- Ну, а теперь возьмем сатириков. Гоголя возьмем, Щедрина, Чехова,
конечно. Затем Аверченко и Сашу Черного, Булгакова и Зощенко, Ильфа и
Петрова. Из пародистов - сейчас пародисты в большом ходу, - так мы из них
возьмем Архангельского. И что же нам говорит арифметика? Средний возраст -
сорок восемь лет. Меньше, чем у поэтов, хотя из названных поэтов почти
половина умерла не своей смертью. А сатирики, за исключением Петрова,
погибшего на войне, все умерли своей смертью, но какой ранней! Гоголь и
Чехов едва перешагнули за сорок, Ильф и Петров не дожили до сорока! А еще
говорят, что юмор продлевает жизнь. Нет, дорогой, Джамбул прожил девяносто
девять лет, но найдите у него хоть одно юмористическое произведение!
Я вежливо наморщил лоб, припоминая творчество Джамбула.
- Какой из этого вывод? Значит, что-то укорачивает сатирикам жизнь -
почище, чем поэтам дуэли и самоубийства. Сорок восемь лет - средний
возраст! Да если б Достоевский столько прожил, не видать бы нам ни
"Бесов", ни "Братьев Карамазовых"!
Он доел второе и принялся за компот.
- Конечно, пока молодой, можно заниматься сатирой. И я занимался, вы
это знаете! А как перевалило за сорок, думаю - стоп! Так недолго и
помереть. И перешел на поэзию. Ну, конечно, жил сдержанно: на дуэли не
стрелялся, самоубийством не кончал, смирял свои страсти. А как перевалило
за пятьдесят - средний-то возраст поэтический пятьдесят два года! - стоп,
думаю. И перешел на прозу. До семидесяти у меня еще десять лет. Поживу,
поработаю. А там, возможно, займусь переводами. Переводчики у нас живут
долго, особенно если сатиру не переводить...
- То-то я смотрю, у нас мало сатиры...
- Естественно. Как же ее будет много, когда в ней люди не живут? И
поэзии настоящей мало. В ней тоже люди не живут.
Я хотел сказать, что и прозы настоящей мало, но воздержался: мой сосед
мог подумать, будто он мало написал.
За окном шумело Болдино, не слыша нашего разговора.
- Осень здесь чудесная, - вздохнул мой сосед-прозаик, допивая компот.
1981
ОБЕД С КНЯЗЕМ КУРБСКИМ
Народная мудрость гласит: раз в год и мотыга выстрелит. Но не то важно,
что выстрелит, а то, в кого попадет.
В Петра Ивановича Небогу попадали все мотыги и даже чаще, чем раз в
год. Иная мотыга сто лет не стреляет, ждет, пока на ее горизонте покажется
Петро Иванович Небога.
Когда-то, еще до нашего учреждения, работал Петро Иванович Небога
корреспондентом республиканского радио, давал информации о событиях
областного масштаба. Днем по телетайпу передаст, а вечером оно уже в
эфире. Слушает область, и так ей приятно, что о ней не забывает
республика, и проникается область благодарностью к Петру Ивановичу Небоге.
И вот премьера в областном театре. Петро Иванович, конечно, отстукал по
телетайпу информацию, причем не после премьеры, а до, чтобы успеть в
вечерний выпуск. Но он не учел мотыги: перед самым началом спектакля
загорелся в театре занавес, и премьера была сорвана. А информация вышла в
эфир.
И ведь подумать: сто лет висел занавес и ничего ему не делалось, тем
более, что был он изготовлен из несгораемого материала. Но стоило Небоге
сунуться с информацией - и нет занавеса. Сгорел.
В другой раз мотыга выстрелила еще больней. Привел как-то к нам Петро
Иванович Небога князя Курбского, потомка того Курбского, который когда-то
бежал в Литву от царского гнева Ивана Грозного. Наш Курбский бежал не от
царского гнева, а от революции, и не в Литву, а в Румынию, и не сам он
бежал, а его отец, а он уже потом в Румынии родился.
Впервые князь Курбский попал в Россию после войны, причем каким-то
загадочным образом: минуя всю европейскую часть и очутившись сразу на
севере Якутии. Там, в Якутии, он провел несколько лет, отрабатывая долг
всех князей Курбских России, а также собственный долг, который он успел
сделать, находясь в Румынии.
Сейчас он вернулся. Надо было ему помочь. Кто мог ему помочь? Конечно,
Петро Иванович Небога. Он уже не раз получал выговоры за то, что принимает
в нашем учреждении посторонних людей, но выговоры Петра Ивановича никогда
не смущали. Какой порядочный человек не имеет выговора? Петро Иванович был
порядочный человек.
Мы еще никогда не видели ни одного князя, но относились к ним хорошо,
потому что из всех князей помнили главным образом князя Трубецкого и князя
Волконского.
В телогрейке и шапке-ушанке наш князь Курбский ничем не отличался от
рядового трудящегося, прибывшего из тех отдаленных мест, но его выдавало
воспитание. Он держался прямо, чуть наклонив верхнюю часть корпуса, словно
уронил монетку и пытается ее найти, но так, чтоб это было незаметно
окружающим. И руки нашим женщинам он целовал не взасос, как целуют те,
которым важно, чтоб их галантность не только видели, но и слышали, а лишь
слегка прикладываясь, как целует солдат полковое знамя.
Мы, конечно, скинулись, - так, чтоб это ему не показалось обидным, - и
вручили ему некоторую сумму в счет будущих заработков. Петро Иванович
Небога, в обход тех инстанций, от которых получал выговоры, придумал для
князя гонорар. Князь знал румынский, но не знал украинского, а переводить
надо было с украинского. Поэтому Петро Иванович сначала переводил с
украинского на русский, чтобы князь мог перевести на румынский, а потом
уже, в нашей румынской редакции, переведут с румынского, который знает
князь, на румынский, который знают все остальные.
Князь принял нашу помощь легко, будто не принимал ее, а оказывал, и мы,
чтоб не гонять его по столовым, пригласили его на обед.
Обед был назначен в нашем учреждении после окончания рабочего дня.
Женщины сбегали домой и принесли кое-что из домашних запасов, мужчины
отправились за покупками в магазин, чего от них не могли дождаться
собственные жены. Обед получился поистине княжеский. Ни один Курбский - ни
тот, который от царского гнева бежал, ни тот, который впоследствии бежал
от революции, не едал и даже не видал такого обеда.
Насытившись и в достаточной степени опьянев, князь почему-то забыл, что
он Курбский, и стал строить из себя Долгорукого.
- Мы, Долгорукие... - заявлял он, на что захмелевший Петро Иванович
говорил совершенно некстати:
- Ничего, милый, укоротят. Ты еще не имеешь выговора?
После обеда, который закончился ужином, Петро Иванович повел гостя к
себе ночевать. Жена, разбуженная среди ночи, не пустила Небогу в дом, но
князя приняла, даже не уточнив, кто он, в сущности, Курбский или
Долгорукий.
И в третий раз мотыга выстрелила, когда эта жена вообще куда-то
пропала.
Семейная жизнь нашего учреждения была однообразна и для работы
несущественна, хотя разговоров о ней было значительно больше, чем о
работе. Мужья постоянно куда-то пропадали, жены их разыскивали, вследствие
чего некоторые чувствовали себя женатыми на Муре. Не на женщине Муре, а на
Московском уголовном розыске.
Но вот мотыга выстрелила, и у Петра Ивановича пропала жена.
Неделю он ходил, как потерянный. То есть, так, будто он сам потерялся.
Вдруг оказалось, что он любит свою жену, о чем прежде никто не
догадывался. Каждый день Петро Иванович приходил на работу и просиживал с
девяти до шести, поэтому все думали, что он любит только свою работу. А
теперь, забыв о работе, Петро Иванович с девяти до шести обзванивал все
знакомые учреждения, справляясь только о своей жене и ни о чем больше.
Мужская часть нашего коллектива, завидуя Петру Ивановичу в его горе,
давала советы, как воспользоваться полученной свободой (Петро Иванович,
как и многие из нас, любил свободу, но совершенно не умел ею
пользоваться).
Через неделю жена нашлась. Она пришла к нам в учреждение, слегка
приоткрыла дверь, как делала это во времена семейного процветания, и
поманила Петра Ивановича пальцем. Петро Иванович ухватился за этот палец и
протянул жену сквозь дверную щель.
Он долго смотрел в ее виноватые глаза своими сияющими глазами. Эта
картина была первой стоящей картиной в нашем учреждении. Но вот он сказал,
не умея себя больше сдерживать:
- Знаешь что? Пойдем сегодня в кино...
Вечером они шли в кино. Они шли рука об руку по улице, ведущей к
кинотеатру, и не было у них разговора, где это жена провела целую неделю и
не встречался ли ей там князь, который тоже куда-то пропал, на целую
неделю задержав рукопись... Они были полны друг другом, и этим вечером, и
этой улицей...
Но не успели они пройти ее до конца, как рухнуло здание кинотеатра.
1980
РАЗГОВОРЫ ПРО ЛЮБОВЬ
- Сегодня четверг или пятница? - спросил мужчина, присаживаясь на край
скамьи, на другом краю которой сидела Зинаида.
- Пятница, - буркнула Зинаида и подумала: "Сейчас начнет приставать".
Она видела этих мужчин насквозь, хотя опыт у нее был небольшой, скорее
даже маленький. Вышла замуж Зинаида уже после пятидесяти. До пятидесяти
как-то никто не попадался, а после попался, да еще какой! Красивый,
представительный. На двадцать лет старше Зинаиды. Конечно, на пенсии,
целыми днями дома, мог уделить внимание. Не то, что другие мужья, которые
с утра до вечера на работе.
Разговаривали. О здоровье, о погоде, о хозяйственных делах. С Зинаидой
раньше никто не говорил про любовь, и она считала, что это и есть самые
любовные разговоры.
- В пятницу у меня пенсия, - донеслось с противоположного края
скамейки.
Мужчине было хорошо за семьдесят, но сидел он еще крепко, не
заваливался набок, как некоторые. "Сейчас заговорит о погоде", - подумала
Зинаида. Обычно они сначала говорили о погоде, а потом о пенсии, но этот
был решительный, видно, привык брать быка за рога.
- Получу пенсию, вешалку куплю.
Костюмчик на нем, видно, еще с молодости, колени худые, торчат. Вешалку
он купит. Хочет показать, какой он хозяйственный.
Муж Зинаиды был тоже хозяйственный. И в магазин ходил, и в аптеку. А
если что прибить на стенку, всегда сам прибивал.
Приятно было смотреть, как он возится по хозяйству. Или в кино с ним
пойти. Погулять. Или просто посидеть вот здесь на скамеечке, когда по
телевизору ничего интересного не дают. А когда дают - у телевизора
посидеть. Обменяться впечатлениями.
Старик на противоположном краю скамейки молчал. Но Зинаида не верила
его молчанию. Это он с мыслями собирается, чтоб заговорить о погоде.
С мужем они жили хорошо. Она готовила ему специальные блюда, какие
рекомендуют врачи для пожилого возраста, а он заставлял ее регулярно
делать зарядку. Зарядка ему помогала. Зарядка и жена.
Так он шутил. А потом взял и умер. Ничего не помогло. От старости не
вылечишь.
Теперь она приходила на скамейку одна, но ей никогда не удавалось
побыть одной, потому что к ней приставали незнакомые старики со своими
любовными разговорами. О погоде, о болезнях, о пенсионных делах. О том, о
чем она привыкла говорить с мужем...
- Дни стали короче... Время к осени... - старик положил руки на свои
худые колени, словно пытаясь прикрыть их от холода.
Не утерпел все-таки. Заговорил о погоде. Все они одинаковые, не могут,
чтоб к женщине не приставать.
- Что-то спину ломит, - продолжал старик приставать, - видно, погода
переменится.
Зинаида встала, и старик как-то сразу завалился набок, как прежние
старики, словно, сидя на противоположном краю скамьи, она удерживала его в
равновесии.
1983
ЛУНА В ПРОДУКТОВОЙ СУМКЕ
- Сколько повторять: искать нужно не глазами, а ноздрями!
Петрович говорит это Францику - и совершенно напрасно: ищет-то не
Францик, ищут Францика.
- Францик, Францик, ну где же ты, Францушка, ну иди сюда, Франц!
Вот, наверно, икается там, во Франции! Хотя к Франции Францик отношения
не имеет, Франц - немецкое имя, а не французское. Но он и к немцам не
имеет отношения, потому что никогда не выезжал из России. И не только из
всей России, но даже из этого двора. Просто назвали его Франциком. У нас
по-всякому могут назвать. Петровича и вовсе никак не назвали. Петя,
доставивший его во двор, вскоре уехал вмести с родителями, а собаку
оставили - как ее называть? Стали звать Петровичем, в память о Пете. Хоть
человек и выехал, но о нем не следует забывать. Конечно, по отчеству звать
собаку не принято, тем более, что Петрович был в то время щенок, но совсем
не называть тоже нельзя. Так у нас во дворе заведено: кто здесь живет,
непременно должен как-нибудь называться.
Теперь Петрович уже большой, вырос на Францевых хлебах, верней, на
хлебах Францевой старухи, нашей общей кормилицы. К Францевой старухе
половина двора ходит, как в ресторан, а к другой половине она сама ходит.
Выйдет во двор, пройдется между кустиками - и все сыты, довольны.
А живет у старухи только Францик, здоровье у него слабое, не может он,
как другие, под забором. В детстве его кто-то помял - не со зла, а так, от
избытка силы, - и с тех пор Францик никак не отойдет. Старуха его на
инвалидность перевела, держит под специальным присмотром. Хорошая старуха.
Всех дворовых котов и собак она уважительно называет: животные. Для
человека такое название унизительно, а кота и собаку оно возвышает,
приобщает ко всем животным земли.
- Совсем не умеют искать, - сокрушается Петрович, сидя рядом с
Франциком в его укрытии.
Дорос Петрович до своего отчества, теперь его можно смело так называть.
Умное животное, со всех сторон жизнь понимает. Это он открыл глаза
Францику на общественное и личное счастье. Францик о них ничего не знал,
хотя бессознательно стремился к личному, пренебрегая общественным. Трудно
строить сразу оба счастья, каким-то из них приходится пренебречь. Тех,
которые пренебрегают личным, называют героями, а тех, которые
общественным, - рвачами. Францик не рвач, но он и не герой. И он не
виноват, что его личное счастье стало поперек дороги общественному...
Общественное счастье заключалось в том, что внучка старухи начала
самостоятельную семейную жизнь, а жить ей с мужем было негде - только в
этой квартире, где жили Францик и старуха Францева. Старуху на радостях
определили в Дом ветеранов труда. Прекрасный дом, но не для Францика,
поскольку Францик не был ветераном труда. У него жизнь складывалась совсем
по-другому.
Старуха медлила, не хотела переезжать, пока Францик не будет пристроен.
В какой-нибудь дом - пусть не ветеранов труда, но не менее приличный. А
молодоженам не терпелось строить свое счастье, причем именно там, где два
счастья - Францика и старухи - были уже построены. Вот они и искали
Францика, чтоб отправить его в Приличный Дом. А он, не желая менять свою
жизнь, естественно, прятался.
Молодоженов тоже можно понять, им под забором не позволит жить
домоуправление. Хотя здоровье им позволит, но домоуправление не разрешит.
Потому они и пристроили бабушку к ветеранам труда - потому, что она уже
ветеран, а они еще не ветераны. Ветер есть, а ран нету, как говорит
старуха. Житейских ран.
- Искатели! Не умеют искать. В этом твое, Франц, спасение.
Противоречит себе Петрович. Кто, извините, говорил, что спасение не
может быть где-то на стороне, что каждый носит в себе собственное
спасение, как и собственную погибель? Петрович говорил. И был совершенно
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг