сегодня не помнят, как соединялись вчера и что вчера было правильным, а
что было ошибкой...
Ночь кончается. Начинается день. Я иду домой, и день подмигивает мне
гаснущими окнами: "Не поспать ли нам?"
Может, и поспать. Но сначала приготовить домашнее задание.
Утро - мой вечер. Еще рано ложиться спать. Я лягу не раньше полуночи,
когда солнце будет в зените.
ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ НАУКА
Нас было много, битком набитый актовый зал, когда мы развенчивали
нашего профессора. Не мы его венчали на профессорство, да и профессор он
был не наш, а другого факультета, но развенчивать его поручили нам, всем
преподавателям и студентам нашего института.
Мы не хотели его развенчивать. Ведь мы его даже не знали. Видели, что
ходит по институту этакий старичок, преподает педагогику. Нашел что
преподавать!
Но коридоры в нашем институте были расположены так, что никак нельзя
было проскочить мимо актового зала. И всех нас туда заворачивали. Это был
такой педагогический прием: развенчивать учителей при учениках и родителей
при детях.
Откуда у нас появилось это слово - развенчивать? Как будто мы служители
культа, которым дано право венчать - не на царство, так на профессорство.
Ведь развенчивают те, кому дано право венчать.
А как у нас появилось слово "клеймить"? Как будто мы палачи, клеймящие
беглых каторжников.
Тут, в актовом зале, мы услышали, что этот профессор вообще ничего не
кончал, у него были свои университеты. Как у Горького. Но если каждый
будет, как Горький, что будет с нашей педагогикой? Как учить и
воспитывать, если у каждого будет свой университет?
Горького не упоминали, потому что институт был как раз имени Горького.
Но смысл выступлений был такой. Говорили, что профессор пробрался в науку
педагогику, злодейски миновав все высшие учебные заведения и вероломно
завладев высоким званием, украденным у более достойных наших людей.
Людей, у которых профессор похитил звание, было много, хотя звание было
только одно. Но каждый, клеймивший профессора, говорил так, словно это
звание было вынуто лично у него, из его доцентского, преподавательского
или даже студенческого кармана.
Самого профессора не было. Он болел. Специально заболел, узнав, что ему
готовится. А может быть, не специально. Может, просто потому, что был
старенький и потратил свое здоровье на свои университеты, а потом еще на
наши университеты и пединституты...
Что-то в этом роде лепетали две студенточки, которые никак не могли
понять, за что ругают их любимого профессора. Возможно, они далеко сидели
и всего не услышали. Во всяком случае, их выступления прозвучали
диссонансом. Словно все пели "Яблочко", а они затянули "Вниз по матушке,
по Волге..."
Конечно, их заклеймили. И могли даже развенчать, но как развенчивать,
если их еще не венчали? Пусть не на профессорство, не на доцентство, а
хотя бы на звание учителя средней школы...
Особенно гневно клеймили профессора те, которые своих университетов не
кончали, а кончали только общий университет или институт. Или даже не
кончали, а начинали.
Некоторые неудачно начинали. Плохо отвечали на семинарах или вообще
завалили экзамен по педагогике. Теперь они давали оценку профессору,
словно он сдавал им экзамен.
Правда, профессора в зале не было, но они говорили так, словно он был.
Потому что свой счет они предъявляли не только ему, но и каждому
профессору, преподавателю и просто успевающему студенту.
Отсюда, с этой трибуны, начиналась их биография. Не с кафедры, а с
трибуны.
Такое было в науке время: с трибуны старт брался намного легче, чем с
кафедры...
МОЙ КОРОЛЬ
Жил-был король. Где-то он услыхал или вычитал, что любовь развивается,
преодолевая преграды. Чем больше преград, тем сильнее любовь. Нет преград
- любовь вообще исчезает.
Ему было где это вычитать. В классической литературе история любви
есть, в сущности, история преодоления препятствий; Кем были бы Ромео и
Джульетта без препятствий? Афанасием Ивановичем и Пульхерией Ивановной,
причем, заметьте, не в трагедии Шекспира, а в повести Гоголя.
Мы тогда у нас во дворе много спорили о любви. Соседка Елена Михайловна
утверждала, что любви просто нет, что ее придумывают такие, как я, молодые
люди. Но как же тогда быть с художественной литературой? Ведь не могла же
она вся быть написана о том, чего нет!
Пока мы вели этот спор, король сидел в отдалении и вежливо молчал, хотя
у него, конечно, были свои соображения. Он верил в любовь своих подданных
и создавал для нее как можно больше преград. У себя в королевстве он
закрывал на лето все пляжи и открывал их только зимой. Зато зимой закрывал
все катки и снежные горки. И подумывал о том, чтобы запретить печи топить
зимой: что им, в конце концов, лета не хватает?
Муж Елены Михайловны был примусный мастер. В то время было много
примусов, а чинить их было некому. Так что работы у нашего соседа хватало.
И у жены его хватало. Конечно, им было не до любви.
- Я у себя в королевстве запретил примуса, пускай костры разводят, -
задумчиво говорил мой король.
- Не хотел бы я жить в вашем королевстве.
- Это ты напрасно. Ты бы меня еще как любил! Когда все разрешено, тогда
любить неинтересно. Ты посмотри на детей: кто из них больше любит
родителей? Тот, кто в строгости воспитан.
Чего-чего, а строгости в его королевстве хватало. За переход улицы в
неположенном месте полагалось строжайшее запрещение переходить улицы
вообще, за присвоение королевского пятака - конфискация всего впоследствии
нажитого имущества. И все равно подданные переходили улицы в неположенных
местах, а воровали так, что даже из нашего двора стали пропадать вещи.
Жила у нас во дворе еще соседка Сусанна Аркадьевна. Она была даже
старше Елены Михайловны, ей было уже за сорок. Но она никогда не знала
любви - такая у нее была внешность, да и характер трудный, неуживчивый.
- Вы не правы, Елена Михайловна, любовь есть, - говорила Сусанна
Аркадьевна.
- Откуда вам это известно?
- Мне известно, мне очень даже известно.
- Но откуда?
- Просто живу, присматриваюсь. Я ведь старше вас, поэтому больше успела
присмотреться.
- Вот эту женщину я бы полюбил! - говорил мой король, отведя меня в
сторону. А Сусанна Аркадьевна продолжала:
- И вы утверждаете, что не любите вашего мужа?
- Не люблю, конечно.
- Не любите?
- Не люблю.
И тут Сусанна Аркадьевна привела сокрушительный аргумент:
- А чего ж вы тогда с ним в кино ходите?
Сама она ходила в кино с подругами, но часто представляла, как бы
ходила с любимым человеком.
Елена Михайловна рассмеялась:
- А куда ж его девать? Он тоже в кино просится.
Сусанна Аркадьевна не сдавалась. Она верила в любовь. Пусть она и не
видела в своей жизни любви, но она в нее верила. Если на то пошло,
Джордано Бруно тоже не видел, как Земля вращается вокруг Солнца. С каким
наслаждением она бы сгорела на костре за любовь!
Но об этом никто не догадывался, кроме, конечно, моего короля, который
в связи с этим решил костры не запрещать, иначе за любовь сгорать будет
просто не на чем. Примуса запретить, а костры оставить, поскольку не
примуса, а костры утверждают идею любви.
Хотя в его собственном королевстве идея эта не находила особого
подтверждения. И король все чаще жаловался, когда мы оставались наедине:
- Вот такие дела: разочаровался я в своем народе. Уж, казалось, такие
преграды поставил - ну, должны, должны они меня полюбить. Нет, конечно, в
любви они объясняются. Во всех газетах, книгах и даже на стенах пишут, как
они любят своего короля. Но я подозреваю: не любят они по-настоящему...
- Вы же им все позапрещали!
- Вот-вот! Кажется, все позапрещал, а любовь их ко мне не
увеличивается.
- Тогда разрешите им что-нибудь.
- А преграды? - он подмигнул. - Ой, малый, ничего ты не смыслишь в
педагогике! А еще в педагогическом! На первом курсе!
Я был в том возрасте, когда проблема запретов встречается с проблемой
любви, когда человек входит в возраст любви, еще не выйдя из возраста
запретов. Мой король пытался совместить то и другое - возможно, для того,
чтобы облегчить мое состояние.
Однажды прибежала девочка из соседнего двора:
- Тетя Лена, вашего дядю в больницу повезли!
Такое случилось. Примус разорвался в руках у мужа Елены Михайловны. Как
она его выхаживала! Дневала и ночевала в больнице, домой забегала, только
чтоб приготовить мужу еду.
- Вот как она его не любит, - говорила Сусанна Аркадьевна в
пространство, которое еще помнило их разговоры. - Так не любит, что,
кажется, сама бы за него умерла.
Ей никто не ответил. Опустела скамейка, на которой мы спорили о
любви...
Но не может такая скамейка пустовать долго. Однажды, выйдя во двор, я
увидел на ней Сусанну Аркадьевну и... моего короля!
- Эй, студент! - окликнул меня король. - Не стесняйся, подходи, ты нам
не помешаешь. Если ненадолго, конечно. - Он улыбнулся Сусанне Аркадьевне.
- А надолго у нас свой разговор.
Соседка смутилась и даже потупилась:
- Шутите вы все, Федор Данилович...
Я не знал, что моего короля зовут Федор Данилович. Я вообще не знал,
что у королей бывают такие имена.
- А меня, ты знаешь, с престола прогнали, - сообщил мне король Федор
Данилович. - Любили, любили и прогнали. Нет, братцы, не верю я в эту
любовь.
- Ты верь, Федя, верь, - робко попросила Сусанна Аркадьевна.
- Ну, для тебя разве! - Он обнял соседку и сказал доверительно: - Она у
меня хорошая. Ты посмотри на нее: сплошное препятствие для любви. Как раз
то, что мне надо.
- Зачем ты так, Федя, при посторонних? - упрекнула его Сусанна
Аркадьевна.
Вот тебе раз! Я уже стал для моего короля посторонним. Я, можно
сказать, его выдумал, и я же для него посторонний!
- Такие дела, студент, - грустно сказал король Федя. - Не полюбили меня
мои подданные. Не по вкусу я им пришелся, сам не знаю, почему. Так я,
знаешь, какое принял решение? Буду я лучше сам любить. Любить самому - это
даже еще интересней!
БОРОДИНСКАЯ БИТВА
Это была лежачая школа. Детей в ней прежде всего лечили, а уже потом
учили. И вот, в процессе лечения и учения, мы подошли к стихотворению
Лермонтова "Бородино".
Бессмертные стихи, за которые не одно поколение получало пятерки. Тем
более наши девочки, которые так любят учиться... И вдруг я слышу
совершенно нелепое:
- Земля тряслась, как наши руки...
- Стоп! Почему руки? Как у Лермонтова?
- Земля тряслась, как ваши руки.
Призываю на помощь терпение великих учителей прошлого.
- Внимание! Битва, о которой пишет Лермонтов, не зря вошла в историю.
Это была трудная битва. Солдаты устали, они дышали как? Правильно, тяжело.
Поэтому груди у них - что? - Кое-где захихикали. - Груди у них вздымались,
тряслись. - В классе захихикали громче. - Не руки, а груди. - Я с трудом
продирался сквозь смех. В классе мальчиков ничего подобного не было. -
Руки трясутся от чего? От страха! Разве мог Лермонтов написать, что у
наших солдат руки тряслись от страха? Ну-ка, читай сначала.
Девочка читает. Сначала все идет хорошо. Но вот она доходит до
главного:
- Земля тряслась, как наши руки.
Девочка умолкает. Она свое сказала, теперь очередь за мной.
- Послушай, мы уже выяснили, что руки трясутся у труса. И еще у вора,
который боится, что его схватят за руку. Ну, хорошо. Пусть тебе кто-нибудь
поможет. Кто поможет?
Лес рук.
И опять звучат стихи. Замечательные стихи, я слушаю с наслаждением.
Изведал враг в тот день немало, что значит русский бой удалый, наш
рукопашный бой! Земля тряслась, как наши руки...
- Опять руки?! Это же земля тряслась... Разве земля похожа на руки? Она
похожа на груди, потому что земля круглая...
Кажется, я слишком отошел от Лермонтова. Сообщение о том, что земля
круглая, вызвало такую бурю, какую вызывало разве что во времена наших
далеких предков.
Да, это была битва! Звучал булат, картечь визжала, рука бойцов колоть
устала... Потом раздался звонок, и я отступил в учительскую.
НАШ БАЛЬЗАК
Завуч Роман Лукич не скрывал, что он у нас в школе временно, что
настанет час, и он уйдет от нас в большую литературу. В ту самую
литературу, которую сегодня преподает.
По странному совпадению Роман Лукич писал роман. Не рассказ, не
повесть, а именно роман. И это тоже все знали.
Был там еще один роман - роман Романа Лукича с первым секретарем нашего
райкома комсомола.
Второй секретарь, человек семейный и положительный, считал, что не к
лицу первому участвовать в каких-то сомнительных романах, особенно в то
время, когда комсомольская работа находится не на высоте. Сам он,
женившись, навсегда покончил с этим вопросом и всю энергию сердца подчинил
кардинальным задачам разума. Первый, однако, доводам разума не внимал.
Первому было двадцать восемь лет, а это, как известно, предельный
комсомольский возраст.
Роман Лукич давно вышел из комсомольского возраста, и его не волновал
тот факт, что он тормозит работу нашего райкома, отвлекая первого
секретаря от его непосредственных обязанностей. В какой-нибудь вечерок,
который можно было бы употребить для работы, они отправлялись в кино, в
наш крохотный кинотеатрик, единственный культурный центр в отдаленном
районе большого города.
После фильма Роман Лукич подробно объяснял своей спутнице, что она там
увидела, а чего увидеть не могла, поскольку этого, по его мнению, как раз
и недоставало. Он спорил с постановщиками, которые не могли его
опровергнуть, так как при этом не присутствовали, спорил со сценаристами,
актерами и даже зрителями, представленными здесь в единственном лице.
Потому что если роман, который он пишет, будет так экранизирован, то нет -
увольте, извините! - пусть его лучше совсем не экранизируют. Роман Лукич
понимал, на какие жертвы идет, но он был тверд в своем решении, ибо
истинное искусство было для него превыше всего.
Светлана Петровна слушала внимательно, хотя и не со всем соглашалась.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг