послушать, как он ругается. Но биндюжники в мое время попадались довольно
редко. Это была вымирающая профессия, память о которой, как о динозаврах,
сохранилась со временем только в языке:
- Ну, ты прямо какой-то динозавр! И выражаешься, как биндюжник!
Биндюги все больше вытеснялись грузовыми машинами.
И в одной из таких машин в июле сорок первого мы выехали из Одессы на
восток.
В кузове полуторки, кроме нас, ехало еще человек двенадцать. Все это
были мужчины, могучие, как биндюжники, но не биндюжники, а работники
областного масштаба. Они ехали на восток, хотя главное их мужское дело
было на западе.
Вид, однако, у мужчин был такой, словно главное их мужское дело было на
востоке. Словно они всей душой рвались на фронт, но в данный момент себе
не принадлежали. И чемоданы их себе не принадлежали: по каким-то высшим
стратегическим соображениям они должны были быть доставлены на восток.
Понимая неубедительность своего положения, мужчины говорили о войне.
Они ехали от войны, но говорили о войне, и этим будто себя оправдывали.
"Мы ему Одессу не отдадим!" - говорили они, приобщая себя к тому, что в
данный момент происходило в Одессе.
Конечно, как быстро ни шла машина, мужчинам военного времени никуда не
уехать от войны. Но они тогда этого не знали. Им, работникам областного
масштаба, казалось, что масштаб их кончается где-то далеко-далеко, там,
куда они сейчас ехали.
Шофер затормозил и выглянул из кабины.
- Мотор перегревается, - сказал он, - нужно сбросить часть груза.
Мужчины переглянулись, потом их взгляды сошлись на нас.
- Может быть, что-нибудь из вещей? - сказала наша мама.
- Зачем же вам выбрасывать свои вещи? - наставительно возразил один из
мужчин.
- Нам бы только доехать...
- А вы и доедете. Вас подберут. Это нас не подберут, а вас подберут.
Чтоб женщину с двумя детьми - и не подобрали!
Остальные молчали, и лица у них были недовольные. Им не нравился этот
разговор.
- Вы не можете здесь ехать, - убеждал маму тот, который добровольно
взялся отстаивать общие интересы. - У нас машина особого назначения.
Назначение машины было одно: поскорее удрать от немцев.
- Скорее там разбирайтесь! - торопил шофер.
Мужчины начинали сердиться. Они сердились оттого, что были мужчины, и
им хотелось быть сильными и мужественными в глазах этой единственной
женщины, а они не могли, потому что у них были срочные дела на востоке.
Нам помогли высадиться. Машина уехала, а мы остались стоять у дороги.
Никто не спешил нас подобрать: все машины шли переполненные.
Было уже совсем темно, когда рядом с нами остановилась длинная плоская
телега. Биндюг!
- Что вы здесь делаете, женщина, в такое время? Садитесь, мне как раз в
вашу сторону.
Он не был похож на биндюжника. В нем не было ничего дюжего - худосочный
такой старичок. За всю дорогу он ни разу не выругался и ни разу не
высморкался. Он посадки нас на свою телегу, а сам, прихрамывая, пошел
рядом, потому что он жалел лошадей.
НЕБО НАД СНИГИРЕВКОЙ
Я запомнил небо над Снигиревкой в обрамлении четырех стен, похожее на
картину, на которой изображение все время меняется, а тема остается
прежней: немецкие самолеты.
Маленькая станция Снигиревка. Я даже не заметил, были ли там другие
дома. Я запомнил всего один дом, вернее, развалины одного дома.
И небо в развалинах.
Когда смотришь на небо из развалин, кажется, что оно тоже в развалинах.
Разрушено и перечеркнуто крестами вражеских самолетов.
Я стою под стеной и смотрю на квадрат неба в развалинах.
В одно и то же место дважды не попадают, поэтому при бомбежке лучше
всего прятаться в развалинах.
А если бомба промахнется? Если она, летя мимо, как ей положено,
промахнется и вторично сюда попадет?
Я теснее прижимаюсь в развалинам. Эти стены мне чужие, но я прижимаюсь
к ним, как в родным. Больше, чем к родным: к родным стенам я так не
прижимался.
Когда в тебя попадают, не целясь, а, наоборот, промахиваясь, это не
только больно, это унизительно. Целились в кого-то, а попали в тебя.
Попали, даже не удостоив тебя вниманием.
Сколько людей пострадало оттого, что в них попадали, промахнувшись в
других. А может, и не было этих других, может, это сказано для смягчения
удара. Промахи считаются извинительными. Может, и эту бомбу, которая меня
уничтожит, тоже когда-нибудь извинят.
Кресты бомбардировщиков проходят над вами, равнодушно сбрасывая свой
груз. Кресты истребителей пикируют, расстреливая нас из пулеметов.
Как будто с нами играют в крестики-нолики: они в небе крестики, а мы
нолики на земле.
Всякий раз, когда меня заставляют почувствовать себя ноликом на земле,
я вспоминаю небо над Снигиревкой.
ПОЕЗД
Была у меня в детстве мечта - побывать на станции Миллерово. Каждое
лето я садился в поезд Одесса - Миллерово, ее ехал только до станции
Первомайск. Потому что в Первомайске у меня жила бабушка, а в Миллерове у
меня никто не жил. Но если садишься в поезд Одесса - Миллерово, хочется
доехать до самого конца, а не сходить в начале пути в городе Первомайске.
Что-то подобное я испытал, когда, уже взрослым человеком, летал из
Одессы в Киев на самолете Одесса - Владивосток. Даже как-то неловко было
выходить в Киеве. Сосед мой летел во Владивосток, мы только начали
разговор, рассчитанный до самого Владивостока, - и вдруг - извините, - я
выхожу в Киеве.
Но однажды чуть не осуществилась моя мечта и я чуть не доехал до
станции Миллерово. Тогда все люди поехали не туда, где у них кто-то был, я
туда, где у них никого не было. Все поехали, сами не зная куда.
Поезд Одесса - Миллерово уже не ходил, мы поехали на машине, потом на
телеге и только с телеги пересели в поезд, который тоже не шел до станции
Миллерово. Мы доехали сначала до Запорожья, потом поехали на Ростов, а от
станции Аксай было уже совсем близко до станции Миллерово.
Ехали мы в вагоне, в котором раньше возили лошадей. А назывался вагон
телятником. Места вое лежачие, на полу, не лежать нельзя: слишком много
народу.
Туалета, конечно, для лошадей не построили, а для людей туалеты - прямо
среди степи. Остановится поезд, народ высыпет в эту голую степь, где даже
негде спрятаться но нужде человеку. Отбегут подальше - но так, чтоб
обратно успеть добежать, - женщины присядут, будто копают картошку,
мужчины маячат во весь рост спиной к поезду, будто их выслали в дозор.
Поезд с места двигался медленно, чтоб все успели вскочить. Кто успел -
успел, кто не успел - так посреди степи и остался.
Надо было еще свой вагон найти. Вагоны-то все одинаковые, так что надо
соседей в лицо знать. Сейчас годами в одном доме живешь и не знаешь, с кем
живешь, а тогда так было нельзя: отстанешь от поезда.
Ехали все до конца, чтоб подальше уехать. Куда - у пассажиров не
спрашивают, поезд сам знает, куда ему ехать положено. А пассажиру одна
забота: в поезде сиди, в степи присаживайся, а ложись только во время
бомбежки. Отбежал от поезда, полежал, но и здесь не зевай, чтоб не отстать
от поезда.
Люди быстро сближались в этих вагонах для лошадей. Прямо как одна
семья. Да что семья! В семье пока сблизятся, десять раз разойдутся. А тут
расходиться некуда. От вагона своего не уйдешь.
Что еще сближало людей, так это то, что у них не было отдельных
разговоров. Двое говорят, остальные слушают. А то и сами вступают в
разговор. А если в этот не интересно, вступай в другой разговор. Или
послушай, что говорят другие.
Удобный был поезд. И для лошадей, и для людей. Едешь в нем, и всю
дорогу тебе что-то рассказывают. Ну, не тебе, понятно, но все равно что
тебе.
А поезд - тук-тук-тук! тук-тук-тук! - будто стучится из войны в мирное
время. Дескать, вспомните, люди, как вы тогда ехали в вагонах для лошадей.
Как вы тогда жались друг к Другу. Что ж вы теперь от людей
отворачиваетесь, что же их лиц, таких близких, не замечаете? Ой, глядите,
отстанете от поезда - трудно будет догонять!
СТАДИОН
Мы жили на стадионе в десятом ряду, места были хорошие, хотя и не такие
удобные, как в отдельной квартире. Стадион был перенаселен, о чем он мог
лишь мечтать в свое футбольное время, но сейчас время было не футбольное,
а военное. Уже три месяца шла война.
Нас поселили на стадионе, потому что другого места для нас не нашлось.
Нас было намного больше, чем в мирное время болельщиков. Мы не были
болельщиками. Мы просто жили на стадионе.
Нас было море. Огромное море людей, разноцветное поле, на котором
особенно ярко цвели белые тюльпаны: это матери кормили своих детей.
Когда стены не разделяют соседей, жизнь их оказывается простой и
непринужденной, и ей нисколько не мешает присутствие окружающих. Здесь
были все свои и даже, как близкие родственники, назывались все одинаково:
эвакуированные.
Отсюда, со стадиона, нам предстоял один путь - на санобработку, а после
санобработки путей становилось великое множество: каждый мог ехать куда
угодно. Куда был транспорт, а в транспорте было место, или места не было,
но можно было ехать без места. Если, конечно, прошел санобработку.
Санобработка, теперь уже забытый процесс, был одним из главных в жизни
эвакуированного.
(Через много лет, уже совсем в другом времени, восьмилетний мальчик
будет рассказывать, что в школе проверяли, нет ли у них в голове мух. Нет,
блох, - поправится он, услышав смех взрослых - тех, которые там, на
стадионе, были детьми и знали, что такое санобработка).
По соседству с нами толстая старуха вязала что-то очень большое,
начатое, как видно, еще до войны, а может быть, и до революции. Вязание
успокаивает, и его тогда требовалось очень много. Такие были времена.
Над нами, в одиннадцатом ряду, жил глухой старик со своей внучкой,
взрослой девочкой, может быть, из девятого класса. Девочка все время
пыталась что-то сказать старику, но он слышал только младенца из пятого
ряда. Этот младенец категорически игнорировал адресованную ему грудь и
получал удовольствие лишь от собственного истеричного крика.
Видя, что старик все равно не слышит девочку, с ней заговорил мальчик
из двенадцатого ряда. Он был тоже взрослый, может быть, из девятого
класса, и ему, конечно, хотелось поговорить с такой же, как и он, взрослой
девочкой.
Мы продолжали свою мирную жизнь в мирном городе Сталинграде. Сталинград
еще не знал, что ему предстоит в недалеком будущем, он был как
необстрелянный солдат, хотя было у него боевое прошлое. Но что было это
его прошлое по сравнению с тем, что ему предстояло!
БЕССАРАБСКАЯ СТЕПЬ
Я уезжал из Аккермана чаще, чем приезжал в Аккерман, хотя, казалось бы,
нельзя уехать, не приехав. Но приезжал я раз десять, а уезжал, может, раз
сто.
Начал я уезжать из Аккермана в станице Аксайской Ростовской области,
поздним летом, в первый год войны. Я взял в школьной библиотеке книжку
"Белеет парус одинокий". Там, если помните, Петя Бачей уезжает именно из
Аккермана.
Вот с ним я и поехал.
Немцы наступали, приближаясь к станице Аксай.
Выехали мы из Аккермана в дорожной карете и долго тряслись по знойной
бессарабской степи. Неожиданно в карету вскочил неизвестный матрос, как мы
позднее узнали, с "Потемкина". Родион Жуков. Ему удалось скрыться от
жандармов, но немцы приближались к станице Аксай, и нам пришлось ехать
дальше. Уже не в карете, а в поезде.
На станции Калач нас бомбили. Немецкие самолеты пикировали прямо на
нас. Родион Жуков вылез из-под скамейки и скрылся, подмигнув мне на
прощание: оказалось, что я увез библиотечную книгу.
Старенький колесный пароходик "Тургенев" отчалил от пристани и двинулся
вверх по Волге. Был он похож на обыкновенную баржу, до отказа забитую
беженцами. Беженцы заполнили трюм и палубу, шагу негде было ступить. Через
всю баржу тянулась в камбуз очередь: занимали ее с утра, а пекли лепешки
только вечером. Если, конечно, была мука.
Девочка на пароходе "Тургенев" нудно канючила: "Папа, мне хочется пить!
Папа, мне хочется пить!" Всем хотелось пить. Всем хотелось есть. И отец
девочки всем отвечал: "Хочется, перехочется, перетерпится".
Пока мы плыли по Волге, я успел несколько раз выехать из Аккермана: я
дочитывал книгу и снова ее начинал. У меня не было другой книги. И мне
хотелось пожить в другом времени. Я садился в карету и не спеша выезжал из
Аккермана в широкую бессарабскую степь.
- А вы почему не стоите в очереди? - спросила у нас соседка по барже.
Она дала нам целую миску муки, и мы тоже стали в очередь.
Очередь была длинная, на весь день. Поэтому я пересел с баржи на
пароход "Тургенев", где все еще звучала утешительная фраза девочкиного
отца: "Хочется, перехочется, перетерпится".
Когда неизвестный матрос в очередной раз вскакивал в нашу карету, я уже
знал, что это матрос с "Потемкина", что нам с ним предстоят большие дела.
Я знал все, что случится в книге, и от этого становилось спокойнее. В той
жестокой, пугающей неизвестности так нужна была книга с известным
концом...
АВГУСТ
Два воспоминания остались у меня от этого приволжского города: крысы во
дворе и белые плечи нашей хозяйки.
И те и другие появлялись, не стесняясь моим присутствием. Крысы ходили
по двору, как жильцы в праздничные дни, когда можно не спешить на работу.
Они смотрели на меня круглыми от удивления глазами, словно спрашивая: "А
этот откуда взялся?"
Мы приплыли сюда по Волге из города Сталинграда. На барже нас было
много, и плыли мы много дней. В Сталинграде мы жили на стадионе - это было
единственное место, способное вместить такое количество людей.
Мы были беженцы и все время бежали. От Одессы до Николаева, от
Николаева до Ростова, от Ростова до Сталинграда, и вот - прибежали сюда.
Здесь мы остановились перевести дух и поселились у нашей хозяйки в
подвальном помещении. Она была не настоящей хозяйкой, а тоже беженкой, но
успела прибежать раньше и снять это подвальное помещение.
Был август, похожий на сентябрь, или сентябрь, похожий на август. Не
спадала жара, но уже пахло осенью. Или осенью пахло просто от сырости в
нашем дворе.
У нашей хозяйки были невероятно белые плечи, хотя была она преклонного
возраста: ей уже стукнуло тридцать шесть.
Мы жили в общей комнате, и хозяйка меня не стеснялась. Наверно, она
думала, что мне нет еще тринадцати лет. На самом деле мне уже исполнилось
тринадцать лет, хотя давали мне не больше одиннадцати.
Сначала я деликатно выходил во двор, но там крысы таращили на меня
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг