пришить: он вежливо уступит свое место в раю, но не уступит места в
трамвае; он не раздает своего имущества нищим, но говорит им: "Бог даст";
ударьте его в левую щеку, и он подставит вам... право, статью закона... Но
вы скажете, что это шарж, что симпатичные миллиардеры жертвуют миллионы на
благотворительность, что вы сами раздаете нищим пятаки, а меня вот напоили
чаем, но тем хуже для вас. Потому что, чем симпатичнее вы все, чем
добротнее ваша доброта, тем скорее с вами покончат!
- Влоб, вы, кажется, грозите?
- Больше того. Я хочу предложить властям принять реальные меры. Всех
симпатичных надо истребить. От первого до последнего. Всех добродушных,
сердечных, прекраснодушных, милейших, сочувствующих, сострадающих - под
"пли!" и из счета вон. Варфоломеевская ночь, говорите? Пусть. Дело не в
названии. Я изложил все вот это здесь.
В руках у него забелели вынырнувшие из-под отстегнутой на груди
пуговицы листы. Влоб начал их читать.
Не стану передавать абзац за абзацем все сложное содержание этого
примечательного документа. Мелькали слова: "психическая вязкость" -
"чужеглазие" - "сопафосники" - "жалостничество" - "сердцевизм". Вначале
проект начерчивал биологическую природу симпов, рассматривая их как клетки
некоего социального рудимента: всех их, подобно слепому отростку,
отклассовому аппендиксу, необходимо ампутировать, не дожидаясь нагноения;
руки не для рукопожатий - для работы: рукопожиматели отменяются. Далее
перечислялось: симпы, по чувству сочеловечия, не склонны убивать - ввиду
возможности новых войн это создает некоторые неудобства; симпы жалостливы,
слезные железки их рефлектируют только в пользу так называемых униженных и
оскорбленных, их сочувствие всегда вызывают только побежденные,
следовательно, рабочему классу для того, чтобы вызвать сочувствие симпов,
надо быть побежденным. Из этого явствует...
Но я не следил уже за сменой листков. Внимание мое постепенно
перемещалось с движения строк на лицо их сочинителя. Запавшие щеки Влоба
горели больным румянцем, в глазах его, изредка вскидывающихся на меня,
черными огнями горел страх. Его мчащиеся от точек к точкам фразы вызвали во
мне, может быть, заразили меня странной ассоциацией: ось колесницы над
межой, так что одно колесо еще здесь, в логике, другое же кружит уже там,
за чертой.
И хотя обвинительный акт, направленный против меня, грозил высшей
мерой, я, как, впрочем, и полагается презренному симпу, испытывал
закоренелую и нераскаянную жалость... к своему прокурору. Ведь все-таки
скамья подсудимых, на которой сидел я, чувствовалось, очень и очень
длинна,- он же, человек, идущий по солнечной стороне, но ночью, был
предельно одинок.
Наконец листки кончили свое. Савл Влоб собрал их припухшими от
непривычного тепла руками:
- Ну, что?
Я не мог не улыбнуться:
- Мнение симпа не должно бы вас интересовать. Вы предлагали свой
документ тем, для кого он предназначается?
Влоб молчал.
- Ну, вот видите: за сочувствием плану истребления сочувствующих
приходится обращаться к умеющему сочувствовать. Круг. Не так ли?
- Ничуть. Мне ничего этого не нужно.
- Допустим. Но я не только сочувствующее, я и предчувствующее
существо. И мне не трудно предсказать, что этот документ так и не
разлучится со своим автором.
- Почему?
- Очень просто: потому что он написан симпатичным человеком. Да-да, не
пугайтесь, я знаю - для вас это удар, но перенесите его мужественно, Влоб:
вы безнадежно симпатичный, вы, скажу вам больше, до трогательности милый
человек.
- Вы не смеете...
Я видел - судорога продернулась сквозь его лицо; он хотел встать, но я
держал его, как тогда - у стенки,- за руку. Ситуация эта доставляла мне
какое-то жестокое удовлетворение.
- Успокойтесь. Поверьте, что, если б вы не были мне так симп...
- Клевета. Вы нагло лжете! Это невозможно.
- Но тогда лгут и другие. Все, кто ни встречал вас (я бросил ряд
имен), все говорили: какой симпатичный чудак этот Савл Влоб!
Вовлеченный волей рефлексов в эту странную игру, я начал действительно
лгать. Истребитель симпов сидел совершенно подавленный, с бледным и как-то
сразу осунувшимся лицом. Он пробормотал еще, раз или два, что-то в защиту
своей несимпатичности и замолчал.
Вглядевшись в него внимательно, я уже тогда усумнился, правильно ли я
расчел дозу.
Внезапно он резко встал. Он овладел своим голосом, и только пальцы его
руки, нервически втискивающие пуговицу в петлю над спрятанными под одежду
листками, выдавали волнение:
- Итак, вы продолжаете утверждать?..
И, не дождавшись моего ответа, он шагнул к двери. Я было попробовал
его удержать. С неожиданной силой он оттолкнул меня. И через минуту в
комнате не осталось ничего от Савла Влоба, кроме двух широко расползшихся
влажных пятен на паркете у передних ножек кресла, на котором он сидел.
Прошло несколько дней, и впечатление встречи стало стираться в моем
сознании. Мы очень требовательны к чужим мышлениям: стоит логике заболеть
хотя бы легкой формой паралогизма, как мы отдергиваем от нее свой мозг,
боясь инфекции. Образ Влоба как-то сразу снизился в моем представлении:
человек, от которого я ждал помощи, сам нуждался в обыкновенной помощи...
врача. Воспоминание о том, как я отпарировал его последнюю идею, было для
меня почти приятно: вслед за последней отодвигались, ставились под
подозрение и предыдущие. Психологически это меня устраивало.
И вдруг в одно из недавних утр произошло нечто, нечто... не приищешь,
право, и слова. Я получил по почте пакет. Внутри его - это для меня было
совершенно неожиданно - лежали те самые влобовские листки, которые еще так
недавно, вместе с их автором, были у меня в гостях.
Недоуменно перебирая их пальцами, я перечитал всю эту фантасмагорию о
симпах от строки до строки. Странно, что нужно листкам от меня еще? И я
хотел уже втолкнуть их назад в конверт, когда на последней из страниц в
самом низу - непрочитанная карандашная строка:
"Вы правы: я симп... следовательно..."
И дальше какое-то неразборчивое слово. Не хотите ли взглянуть? Листы
при мне. Вот тут. Какой странный почерк, не правда ли? Что? Кафе
закрывается? Одиннадцать? Хорошо, мы сейчас уходим. Я расплачусь, и...
возьмите рукопись: на морозе мне неудобно будет вам ее передавать. Зачем?
Не премину объяснить. Ну, вот, заранее благодарю. Идем.
Какая скрипучая пружина! И - этот сизый клуб навстречу - совсем как
тогда. Люблю, когда снежный скрип считает тебе шаги. И вообще, люблю мороз.
Логика и мороз, несомненно, в свойстве.
Ну, вот почти все досказано. Осталось покончить с почти. Карандашная
строка, которая сейчас у вас в кармане пальто, не стану скрывать, сыграет
некоторую роль в моей... впрочем, сыграть роль в сыгранном - это плохой
стиль, даже для экс-писателя. Помню, прочитав ее впервые, я бросился к
телефону, пробуя вызвонить хоть какие-нибудь факты о Савле Влобе.
Телефонное ухо ничего о нем не слыхало, никто и нигде - за последний
десяток дней - его не встречал. Затем, вдумавшись пристальнее в смысл
приписки, я понял то, что вначале упорно не хотел понять: Влоб навсегда
выключен из встреч, и даже на кладбище искать его уже поздно, так как
могилы бродяг бывают обычно безымянны.
И сразу же на мозг рухнуло - всею тяжестью - сознание вины. Ведь, в
сущности, что я сделал: толкнул беспомощного и больного человека на смерть.
И за что? За то, что он дарил мне мысли, не требуя ничего взамен, мысли,
которые, во всяком случае, лучше моих. Не я один, говорите вы, да-да, может
быть, и так. Все вместе одного. И теперь, вам покажется это странным,
теперь, когда нельзя уже встретить щедрого даятеля философских систем,
афоризмов, формул, фантазмов, раздатчика идей, замотанного в нищенский
шарф, всей литературе нашей конец,- так вот мне чувствуется - конец.
Впрочем, меня вся эта "перьев мышья беготня" уже и не касается. И
единственное, что прошу у вас, у литератора, избранного мною: вместе с
рукописью принять и тему. Вы говорите - чужая? Ну, так что ж! Этому-то я
успел научиться у Влоба: отдавать, не требуя взамен. В память о нем вы
должны это сделать. Ваши слова достаточно емки и сплочены, чтобы поднять
груз и не замолчать под ним. Ну вот, остается пожелать теме счастливого
пути.
В дальнейшем чтение настоящей рукописи представляет некоторую
опасность. Обязанность пишущего - предупредить: при малейшей неосторожности
в обращении с текстом возможно перепутать несколько "я". Отчасти это
объясняется тем, что я - последняя буква алфавита, так что дальше идти,
собственно, некуда; отчасти же - некоторым недосмотром со стороны автора,
который, . разрешив своему персонажу вести рассказ от первого лица, одолжив
ему, так сказать, свое личное местоимение "я", не знает теперь, как его
получить обратно, чтобы закончить от своего имени.
В действующем праве принято, что владение вещью,- разумеется,
добросовестное, bona fide,- по истечении известного срока превращает вещь в
собственность владетеля. Однако в литературе не удалось еще установить, на
которой странице "я", попавшее от автора к персонажу, переходит в
неотъемлемую собственность последнего. Единственный человек, который мог бы
ответить на этот вопрос, Савл Влоб, не может уже отвечать.
Итак, поскольку право человека, овладевшего рукописью и темой, на
местоимение первого лица спорно, придется в этих последних абзацах,
несмотря на всю стилистическую невыгоду позиции, довольствоваться словом
"он".
Чужая тема, вселившись в круг "своих" тем, нескоро добилась площади на
бумажном листе. Занятому человеку, в портфеле которого очутились формулы
Влоба, надо было сначала закончить свою повесть, разделаться с двумя-тремя
договорами. Теме пришлось стать в очередь, в самый конец хвоста. И когда,
наконец, пододвинулось ее время, она почувствовала себя как-то совсем
отбившейся от пера и не захотела даться чужому человеку. Человек этот,
достаточно опытный в обращении с сюжетами, знал, что насильничать в таких
случаях бесполезно и что попытка с недостаточными стимулами приведет лишь к
окончательному отчуждению от чужого. Он отложил перо и стал дожидаться
стимулов.
Прошел ряд недель. Однажды, двигаясь вместе с толпой по одному из
наиболее людных тротуаров Москвы, он заметил впереди себя знакомый контур.
Это был тот, вручивший ему бесполезные листки. Нельзя было упускать
благоприятный случай: возвратить тему по принадлежности. Тот, кто называет
себя здесь он, сделал уже движение - догнать и окликнуть, но в это время
что-то в самом очертании, наклоне и шаге впереди идущего контура заставило
писателя повременить. Сутулый контур двигался как-то странно, напоминая
труп, несомый течением реки; ритмически раскачиваясь под толчками
надвигающихся сзади и с боков людей, он скользил подошвами по. тротуару,
наклоняя то вправо, то влево застывшие плечи; он не смотрел вперед и не
оглядывался, когда его поворачивало круговоротом перекрестка, и на оплывшем
лице его, на секунду подставленном под взгляд наблюдателя, было выражение
выключенности и бессловия.
"Неужели Варфоломеевская ночь симпов действительно началась?" -
мелькнуло сквозь сознание наблюдателя. И, вслед этой мысли другая: "Стимул
найден; попытаюсь еще раз".
И тема не возвратилась: в "свой" мозг.
Однако человек, называющий себя он, все же переоценил силу толчка.
Вдовствующая тема медлила расстаться со своим трауром. Неизвестно, сколько
бы времени это продолжалось, если б не помощь Es-dur'ной сонаты Бетховена.
Встреча е нею произошла, как и многое в этой истории, волею случая. Тот,
кого мы здесь называем он, посетил концерт заезжего пианиста, имя которого
всегда собирает толпы, и был захвачен, врасплох словом "Les adieux"43,
глянувшим на него из раскрытой программки. Как немузыкант, он, конечно,
забыл тональность и номер сонаты, приведшей Влоба к теории разлук.
И когда пианист, после ряда предваряющих номеров, придвинулся вместе с
креслом к начальным аккордам сонаты разлук, среди тысячной аудитории был
человек, который, закрыв глаза ладонью, старался подавить нервный комок,,
подбирающийся к горлу. Именно в этот вечер он стал теме не "он", а "я".
1929-1930
30 "Научную критику" (фр.).
31 В нарастающем движении, но с чувством (ит.).
32 "В нарастающем движении, но с чувством" (нем.).
33 Первоначальный темп (ит.).
34 Очень живо (ит.).
35 "Возвращение" (фр.).
36 Возлюбленной (ит.).
37 Ослабевая (ит.).
38 Живо (ит.).
39 Постепенно (ит.).
40 Замедляя (ит.).
41 Разлуке (нем.).
42 Вечная жизнь (нем.).
43 "Прощание" (фр.).
Кржижановский С. Д.
Воспоминания о будущем: Избранное из неизданного/Сост., вступ. ст. и
примеч. В. Г. Перельмутера.- М.; Моск. рабочий, 1989.- 463 с.
ISBN 5-239-00304-1
Еще одно имя возвращается к нам "из небытия" - Сигизмунд Доминикович
Кржижановский (1887-1950). При жизни ему удалось опубликовать всего восемь
рассказов и одну повесть. Между тем в литературных кругах его времени его
считали писателем европейской величины. Кржижановскому свойственны
философский взгляд на мир, тяготение к фантасмагории, к тому же он
блестящий стилист - его перо находчиво, иронично, изящно.
В книгу вошли произведения, объединенные в основном "московской"
темой. Перед нами Москва 20-40-х годов с ее бытом, нравами, общественной
жизнью.
(c) Состав, оформление, вступительная статья, примечания. Издательство
"Московский рабочий", 1989.
Составитель Вадим Гершевич Перельмутер.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 03.06.2003 14:59
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг