующего под ударами метеоров корпуса, декламировал:
Не станет нас! - А миру хоть бы что.
Исчезнет след! - А миру хоть бы что.
Исчезнем мы. - А миру хоть бы что.
Не очень утешительные стихи. Правда, со слухом у Шатова было явно
неладно, поэтому меланхоличные строфы Хайяма он пел на мотив спортивного
марша... Вообще, казалось, нет такой силы, которая могла бы испортить Шатову
настроение. И только когда погиб контейнер с продуктами, Шатов на несколько
дней приуныл. С этого времени мы питались хлореллой. Эта бурнорастущая
водоросль доставляла нам кислород, а излишки ее шли в пищу. Четыре раза в
сутки мы ели проклятую хлореллу: жареную, вареную, печеную, маринованную,
засахаренную, засоленную...
Хлорелла была настоящим кошмаром. Но Шатов очень быстро привык к ней. И
запивая котлеты (поджаренная хлорелла с гарниром из хлореллы маринованной)
витаминизированной наливкой (трехпроцентный спирт, настоенный на хлорелле), он
бодро читал Омара Хайяма:
Все радости желанные - срывай.
Пошире кубок Счастью подставляй.
Твоих лишений Небо не оценит,
Так лейтесь, вина, песни - через край.
Восемнадцать месяцев вдвоем! Это был мой первый длительный полет. И очень
скоро я начал понимать, почему самым важным качеством в характере астронавта
считается уравновешенность.
Стоит мне закрыть глаза, и я вижу кают-компанию "Стрелы", вижу все даже
мельчайшие детали: овальный пластмассовый столик с причудливыми желтыми
пятнами, выступившими от действия гаммалучей; репродукции Левитана и Поленова
на сводчатых, с мягкой обивкой стенках; вделанный в стенку шкафчик с тридцатью
двумя книгами; экран телеприемника, прикрытый сиреневой занавеской; два
складных сетчатых кресла (на спинках по двадцать четыре квадрата); три матовых
плафона, из которых средний случайно разбит Шатовым...
Иллюминаторы мы открывали редко. Зрелище безбрежного черного неба с
неимоверным количеством немигающих звезд в первый месяц вызывает восхищение,
на второй - задумчивость и непонятную грусть, а потом - тяжелое, гнетущее
чувство. Однажды (это было на шестой месяц полета) Шатов, глядя в бездонный
провал иллюминатора, сказал, кажется, самое мрачное четверостишие Хайяма:
Как жутко звездной ночью. Сам не свой,
Дрожишь, затерян в бездне мировой,
А звезды, в буйном головокруженьи,
Несутся мимо, в вечность, по кривой.
С этого времени мы открывали иллюминаторы только по необходимости.
За полтора года мы чертовски устали. Я говорю не об усталости физической.
Аварии, лихорадочная работа по исправлению повреждений были в конце концов
только эпизодами на фоне очень напряженных будней. Теснота, резкая смена
температур, двенадцатичасовые дежурства, хлорелла - все это, разумеется, нс
курорт. Однако самым страшным, страшным в полном смысле слова, было постоянное
ощущение надвигающейся опасности. Это ощущение знакомо всем астронавтам. Но мы
испытывали его особенно остро, может быть потому, что рация и телевизор были
безнадежно испорчены гамма-излучением. Почти год мы не имели связи с Землей.
Быть может, играло роль и то обстоятельство, что на Земле нас считали
погибшими. Как бы то ни было, но мы постоянно ожидали чего-то неведомого,
неотвратимого. Мы работали, разговаривали, играли в шахматы, но стоило
остаться одному, и сейчас же возникало ощущение надвигающейся опасности. Чаще
всего оно было смутным, неопределенным, но иногда вспыхивало с такой остротой,
что казалось: именно сейчас - вот в это мгновение! - произойдет нечто
непоправимое...
Я знаком с гипотезами астромедицины, объясняющими это явление. Но,
поверьте, теоретические рассуждения на практике помогают мало. Когда ребенок
один входит в темную комнату, он знает, что бояться нечего, но все-таки
боится. Когда вы один ведете планетолет и в узких смотровых щелях центрального
поста видна над черной бездной неба россыпь неподвижных, бледных, немигающих и
потому какихто мертвых звезд, вы отлично знаете, что бояться нечего, но
все-таки испытываете - нет, даже не страх, а вот это смутное чувство очень
близкой, но неизвестной опасности.
Ровно светится зеленоватый экран метеорного пеленгатора, безмолвствуют
приборы моторной группы, тихо жужжит привод гирокомпаса, размеренно
пощелкивает хронометр... Все привычно спокойно. Но гнетущее чувство
надвигающейся опасности заставляет вас вновь и вновь проверять приборы и до
боли в глазах вглядываться в черные прорези смотровых щелей.
А потом кончается вахта и где-то сзади раздается покашливание и веселый
голос Шатова:
- Ну как, коллега, светопреставление еще не началось?
Два последних месяца нас преследовали неудачи. Случайный метеор разбил
солнечную батареюс этого времени мы жили в полумраке. Отчаянно капризничали
навигационные приборы. По нескольку раз Б лень тревожно выла сирена барографа,
предупреждая, что где-то происходит утечка воздуха. В общем все это было
закономерно. "Стрела" вынесла намного больше, чем предусматривали ее
конструкторы.
Но мы продержались бы еще несколько месяцев. Случилось непоправимое. В
трех топливных отсечках начала повышаться температура. Сжиженный атомарный
водород быстро разогревался. Это означало, что атомы водорода соединяются в
молекулы, выделяя тепловую энергию. Реакция ускорялась, превращаясь в цепную.
Поглядывая на шкалу топливного термометра, Шатов декламировал:
Я побывал на самом дне глубин.
Взлетал к Сатурну. Нет таких кручин,
Нет тех сетей, чтоб я не мог распутать...
И мрачно добавлял:
- Впрочем, есть. С весьма прозаическим названием - экзотермическая
рекомбинация атомарного водорода.
Мы перепробовали все: интенсивное охлаждение, добавки стабилизаторов,
облучение ультразвуком. Но температура топлива повышалась. Грозил взрыв.
И тогда Шатов принял единственно возможное решение. Мы включили топливные
насосы и опорожнили три отсека из пяти оставшихся. Это было сделано вовремя.
За "Стрелой" вспыхнул гигантский газовый шлейф, причудливо отсвечивающий
изумрудно-оранжевыми полосами.
О возвращении на Землю нечего было и думать. После многочасового спора,
вконец загнав вычислительную машину, мы отыскали экономическую траекторию,
ведущую к Марсу, ближайшей планете.
- Марс - это люди, это настоящая тяжесть, это музыка, это настоящие
земные котлеты и настоящее земное пиво, - говорил Шатов, поднимая флягу с
настойкой хлореллы. - "В честь Марса - кубок, алый наш тюльпан..." Так или
почти так сказал старик Омар...
Однажды Шатов разбудил меня ночью (соблюдая традицию, мы вели счет
времени по Москве).
- Быстренько надевайте комбинезон, штурман. Я вам кое-что покажу.
Шатов говорил тихо, почти шепотом. Меня мгновенно охватило тревожное
ощущение близкой опасности.
Мы прошли в центральный пост. Шатов включил пневматический пускатель, и
металлические шторы нижнего иллюминатора начали медленно раздвигаться.
Этот иллюминатор мы не открывали почти с самого отлета. Зрелище звездной
бездны под ногами не из приятных. К нему нельзя привыкнуть.
Шторы медленно раздвинулись. В провале иллюминатора появилось черное небо
и большой серп Марса. Но на этом серпе не было ничего: ни привычной сетки
каналов, ни темно-синих "морей" - низменностей, заросших марсианским
кустарником ареситой, ни желто-красных пустынь. Громадный, занимавший четверть
неба Марс был подернут плотной голубой дымкой.
- Ну, штурман, что вы скажете? - вполголоса спросил Шатов. - Не кажется
ли вам, что мы открыли новую планету?
Я попытался найти реальное объяснение. Погрешности в оптической системе
иллюминатора? Но звезды были видны очень ясно. Песчаные бури на Марсе? Но они
никогда не захватывают всю планету, от полюса до полюса. Какое-нибудь
электрическое явление в атмосфере Марса, например полярные сияния? Но они не
могут быть такими интенсивными.
Ни одно из моих предположений не выдерживало критики. Шатов иронически
декламировал Омара Хайяма:
Что там, за ветхой занавеской тьмы?
В гаданиях запутались умы...
Когда же с треском рухнет занавеска,
Увидим все, как ошибались мы.
Впоследствии я часто вспоминал это четверостишие. Оно оказалось
пророческим. Но кто мог знать, что впереди нас ожидает самое большое
испытание?
Склонившись над иллюминатором, мы долго смотрели на загадочный
голубоватый серп.
"Стрела" подходила к Марсу с неосвещенной стороны. В последующие трое
суток уже нельзя было наблюдать Марс. Но с того момента, как мы увидели узкий
голубоватый серп, нас уже не покидало острое чувство близкой и неотвратимой
опасности. Повидимому, сказывалось громадное нервное напряжение от
восемнадцатимесячного полета. Мы стали раздражительными, неразговорчивыми. Во
время дежурств в центральном посту я наглухо закрывал смотровые щели: вид
черного неба с немигающими, словно нарисованными звездами вызывал у меня
щемящую тоску.
Последние сутки перед посадкой мы почти не спали. Раздражительность
внезапно сменилась крайней предупредительностью. Мы оживленно разговаривали,
помогали друг другу собирать личные вещи, вместе готовили прощальный ужин
(тушеная хлорелла с салатом из свежей хлореллы).
За два часа до посадки Шатов отдал команду: "К пульту!" - и мы прошли в
центральный пост.
С шумом захлопнулась тяжелая крышка люка. Корпус "Стрелы" задрожал от
бешеной пульсации тормозных двигателей.
Кому из астронавтов не знаком этот неистовый рев тормозных дюз! Очень
близкий, все нарастаюший, яростный, он пронизывает планетолет, прорывается
сквозь тяжелые экраны центрального поста, бросает в дрожь стрелки приборов,
заставляет вибрировать штурвал. Но грубый этот рев лучше всякой музыки.
Кажется, что планетолет ожил и восторженно приветствует землю. "Конец пути!
Конец пути! - надрываясь, ревут дюзы. - Конец пути!.."
Шатов мастерски вел "Стрелу". Я видел: ему трудно. Плохо повиновались
газовые рули; дюзы, исковерканные метеорами, создавали момент, вращающий
"Стрелу" вокруг продольной оси; обзорный локатор не работал. И все-таки Шатов
уверенно выводил планетолет в режим планирования.
Я провел полтора года с Шатовым, изучил его (так мне казалось) до
тонкостей. Однако, признаюсь. я впервые видел своего друга таким. Аксельромстр
показывал двойную перегрузку, тяжесть глубоко втиснула меня в кресло, но Шатов
сидел в свободной, непринужденной позе. На его лице светилась азартная улыбка,
глаза поблескивали. Движения рук, скупые и точные, были в то же время
окрыленными. Да, именно окрыленными - я нашел нужное слово. Шатов каким-то
шестым чувством, даже не глядя на приборы, угадывал, что надо делать.
"Стрелу" раскачивало. Я не мог понять почему. Казалось, планетолет
встретил сильный поток восходящего воздуха.
Внезапно задребезжал сигнал радиационного дозиметра. Я оглянулся -
стрелка дозиметра ушла за красную черту. Снаружи, за свинцовыми экранами
центрального поста, радиация достигла опасных для человека пределов. Но откуда
она взялась, эта радиация?
- Штурман! - голос Шатова покрывал громовые раскаты тормозных двигателей.
- Штурман, включите посадочный локатор.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг