каменщика, наконец?
Когда-нибудь, мечтал я, без всякой предварительной подготовки высадимся
мы с Березкиным в каком-нибудь древнем захолустном местечке и поколдуем с
хроноскопом на его погостах, в разваливающихся старинных церквах, и
забытые люди яркой неповторимой судьбы непременно воскреснут, пройдут
перед нами...
"НАЙТИ И НЕ СДАВАТЬСЯ"
Глава первая,
в которой сообщаются детали, относящиеся к истории исследования
Антарктиды, а также выясняется, что не только хроноскоп, но и
хроноскописты имеют в глазах людей некоторую самостоятельную ценность
Весною, в конце марта, в Париже проходила Международная конференция
специалистов по счетно-решающим устройствам, и Березкин получил
приглашение участвовать в ее работе. Очевидно, из вежливости пригласили и
меня. Заранее отлично представляя себе, что я ровным счетом ничего там не
пойму, я все-таки увязался с Березкиным, потому что мне хотелось,
воспользовавшись случаем, посмотреть Париж - Хорошо, смотри,- сказал
Березкин - Но старайся не попадаться на глаза кибернетикам Итак, вылетев с
Внуковского аэродрома на ТУ-104, мы через положенные три с половиной часа
приземлились в Париже, в аэропорту Бурже, и нас разместили в отеле
"Коммодор", что стоит в центре города на Османовском бульваре Березкин
тотчас исчез из номера, и потом мы вообще встречались только поздно
вечером.
По-моему, я трудился в музеях не менее напряженно, чем Березкин на
своей конференции, и позволял себе лишь одну небольшую роскошь: вставал по
утрам чуть позже, чем он.
Утром и застал меня звонок из нашего посольства, мне сообщили, что
некто Анри Вийон просит помочь ему встретиться со мною или с Березкиным.
Я заехал в посольство и прочитал письмо Анри Вийона, в котором он
писал, что в его распоряжении находятся дневники русского полярного
исследователя Александра Щербатова. Анри Вийон просил встречи с нами,
чтобы рассказать о некоторых подробностях дела.
У меня плохая память на имена, и сам я, при всем желании, не смог бы
назвать все фамилии даже тех русских полярных исследователей, которых
упоминал в собственных книгах. Но-тут уже вступают в силу какие-то свои
законы - я могу безошибочно сказать, встречал ли когда-нибудь названное
мне имя.
Имени Александра Щербатова я не встречал ни разу.
- Вийон был одним из руководителей французской антарктической
экспедиции, работавшей по программе Международного геофизического
года,-сказал мне сотрудник посольства. - Не прояснит ли это вам что-нибудь?
Я лишь молча покачал головой: до первой советской антарктической
экспедиции в Антарктиде побывал только один русский-Александр Степанович
Кучин, гидрограф, участник экспедиции Амундсена на "Фраме".
- У Анри Вийона давние связи с нашими полярниками, - сказал сотрудник
посольства. - Но почему он не захотел переслать дневники прямо в их адрес,
я не знаю. Наверное, ему нужен хроноскоп.
Сотрудник посольства при мне позвонил Анри Вийону, и тот любезно
согласился заехать за мною в отель.
Ровно в пять часов меня по телефону пригласили в вестибюль, и я увидел
там невысокого человека с седыми висками, тонким смуглым, иссеченным
густыми морщинами лицом. Для марта он был одет, пожалуй, слишком легко - в
летний светлый макинтош.
- Рад вас видеть, мсье Вербинин, - сказал Анри Вийон, делая ударение на
последнем слоге и резким движением протягивая мне небольшую крепкую руку.
Он смотрел на меня настороженно, испытующе и как будто даже не старался
этого скрыть... Потом, словно преодолев последние сомнения, улыбнулся и
предложил зайти в ресторан.
Мы заняли угловой столик в небольшом голубом зале ресторана "Коммодор",
в котором почти никого не было, и мсье Вийон, заказав вина, спросил, знаю
ли я что-нибудь о Щербатове. Очевидно, он предвидел мой ответ и, коротко
кивнув, сказал, что я и не мог ничего знать о нем.
- Имя вашего соотечественника помнили только в нашей семье, - пояснил
Анри Вийон и, предупреждая мой вопрос, добавил: - Он участвовал во
французской антарктической экспедиции Мориса Вийона...
Я быстро вскинул глаза на своего собеседника.
- Да, - сказал он. - Это был мой дед. Официант разлил бургундское по
бокалам, и мсье Вийон, сделав небольшой глоток, продолжал:
- Теперь вы понимаете, что дело, в которое я собираюсь посвятить вас,
отчасти имеет семейный характер. Потому-то и настаивал я на личной встрече
с русским специалистом.
- Слушаю вас.
- Ни Морис Вийон, ни Александр Щербатов не вернулись. Они погибли в
Антарктиде в шестнадцатом году. Одна из партий нашей экспедиции случайно
обнаружила зимовку, выстроенную моим дедом, и там мы нашли его дневники и
дневники вашего соотечественника. Они знали, что погибнут, и оставили
дневники вместе с геологической коллекцией, надеясь, что когда-нибудь их
найдут. Это случилось не скоро, но все-таки случилось...
Анри Вийон умолк и молчал довольно долго, барабаня тонкими нервными
пальцами по столу. Он смотрел мимо меня, в дальний угол зала. Я терпеливо
ждал, когда он заговорит вновь, думая о своем: я думал, что мы с
сотрудником посольства ошиблись-Анри Вийон все знает, и хроноскоп ему не
нужен. Но для чего же тогда потребовался я, один из хроноскопистов?
- Дневники Мориса Вийона и Александра Щербатова - это документы,
исполненные трагизма и величия, - тихо сказал Анри Вийон. - Руководитель
экспедиции и его каюр сами повинны в своей гибели, если слово "повинны"
уместно в данном случае. Они остались бы живы, если бы не задержались в
открытом ими оазисе.
Но они пошли на риск во имя науки и не вернулись... Не
вернулись,-повторил Анри Вийон. - И к вам я обратился не потому, что вы -
обладатель чудесного хроноскопа, и не потому, что вы занимались историей
полярных исследований...
Парижские газеты перепечатывали выдержки из некоторых ваших отчетов, и
я понял по ним, что главное для вас - люди, их судьбы. А хроноскоп или еще
что-нибудь-не более чем средство... Я не ошибся?
- Вы не ошиблись.
Анри Вийон энергично кивнул.
- Значит, мое обращение к вам-это обращение человека к человеку, а не
клиента к следователю-хроноскописту. Вас это не удивляет?
- Меня это радует,- совершенно искренне ответил я.- Не сомневаюсь, что
мой друг Березкин тоже будет обрадован.
- В истории исследования Антарктиды имена Мориса Вийона и Александра
Щербатова должны стоять рядом, - тихо сказал Анри Вийон. - Очень просто
отдать предпочтение начальнику экспедиции перед каюром... Когда вы
познакомитесь с записками Щербатова, вы поймете, что так же просто поднять
на щит его, потому что в Антарктиде неожиданно подтвердилась удивительно
смелая гипотеза вашего соотечественника... Но я ценю выше всего их
человеческий подвиг и считаю, что мы обязаны равно воздать должное памяти
обоих исследователей...
Поскольку уже выяснилось, что никаких разногласий по этому вопросу у
нас не предвидится, мы отправились к Анри Вийону.
Неизменно упоминаемые при описании Парижа-и неизменные в Париже -
"сиреневые" сумерки уже медленно заливали город. Свернув с шумного
Османовского бульвара, мы миновали просторную площадь Согласия и вышли к
набережной Сены-почти безлюдной, если не считать рыбаков, терпеливо
рассматривавших поплавки собственных удочек... Анри Вийон молчал, думая о
чем-то своем... А сумерки становились все гуще, и теперь уже совсем слабо
вырисовывался за мостом Альма вознесенный к низкому небу решетчатый силуэт
Эйфелевой башни. Было прохладно, как бывает прохладно ранней весной по
вечерам, и некрупные листья на каштанах вдоль набережной казались
съежившимися от холода... Я смотрел на старые, темные от времени и копоти
дома, на низкие мосты над Сеной, на Сену, такую же неширокую и мутную, как
наша Москва-река, на тихие каштаны, уже протягивающие на ветвях
незажженные зеленые свечи будущих цветов,-смотрел и думал, что, наверное,
очень трудно надолго расставаться с родным городом, уезжать на другой край
света, добровольно переселяться в мир, не имеющий ничего общего вот с
этим, привычным, -в мир морозов, ветра и льда...
Трудно и - по странному свойству человеческой души - радостно. Никто
ведь не принуждал полярников отправляться в полярные страны. И сам я до
сих пор жалею, что так и не удалось мне в более молодые годы попасть в
Антарктиду-не удалось, несмотря на мои неоднократные попытки устроиться в
экспедицию...
Что ж, своеобразным утешением будет теперь для меня самое необычное из
наших хроноскопических занятий - подготовка публикации о Морисе Вийоне и
Александре Щербатове. Самое необычное, но и самое простое, наверное.
Дома, у себя в кабинете, Анри Вийон достал из папки несколько старых
фотографий и показал мне. На фотографиях были запечатлены люди в меховых
одеждах, бородатые и усатые, и поэтому очень похожие друг на друга. На
последнем снимке, сделанном перед началом санного похода, Морис Вийон
стоял в группе товарищей, отбросив на спину капюшон меховой парки, а
Щербатов, присев, поправлял ремни на вожаке упряжки-крупной, светлой
масти, ездовой лайке... Я внимательно просмотрел и остальные фотографии
Щербатова, но описать его внешность все равно затрудняюсь, потому что
отросшие за зиму борода и усы скрадывали черты лица, а надвинутая на лоб
меховая шапка делала его портрет еще менее выразительным.
Анри Вийон положил передо мною толстую тетрадь в добротном кожаном
переплете. Я раскрыл ее наугад. Страницы были исписаны ровным мелким
почерком, и в глаза сразу же бросилось иное, чем теперь, но такое же, как
и в тетрадях Зальцмана, написание отдельных букв, бесконечные твердые
знаки в конце слов...
- Вы еще успеете прочитать дневник, - сказал Анри Вийон. - Но чтобы
понятнее стали вам причины гибели путешественников, а также значение их
открытия, вам придется познакомиться с рукописной статьей Щербатова,
сохранившейся у нас в семье. В статье излагается его гипотеза о прошлом
Антарктиды, о которой я вам говорил...
- О прошлом? - переспросил я.
- Да, о прошлом, - сказал Анри Вийон. - И возьмите на память вот это, -
он протянул мне обломок темной горной породы. - Это из их коллекции...
Глава вторая,
в которой излагаются совершенно неожиданные соображения о прошлом
Антарктиды, а также выясняются взаимоотношения Мориса Вийона и Александра
Щербатова
История, которая первоначально показалась мне самой простой за
последнее время, обернулась для нас с Березкиным полной неожиданностью.
Неожиданность эта - не в характере хроноскопии, но именно в самой истории.
Я нахожусь сейчас на берегу Белого моря, в Онеге, - нахожусь один,
потому что Березкин не смог вырваться из Москвы. Одиннадцать часов вечера.
В окна гостиницы бьют слепящие, мешающие писать солнечные лучи. А за
окнами-тихий деревянный городок с зелеными, без наезженной колеи, улицами,
с гнездами ласточек на окнах государственных учреждений, с ленивыми,
спящими поперек деревянных тротуаров, собаками, с устойчивым запахом
свежего сена, который ветерок доносит и сюда, в комнату...
Впрочем, теперь, хотя бы мысленно, нам предстоит ненадолго вернуться в
Париж.
Тогда, после встречи с Анри Вийоном, я возвращался на Османовский
бульвар в несколько элегическом настроении, возвращался по ночному,
залитому светом неоновых реклам Парижу, присматриваясь к парижанам,
останавливаясь у художественно оформленных витрин и не подозревая, что
держу в руках нечто такое, что через полчаса или час буквально потрясет
меня.
Не знаю, почему Анри Вийон не рассказал мне все с самого начала. Но
уходя от него, я не сомневался, что под прошлым Антарктиды он подразумевал
геологическую историю материка.
Ничего похожего. Александр Щербатов полагал, что Антарктида была
родиной древнейшей человеческой цивилизации.
Вот так. Не больше и не меньше.
Я вернулся в отель раньше Березкина, принял душ, а потом, чувствуя себя
немного утомленным, по лености взялся читать то, что было покороче, - не
дневник, а статью. Вот тут все и началось.
Березкин, войдя в номер, сразу почувствовал неладное и, выслушав мой
сумбурный рассказ, покосился сначала на стол, потом под стол; очевидно, он
заподозрил, что в трезвом состоянии я не смог бы наговорить ничего
подобного.
Он молча отобрал у меня статью и тут же прочитал ее.
Мне пришлось пересказать своему другу все, что я успел узнать о Морисе
Вийоне и Александре Щербатове, и Березкин остался доволен: как я и
предвидел, особое доверие, проявленное Анри Вийоном по отношению к нам,
хроноскопистам, не оставило его равнодушным.
- Меня вполне устроит, если в ближайшие месяцы ты будешь занят
дневниками Щербатова, - сказал Березкин. - Это по твоей части, а я
повожусь с хроноскопом. Понимаешь, после этой конференции...
Я все прекрасно понимал, но поработать спокойно ему довелось недолго.
На следующий день, позвонив Анри Вийону, я выразил ему и свое
удивление, и свое восхищение смелой гипотезой.
- Мне будет приятно, если вам посчастливится найти дополнительные
сведения о вашем соотечественнике,-ответил Анри Вийон.-Я не в силах помочь
вам фактами, но, с вашего разрешения, напомню, что люди, мысль которых
отличалась бунтарской смелостью, оставляли после себя след не только в той
специальной области науки, которой занимались... Вы понимаете меня?
- Вполне.
Этот француз, право же, все больше мне нравился.
Я отнес "дело" Щербатова к первоочередным своим планам, но белозерское
расследование отвлекло и Березкина и меня и помешало быстрому завершению
работы.
Впрочем, составить себе некоторое представление о наших новых героях я
сумел довольно скоро - и дневник помог, и письма Анри Вийона. И хроноскоп
тоже, разумеется, хотя хроноскопия свелась лишь к изучению дневника.
Дневник писался человеком, погибшим в Антарктиде и к концу похода
знавшим, что он погибнет. С нашей, узкопрофессиональной точки зрения, это
обстоятельство и могло послужить ключом к открытию характера. Ведь само
собою напрашивается предположение, что удастся обнаружить существенные
различия в тональности, в особенностях почерка, если сравнивать первые
страницы, написанные человеком, уверенным в победе, и последние страницы,
написанные человеком, знающим, что он побежден и погибнет...
Такого рода задание и было дано хроноскопу, и он, как следовало
ожидать, обнаружил различия: первые страницы писались рукою здорового,
полного сил человека, последние-рукою предельно уставшего и спешащего
занести свои наблюдения и мысли в дневник. Но как ни изменяли мы
формулировку задания, хроноскоп настаивал на одном: и первые и последние
страницы писались человеком, находившимся в спокойном состоянии духа.
Сообщая о своей скорой и непременной гибели, Щербатов оставался спокоен и
тверд, и никакие раскаяния или сомнения не мучили его. Он сделал свое дело
так, как считал нужным его сделать, и ни о чем не сожалел. Беспокоила его
только судьба дневников, судьба открытия.
Облик мужественных, до конца преданных науке исследователей вставал со
страниц дневника, и надо ли говорить, что восхищение их подвигом,
невольная ответственность за их открытие требовали теперь от нас с
Березкиным работы точной и быстрой?..
Насколько я понял по дневнику, Щербатов еще в юности получил отличное
гуманитарное образование и был хорошо знаком с работами античных авторов
Позднее он поступил в Московский университет, на кафедру географии, и в
этом смысле ему очень повезло: его учителем стал выдающийся русский
географ, историк и этнограф Дмитрий Николаевич Анучин, сразу же
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг