успел уже рассказать незнакомому товарищу.
- Мог бы и завтра позвонить, - сказал Березкин.
"Мог бы!" Нет, не мог, потому что я пережил самум, потому что у меня
еще суматошно колотилось сердце и я был потрясен собственным прозрением.
- И с чего ты взял это? - спросил Березкин, видимо, уразумевший смысл
сказанного.
- Общая хроноскопия! - закричал я.--Помнишь общую хроноскопию? Ты еще
смеялся!
- Помню, - сказал Березкин.
- Так вот, не смейся никогда заранее! Торговые пути через Сахару, с
севера на юг, шли только в средневековье... А европейцы проникали в Судан
с запада, плыли сначала по Сенегалу, а потом по Нигеру... Раз самум,
значит, везли статуэтку еще тогда, в шестнадцатом веке, и везли арабы, к
твоему сведению... Понимаешь? Статуэтка попала к арабам, и они переправили
ее в Дженне.
- Понял, - сказал Березкин. - А теперь успокаивайся и ложись спать.
Утром приеду к тебе.
Я боялся, что возбуждение не позволит мне заснуть, но, высказавшись,
быстро заснул и спал до утра без всяких сновидений.
Поднявшись задолго до приезда Березкина, я успел на свежую голову еще
раз оценить свои ночные кошмары и прозрения.
Да, в главном я не ошибался. География путей сообщения - есть такое
скучное выражение - резко изменилась в северной части Африки за последние
три столетия. Транссахарские караванные тропы уступили пальму первенства
западным дорогам, из которых главная - во всяком случае, наиболее важная
для нас, - начиналась от города и порта Сен-Луи, что стоит в устье
Сенегала. Я был в этом городе, переходил широкий мутный Сенегал по
знаменитому мосту Федерб, размышлял о той роли, которую сыграл Сен-Луи в
истории завоевания европейцами Западной Африки... Но сейчас я думал о
другом, я еще и еще раз проверял себя, размышляя о самуме, следы которого
сохранились на золотой статуэтке. Мог ли он разразиться где-нибудь на
западной трассе? Наивно было бы отрицать возможность пылевой бури в сухой
период года, и все-таки она не могла сравниться по силе с самумом и едва
ли оставила бы столь явственные следы песка на золотом теле нашей
статуэтки.
Я хорошо представлял себе саванну сахельского типа, преобладавшую в
Сенегале, помнил о песчаных "проплешинах" у городков Тивауань или Луга...
Сахель - это саванна с растущей пучками травой и раскидистыми акациями;
а проплешины - они дело рук человеческих, это земли, погубленные арахисом,
который французские предприниматели, ничем не удобряя почву, из года в год
сажали на одном и том же месте.
Нет, золотому человеку пришлось перенести настоящий самум, сахарский,
такой, как описан Елисеевым, или еще пострашнее.
Березкин, приехавший часов в десять, молча выслушал мои дополнительные
соображения и со всем согласился.
- География - по твоей части, - сказал он. - Тут я - пас. Но если
хочешь, можно дополнительно уточнить силу бури. Не в абсолютных
показателях, конечно...
- Понимаю, и мы сделаем это. А потом напишем Мамаду Диопу. Хроноскоп не
открыл всех секретов статуэтки, но зато навел нас на правильный путь. Я
посоветую Диопу просмотреть изданные или рукописные книги арабских ученых
и путешественников того времени. Пусть он обратится к архивариусам древних
арабских городов, купцы которых поддерживали в средние века деловые связи
с обитателями африканских саванн. Кстати, туркам не удалось захватить
Марокко, и в конце шестнадцатого века именно оттуда уходили в Судан
караваны, снаряженные арабскими купцами...
- Аль Фаси, - вспомнил Березкин. - Тот самый, у которого Мамаду Диоп
пил мятный чай. Он может оказать неоценимые услуги.
- Да. Я тоже подумал о нем.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой мы отправляем письмо Мамаду Диопу, а потом выдерживаем -
вернее, не выдерживаем - бурный натиск Пети и деликатный - Брагинпева; под
их коллективным нажимом мы посещаем... Музей изобразительных искусств на
Волхонке; к чему привело это посещение, сказано в конце главы...
Письмо Мамаду Диопу я написал на следующий день после проверки песчаной
бури, так сказать, "на силу" (подтвердился самум). Но ушло из Москвы оно
несколько позже - задержали товарищи, переводившие письмо с русского на
французский. Там же, где переводилось письмо, - в Советской ассоциации
дружбы с народами Африки - я узнал, что на весну запланирована поездка в
Сенегал и Мали, и, не советуясь с Березкиным, попросил включить нас в
состав группы. Березкин к моей просьбе отнесся весьма благосклонно: теперь
ему тоже хотелось побывать в Африке, хотелось, как и мне, увидеть город, у
стен которого нашли золотую статуэтку.
Говорят, что ждать и догонять хуже всего. Догонять нам было некого, а
вот ждать предстояло долго - и поездки в Африку, и письма от Мамаду Диопа,
и каких-нибудь результатов его изысканий.
Ждать для нас, впрочем, не означало сидеть сложа руки: дела всякого
рода всплывали постоянно, хотя нас перестал беспокоить Рогачев. Это
случилось после того, как мы отказались использовать хроноскоп для
расследования административной неурядицы, некогда происшедшей в институте.
Я думал, что Рогачев перестанет со мной здороваться, но он все-таки кивает
при встрече.
И потом, не забывайте о Пете Скворушкине. Из Ленинграда он вернулся
раздосадованный тем, что венецианскую вазу, о которой говорил на Кавказе
Брагинцев, отправили вместе с передвижной выставкой из Эрмитажа в Музей
изобразительных искусств, то есть из Ленинграда в Москву. И Петя, таким
образом, зря проездил, а он не желал терять ни одного дня.
Нас Петя намеревался затащить прямо на вернисаж, но мифический
хостинский клад мало волновал нас с Березкиным. Однако дня через два
позвонил Брагинцев и от своего имени попросил посмотреть венецианскую
вазу. Я понимал, что звонок, так сказать, инспирирован неугомонным Петей,
но отклонить просьбу Брагинцева счел неудобным и согласился.
Брагинцев и Петя ждали нас в палисаднике, у серых колонн, и сразу же
провели в зал, где была выставлена ваза.
- Вот, смотрите, - полушепотом сказал Петя. - Разве не удивительное
совпадение?
Филигранного стекла, зеленоватая, с введенными внутрь белыми нитями и
темными декоративными трещинками-кракле в верхней и нижней части, ваза
действительно повторяла сюжет амфоры, поднятой со дна моря. Опытная рука
мастера с острова Мурано выписала молочными нитями и стоящего во весь рост
человека, и сидящего напротив него, и летящую к нему перечеркнутую
восьмерку, и строку, и "план" замка...
- И надпись тоже на картули эна, шрифт мхедрули? - чуть улыбнувшись,
спросил я.
- Не совсем, - ответил за Петю Брагинцев. - Венецианский мастер не знал
грузинского алфавита, не понимал смысла фразы и допустил искажения.
- Значит, он механически перенес на стекло и написанную заказчиком
фразу, и придуманный им сюжет?
- Это наиболее вероятное предположение.
- А заказчиком был кто-то из торгового дома Хача-пуридзе...
- А посредником кто-то из торгового дома Джолитти. Мы с Брагинцевым
посмотрели друг на друга и улыбнулись.
- Вот видите, как все складно получается! - с восторгом сказал Петя. -
А я уже навел справки...
- О взаимоотношениях торговых домов? - перебил я.
- Нет, о прежнем хозяине вазы. Раньше она принадлежала грузинскому царю
Вахтангу Шестому, эмигрировавшему в Москву при Петре Первом. Наверное, его
потомки преподнесли вазу какому-нибудь нашему царю или царице, и после
революции она оказалась в Эрмитаже.
- Вахтанг Шестой, - повторил я. - Это после его эмиграции разрослась
грузинская колония в Москве. Малые Грузины, Большие Грузины...
- Да, да! - радостно подтвердил Петя. - А Багратион - его прямой
потомок!
- На Кавказе вы говорили, - повернулся я к Брагин-цеву, - что ваза
датируется концом шестнадцатого столетия?
- У специалистов это не вызывает никакого сомнения. Ко времени
царствования Петра Первого в России производство венецианского стекла
пришло в упадок. Но разрыв во времени не должен вас смущать.
- Он и не смущает меня. Ваза могла сколь угодно долго находиться у
предков Вахтанга. Но скажите, почему вас заинтересовало совпадение
сюжетов? Я понимаю Петю - Пете нужен клад...
- Клад всем нужен, - сказал Петя.
- Я прочитал вашу книгу о хроноскопии и понял, что хроноскоп мог бы
определить, есть ли схожесть в написании строки на амфоре и на вазе, -
почему-то Брагинцев предпочел не отвечать прямо на мой вопрос. - Ведь и в
том, и в другом случае мастера переносили на глину или стекло рукописную
строку.
- Это несложно, - сказал молчавший до сих пор Березкин. - Пустяковое
дело...
- Не могли бы вы быть настолько любезны...
- Могли бы, - сказал Березкин. - Но как заполучить вазу в институт?
- Я надеюсь, что вечером, после закрытия музея, директор разрешит
вынести ее. Березкин недоверчиво хмыкнул.
- Если вы берете это на себя...
- Да, конечно.
- Значит, вы подвергнете хроноскопий мою амфору? - еще не веря своим
ушам спросил Петя.
- Придется.
- Но не одну же строчку! - Петя темпераментно взмахнул руками. - И план
крепости тоже!
- Там видно будет, - уклончиво ответил Березкин, но я про себя решил,
что теперь нам придется уступить Пете.
- Нет, обещайте мне!
- Обещаем, - сказал я. - Раз уж вы притащите амфору в институт...
Петя хлопнул в ладоши и заявил, что немедленно отправится к археологам.
Мы не стали его удерживать, и самим нам уже нечего было делать у вазы.
Брагинцев решил, не откладывая, зайти к директору, его хорошему
знакомому, а мы с Березкиным прошлись по "итальянскому дворику", по
египетскому залу, поднялись на второй этаж к древнегреческим атлетам, к
которым я ходил в детстве, чтобы сравнить свою мальчишескую мускулатуру с
мускулатурой "кулачного бойца" или "дискобола". Они так и остались для
меня недосягаемым идеалом.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
в которой мы занимаемся хроноскопией венецианской вазы и поднятой со
дна моря амфоры; как станет ясно из последующего изложения, дело вовсе не
ограничилось анализом двух надписей, сделанных на картули эна шрифтом
мхедрули.
Из Музея изобразительных искусств мы с Березкиным поехали ко мне домой.
У меня было странное состояние. Все, что происходило в музее, было
оправдано, логически объяснимо... Но осталось ощущение, будто кто-то все
время стоял у нас за спиной и небескорыстно интересовался нашими
расследованиями, следил за нами. Я помнил каждое слово, каждый жест и
Брагинцева, и Пети, знал, что, никто из них не повинен в этом чувстве. И
все-таки...
- Тебе не кажется, что нас с собой проверяют пли испытывают, уж не
знаю, как точнее выразиться? - вдруг спросил Березкин, устраиваясь рядом
со мной на заднем сидении такси.
По складу характера я более мнителен, чем мой друг, и совпадение наших
чувств меня еще более озадачило.
- Кого ты подозреваешь?
- В том-то и дело, что заподозрить некого. Глупо об этом говорить, но и
о Брагинцеве, и о Пете проще простого навести справки.
Я догадывался, что Березкин стремится оправдаться в непонятном
самоощущении, и все же меня покоробили слова о справках.
- Ты же знаешь, что мне совершенно не свойственна подозрительность, -
сказал Березкин, угадавший ход моих мыслей. - Не суди меня строго. Было бы
ужасно обидеть подозрением честного человека!
- Если бы не письмо Мамаду Диопа с рассказом о таинственном Розенберге,
возникло ли бы у нас такое чувство? - спросил я Березкина.
- Едва ли...
- Вот именно. Ей-богу, надо послать к черту всякие глупости. Тем более,
что ни амфора, ни венецианская ваза не имеют никакого отношения к
статуэтке из Дженне.
Вечер мы провели великолепно, хорошо отдохнули, рассеялись, и когда в
двенадцатом часу семейство Березкиных отправилось домой, от прежних наших
сомнений, как говорится, не осталось и следа.
Зная характер Пети, я с утра позвонил Березкину в институт и узнал, что
Петя явился, уже поскандалил с вахтером, не пропускавшим его с весьма
объемистой амфорой, и теперь сидит, сложив руки на животе, перед закрытым
хроноскопом.
Березкин, решительный во всем, что касалось хроноскопии, предупредил
Петю, что ничего не будет делать до тех пор, пока Брагинцев не доставит в
институт вазу. Но Петя, дипломатично помолчав минут тридцать-сорок, повел
наступление, уговаривая Березкина для начала выяснить, план или не план
крепости нанесен на амфору.
К тому времени, когда я приехал в институт, Петя одержал полную победу,
и Березкин с некоторым смущением сообщил мне, что на амфоре как будто бы
действительно изображен некий план крепости.
Способность хроноскопа устанавливать и прояснять такого рода
подробности казалась мне сомнительной, но Петя прямо-таки захлебывался от
восторга, и я решил не вмешиваться в их взаимоотношения с Березкиным.
Вечером приехал Брагинцев, и венецианская ваза поступила в наше полное
распоряжение.
Увидев Брагинцева, я понял причину нашего странного вчерашнего ощущения:
все, видимо, объяснялось тем, что Брагинцев так и не рассказал нам, для
чего потребовался ему сравнительный анализ строчек, выписанных на амфоре и
вазе.
Догадка успокоила меня. Настоящий исследователь, человек сдержанный в
словах, Брагинцев, конечно, просто не хотел упреждать события и ждал, что
подскажет ему хроноскоп.
Итак, нам предстояло установить идентичность или, наоборот,
неидентичность почерков на амфоре и вазе. Брагинцев уже говорил нам, что
надпись на картули эна, сделанная шрифтом мхедрули, графически искажена
мастером с острова Мурано. Но для хроноскопа, как и предвидел Березкин,
было достаточно частных особенностей в написании букв, которые сохранились
и в том и в другом варианте. Если верить хроноскопу, а мы - простите за
повторение - ему верили, то надписи на стекле и глине делались по одному и
тому же рукописному образцу.
- Устраивает вас такой вывод? - спросил Березкин Брагинцева.
- Вполне, - ответил тот.
- Если вас еще что-нибудь интересует...
- Честно говоря, мне хотелось бы проверить собственное истолкование
взаимоотношений человечков на вазе и амфоре.
- Взаимоотношений?
- Мне кажется, что это отец и сын. Сын уехал. Допустим, в Венецию,
чтобы обучиться торговому делу, а отец остался на Кавказе. Сын задержался
дольше положенного ему срока, и любящий отец, помимо писем, прибег вот к
такой форме увещевания... Это не слишком глупо звучит?
- Отнюдь, - сказал я.
А Петя, восторженно смотревший на своего учителя, вдруг прозрел:
- Потому и написано: "Вернись, и все скажу тебе"! Отец хотел передать
блудному сыну тайну зарытых сокровищ! - вскричал Петя. - Вы убедились
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг