волоча в своих грустных глазах нашу Камчатку,
они такие тихие в великом и такие великие в тихом,
что не могут объять своим грустным взором,
где кончается Америка и начинаюсь я...
Я сначала подумал, что это перевод какого-нибудь американского
большого друга русской словесности, но переведено это довольно неуклюже
в тех местах, где встречаются скрытые цитаты. Это мог бы быть какой-ни-
будь из наших уже забытых пара-парафразистов, переехавших в последнее
время на другой материк, ища потерянную в домашних условиях романтику.
Видя мое замешательство, великий экспериментатор не стал меня допраши-
вать, а просто взял некое подобие блокнота величиной со спичечный коро-
бок, раскрыл его (блокнот), и почти запел:
...Я сижу одиноко на полной луне,
словно белый заяц на белом снегу,
я стряхнул с моих ног прах земли
в ядовитую лунную пыль,
подо мною коты на земле
назначают кошкам свиданья,
а собаки в моей милой деревне
лают-лают на меня, достать уже не могут -
собаки всех стран, присоединяйтесь!
Чтобы не выглядеть полным недотепой, я решил назвать хоть какое-то
литературное имя, и назвал: поэт Гурьбов, основатель столпизма, нового
стоячего течения; когда один читает в середине толпы, а остальные - тол-
па, столпились вокруг и слушают, причем те, кто сзади читающего, слышат
хуже, но все-таки слышат кое-какие обрывки, они эти обрывки пытаются со-
единить в новые речевые узлы, так возникает эхо позади столписта, это
эхо нарастает и создает фон, а все вместе записывается на пленку и про-
дается как синтез поэзии и хорового искусства.
- Гурьбов? - возмутился читающий. - Гурьбов никогда не додумается
сесть на Луну! И никто из столпистов, они все, так сказать, приземлен-
ные.
- А эхо? - догадался я возразить. - Если не сами столписты, то эхови-
ки могут додуматься. Тем более что луна по-украински оэхоп. Да, эхо, до-
бавил я, поймав недоуменный взгляд.
- Вы хотите сказать, что Украина далека от нас, как луна, - съязвил
Померещенский, - или что она только, так сказать, наше эхо? Осторожнее,
ведь я тоже украинец!
- Упаси Господь! - перепугался я.
- Ну, Господь помилует, - утешил меня украинец. - А теперь последнее.
Ясно, что вы ничего не понимаете в изяществе.
Он достал уже не тетрадь, а свиток, сдул с него пыль (лунную,
мелькнуло у меня), развернул:
...Я сижу беспокойно на остром
луче Сириуса, надо мною
воздвигают египетские пирамиды,
ко мне простирают незримые руки
жрецы, еще не забальзамированные фараоны,
я спускаю к ним, я запускаю к ним над собой
по лучу звезды клинописные указания -
как готовить себя к посещению вечности,
не минуя мгновенной встречи со мной...
Какая-то смутная догадка забрезжила во мне, и я напряг свою память. Я
старался припомнить, где я читал что-то про Сириус:
- Лукавые происки властителей и преобладающих классов сделали то, что
земля обращалась около солнца. Это невыгодно для большинства. Мы сделали
то, что земля будет обращаться отныне около Сириуса!
Я замолчал, а писатель тут же, продолжая мою цитату, завопил: - Прог-
ресс нарушит все основные законы природы!!! Как я тронут: вы слышали о
Константине Леонтьеве, это мой самый любимый Константин после Циолковс-
кого. А я, где бы ни был, я всегда в себе несу цветущую сложность, хотя
в иных странах меня легче понимают и принимают, когда я напускаю на себя
вторичное смешение и упрощение... И обожаю цветущий Крит за то, что там
Леонтьев проучил француза, обидевшего нашу отчизну. Я был бы рад вер-
нуться на Крит нашим консулом, вослед Леонтьеву, откуда тот, несомненно,
привез идею цветущей сложности. Правда, цветение осталось на Крите, а
сложность - в России. Грядущий консул смотал свиток и признался: - Вы
могли бы догадаться, что все стихотворения мои. По восходящей: от перво-
начальной простоты к цветущей сложности. Здесь я вынужден попросить про-
щения у читателя, ибо передал эти замечательные стихи по памяти, а это
лишь бледный пересказ. Мне так и не удалось разыскать, где они были на-
печатаны. А их автор вещал дальше, пряча в стол свиток:
- Когда писали на свитках, знание было тайным, свернутым, темным, по-
тому столь загадочна история древнего Египта, а время было непрерывным и
замкнутым, и Земля вращалась вокруг Сириуса, откуда пошла вся наша циви-
лизация. В Китае, где писали на открытой бумаге, время находилось внизу,
на обратной стороне листа, и будущее уже заключалось в прошлом, исклю-
чая, так сказать, идею прогресса. Небо, являясь отражением исписанного
иероглифами листа, нависает над землей китайским календарем. Читают от
конца к началу, как бы перебираясь из настоящего в историю, поэтому осо-
бенно чтут все традиционное. А в Европе появление книг сделало время
прерывистым, пространство дискретным, возникли и стали разлагаться ато-
мы, история пошла скачками, ведь книгу можно, не то, что свиток, раск-
рыть случайно на любом месте, вот вам, так сказать, и революции! А мы
между Западом и Востоком оказались оригинальны потому, что книги имели,
но не всегда раскрывали. Правда, однажды раскрыли известный вам оКапи-
талп не на том месте.
Я хотел было добавить, что и оДиалектику природып мы открыли не на
том месте, реки собирались поворачивать в чужие стороны. Но я промолчал,
внимая владельцу свитков и книг и вспоминая, как порою и в собственной
судьбе случается открывать не ту книгу и не на том месте. Один мой доб-
рый школьный приятель все время натыкался на книги о беспризорниках, ко-
торые обязательно становились крупными учеными. У него были математичес-
кие способности, но он вырос в мирной семье и постеснялся идти в науку,
пошел в искусство. Позже я его встретил, тот с сожалением сказал, что и
в искусстве - сплошные беспризорники. Из удачно раскрытых книг я не могу
не назвать Хрестоматию по новейшей поэзии, которую составил как раз По-
мерещенский. Она предназначалась для лицеев и гимназий, но где ее нынче
найти? Кто-то из моих почтенных знакомых взял и не вернул, сейчас поч-
тенные люди перебиваются с хлеба на воду продажей своих и чужих книг. А
как точны были описания каждого классика! ...Авраамий Ганнибалов был
буквально за ручку введен мною в поэзию, хотя он и не родственник Пушки-
на, но он врос в наш язык, как каменный идол в почву Таити, никто не
знает его происхождения, но каждый пред ним столбенеет, и каждое его
слово - придорожный камень на путях мировой цивилизации, он первый, хотя
и не последний стал так писать по-русски, что звучало это по-зулусски, а
смысл имело евразийский.
Дымком над еще уцелевшими крышами деревень повисли воздушные вирши
Степана Булионова, так и хочется вдохнуть этот экологически чистый дымо-
чек, этот эликсир от кашля, вызванного газовой атакой городского салон-
ного метамодернизма... Удалая космичность Фаддея Астроломова сливается с
вселенским космизмом, этим наследием всемирной отзывчивости золотого ве-
ка; звезды видят все: ночного лиходея, наощупь отыскивающего свою невин-
ную жертву, и дневного гангстера, ясно видящего свою коварную цель, и
влюбленную пару, еще не совсем осознавшую свои вторичные половые досто-
инства, и просто веселого парня, которому хорошо и с самим собой и с
первым встречным, по недоразумению избегающим хорошего парня, - вот так
нам дано услышать, о чем звезда с звездою говорит... Поэт Дивана Пережи-
валова достигла высшей степени лирической раскованности, она храбро об-
нажила в рифму и без - не только свои внешние, но и внутренние органы,
полости, сосуды и капилляры, бросив в лицо очерствевшему свету звонкие
свои ямбы и тромбы... Эпик Эдик Эпикурицын воспел все наши магистрали,
железнодорожные маршруты, трамвайные и прочие пути и тупики, что и выве-
ло его в лидеры отечественного транспортного искусства: он первый полу-
чил от государства право бесплатно читать свои стихи в трамваях, трол-
лейбусах, вагонах метро и электричках... Трижды сдвигал ударение в своей
громкой фамилии Тихон Пугалов: с начала в конец соответственно с ростом
популярности. Некоторые слависты считали, что это три разных стихотвор-
ца. Первый - детский писатель, пишущий прежде всего для незаконнорожден-
ных, правда, и взрослые зачитывались его комиксами. Второй - автор сти-
хотворных романов ужасов про дам в мехах, меха зловещим образом прирас-
тают к дамским телам и дамы превращаются в соответствующих зверей, напа-
дая на тех, кто им эти меха приобрел; в то же время на них охотятся те,
кто хочет одеть в меха прочих дам. Все эти романы успешно продолжают ли-
нию оВитязя в тигровой шкуреп, рассчитывая на усложнившийся современный
менталитет. Наконец, третий вошел в историю словесности, выпустив том
надписей на подтяжках, растягивая которые можно добывать что-то новое. У
Дормидонта Ухьева хватило смелости только на смертном одре признаться,
что он сочинил достопамятное двустишие:
Дар языка обрел сперматозоид
и заявил, что жить на свете стоит.
Оно звучало чуть ли не ежечасно по всем программам радио и телевиде-
ния, призывая гражданок к постмодернистскому зачатию детей в пробирках,
причем анонимно. Родственники Ухьева, стоявшие у его смертного одра, тут
же все сообразили и вызвали реанимационную команду, которая, как ни
странно, приехала и вернула поэта к жизни и творчеству. Повинуясь нажиму
родных, он отсудил у фирмы зачатий свое авторство на текст популярной
рекламы, что обеспечило на много лет вперед и его и его наследников, а
также многих детей из пробирок очень охотно называли Дормидонтами, если
они не оказывались девочками. Можно еще долго перечислять, кого еще
включил Померещенский в свою хрестоматию, но вот Сатрапезова не удосто-
ил, и Мопсова не включил, так как к Мопсову от Померещенского ушла его
вторая жена, после чего Мопсов стал писать лучше, отчего и возникло
предположение, что не сам он расписался, а его новая жена вдохнула в не-
го часть унесенного с собой гения. Померещенский в тот период действи-
тельно несколько недель молчал, будто обкраденный, но потом записал с
новой силой, воспевая очень замечательно различные антикварные предметы,
которых он лишился вместе с женой, эти песни ярко показывали, что гений
его не угас вместе с нанесенным ему материальным ущербом. А Мопсова с
тех пор он называет не иначе как антикварным поэтом. Не вошла в хресто-
матию и поэтесса Зубмарина Антропосупова, она была в разное время заму-
жем за семью разными писателями, а потому могла рассчитывать на место в
истории отечественной словесности и без собственных сочинений. Какой-то
период она одновременно металась между тремя тружениками литературного
цеха. Ее покорял скромный, но зажиточный Всуев, бывший жокей, а затем
кинодраматург, он был так нежен, что в день своего семидесятилетия отп-
раздновал свое пятидесятилетие. За ней ухаживал Антиох Кумеко, который
писал за многих корифеев, увлеченных руководящей жизнью, оставаясь в те-
ни, но не без достатка. Он живал на правительственных дачах, ездил на
черных автомобилях, коих водителями были либо раздобревшие отставные ре-
зиденты времен Рапалло, либо испитые, поджарые агенты ЦРУ и Интелледженс
Сервис, которые так прижились у нас, что не захотели по истечению срока
своей службы возвращаться в свои палестины. По ней же, по Зубмарине
вздыхал бард и лирический нытик Лунатиков, над которым надсадно кричали
самые разные птицы, сострадая его безответным страстям, для всех этих
птиц лирик находил рифмы, еще более редкостные, чем сами птицы: пеликан
- по рукам, кулик - и нет улик, птеродактиль - председатель и т. д. По
поводу последнего примера самый наблюдательный из критиков - Стрептоку-
ков - ехидничал: птеродактиль не птица, а если он и кружил над головой
Лунатикова, то лишь в качестве доказательства, что стихи последнего име-
ют чисто палеонтологическое значение. Короче, никого из мужей Антропосу-
повой Померещенский не канонизировал, полагая, что каждого из них она
достаточно прославила. Не канонизировал он и Льва Толстого, что поначалу
казалось бы слишком смелым шагом, но когда убеждаешься, что хрестоматия
архисовременная, то становится ясным, Толстой здесь не при чем. Но тут
же знатоки вас высмеют, ведь Толстых очень много, есть и архисовременные
среди них, например Фрол Толстой, который по паспорту Лев. Он издал нес-
колько книг, которые никто не мог понять, но все хвалили, поскольку их
автор Толстой. Автор тогда сам разъяснил свои сочинения: сперва русская
словесность медленно отступает под натиском французской, в ней все
больше равенства: крестьян и пейзанов, стихов и прозы, высокого и низко-
го стилей; все больше братства: от братьев Люмьеров с их движущимися фи-
гурами до застывших фигур Белого братства, этих памятниках скорому концу
белого света. Затем русская словесность дает решающую битву французской.
Мертвые души теснят отверженных. Человеческая комедия наталкивается на
горе от ума. Капитанская дочка отбивается от пятнадцатилетнего капитана.
Русские, сохраняя свою боеспособность, отдают Москву французам, но те,
не найдя там читателей, бегут назад на свои Елисейские поля, преследуе-
мые русской поэзией и прозой. Вся эта эпопея нагло названа Фролом Толс-
тым - оВойна и мирп. Однако Фрол все равно остался Фролом. Однажды он
проник на один из писательских съездов, чтобы представиться иностранным
гостям. Услышав иностранную речь, он надвинулся на группу предполагаемых
французов, стукнул себя кулаком в грудь и назвался: Толстой. Толстой,
Толстой, повторил один из французов по-русски, - Толстой, Толстой, это,
кажется, тот великий писатель, который изменил жене и в результате ушел
из дома и бросился под поезд, на котором ехал за границу Тургенев...
Фрол Толстой обиделся и не стал продолжать разговор. А Померещенский,
прослышав об этом инциденте, списал Толстого со счетов, поскольку тот не
дал отпора иноземцу! Можно подумать, что Толстой бросился под поезд из
зависти к Тургеневу, который часто ездил за границу. А Толстой просто
терпеть не мог Тургенева за его одемократические ляжкип, почему Тургенев
и
был готов Толстому одать в рожуп. Но Толстой был большой писатель, и
Тургеневу более ничего не оставалось, как скрыться за границу от патрио-
тического гнева Толстого. Все это следовало объяснить бестолковому ино-
земцу, завершив толстовским же высказыванием, что о...есть пропасть лю-
дей на свете, кроме Льва Толстого, а - вы смотрите на одного Львап. Но
ничего этого наш Лев Толстой, то есть - Фрол, не сделал, почему и не во-
шел в дальнейшую историю. Не пустил в историю Померещенский и орденонос-
ца Завовулина, который был передовым партийным поэтом, талант которого
расцвел с введением многопартийности, плюралистически расширив его твор-
ческую палитру. Померещенский быстро разоблачил его, указав, что тот
прославляет даже незарегистрированные партии, а отсюда один шаг до соз-
дания собственной партии, например, читателей-орденоносцев, что только
ослабит позицию книжного рынка в борьбе за полное и безоговорочное ра-
венство всех читателей. Завовулин все же сыграл историческую роль, прав-
да на бытовом уровне, в жизни и деятельности самого Померещенского: бла-
годаря ему последний явил некоторые чудеса. Ветхий Завовулин никак не
мог забыть свое физкультурное прошлое, у него на груди всегда хранилась
фотография, где он в боксерских перчатках несет переходящее красное зна-
мя, хотя фотография была черно-белая. И давно уже стало традицией, если
Завовулин пьет в компании своих однополчан, все кончится побоищем. Одно-
полчанами он называл своих единомышленников, которые пришли к заключе-
нию, что автор оСлова о полку Игоревеп был красноармейцем. Все разговоры
этого общества сводились к спорам, откуда тогда взялась опера Бородина
оКнязь Игорьп, в какой мере она повлияла на оСловоп. Но все завершалось
всеобщим неодобрением коварным половцам, которые нас завлекают своими
плясками. Вот здесь и вскакивал Завовулин, крича, что молодость всему
виной, что новое поколение все испортит, начиная с букваря и кончая
конституцией. Если поблизости оказывался кто-то, кого подслеповатый ор-
деноносец принимал за молодого, то он получал неожиданную возможность
схлопотать в глаз. - Чума половецкая! - шумел Завовулин, замахиваясь, но
чаще всего удавалось перехватить этот замах силами самих же фракционе-
ров, их было не более двух, чего и хватало на каждую руку Завовулина,
которому только и оставалось, что свирепо вопить: - Я - ворошиловский
стрелок, хорошо еще, я сегодня без оружия! И вот нарвался он однажды на
Померещенского, набросился с криком: - Испакостил изящную словесность,
холуй половецкий! Померещенский замер, сжал пудовые кулаки, но и его тут
же любезно подхватили под руки сопровождающие его лица, а так как интер-
националиста Померещенского особенно оскорбило не столько слово охолуйп,
сколько ополовецкийп, он это слово пожевал-пожевал да и тут же выплюнул,
словом, дотянулся плевком до лица оскорбителя своего, который в ответ на
это взвыл, и вот этот перешел в восторженный вопль: - О! О! Вижу! Вижу!
О! Так вот это кто передо мною! Никак Померещенский! Какой же ты поло-
вецкий! Ты - наш! Исцелил еси око мое! Слава и хвала чудесному плюнове-
нию твоему! Как ни в чем не бывало, Померещенский перекрестил Завовулина
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг