наследства, которые не убывают, сколько их ни наследуй, и никто не ведет
из-за них войн: за книги Сервантеса - испанское наследство, за музыку
Моцарта - австрийское наследство... Очень важно выбрать что наследовать,
чтобы не воевать всю жизнь из-за пустяков...
1849 год... Крохотное государство Сан-Марино проявило первые признаки
своего будущего величия: дало приют итальянскому революционеру Джузеппе
Гарибальди. Впоследствии великое, крупнейшее в Европе государство
Сан-Марино занимало тогда площадь всего лишь восемь на семь с половиной
километров, да и эти несчастные полкилометра находились под постоянной
угрозой соседнего города Римини, который рассчитывал таким путем расширить
свою территорию. Особое положение государства Сан-Марино заключалось в
том, что оно было со всех сторон окружено Италией, оно было как бы сердцем
Италии, но сердцем свободным и независимым и готовым бороться за свою
независимость и свободу.
В то время великое государство Сан-Марино было крохотным государством,
потому что великими тогда считались государства: а) богатые, б) сильные,
в) внушительных размеров. Впоследствии эти критерии были пересмотрены и к
государству стали предъявлять те же требования, какие предъявляются к
каждому живущему в нем человеку. А так как в новые времена никто не считал
великим человека: а) богатого, б) сильного и в) внушительных размеров, -
точнее, считали, но с некоторыми поправками: а) богатого мыслью, б)
сильного духом, в) имеющего заслуги перед всем человечеством, - то новые
критерии в оценке государств существенно изменили прежние представления.
Памятник Гарибальди в центре Сан-Марино напоминает о том, что первый шаг к
величию этого государства был сделан тогда, когда оно, крохотное,
окруженное Италией, взяло под свою защиту преследуемого человека.
1889 год... В один год и даже, помнится, в один месяц родились два
человека, которые ни на день не прекращали между собой борьбу, которые
вели ее задолго до своего рождения и продолжали вести после смерти.
"Сверхчеловек" и "маленький человек" - в глазах тех, для кого единственный
критерий - сила. А в глазах, видящих в человеке другие достоинства, -
ничтожество и великий человек. Гитлер и Чаплин.
Ветер времени... Не каждый может перед ним устоять. Не каждый способен
стать к нему не спиной, а лицом, чтобы хоть краем глаза увидеть будущее...
НЕСБЫТОЧНЫЕ ПРОШЛЫЕ ВРЕМЕНА (Историческая справка)
В тридцать шестом веке, когда Машина Времени прочно вошла в быт, стали
раздаваться голоса о необходимости ее запрещения. Требовали принятия
закона о неприкосновенности времени, поскольку стирание грани между
прошлым и будущим пагубно для настоящего, которое, собственно, и является
этой гранью. Сторонники Машины утверждали, что грань эта никогда не была
четкой, поскольку в каждом времени мы обнаруживаем следы других времен.
Если бы в прошлом и настоящем не было никаких следов будущего, то никакого
прогресса не было бы. Ведь самые передовые идеи рождаются будущим, а как
они могут попасть в настоящее? Без Машины Времени тут не обойтись.
Некоторые предлагали поставить Машину Времени на службу Пространству.
Гениальный астрофилософ и конструктор Времени Садреддин Алиев (3721-....)
нашел оригинальный способ соединения Машины Времени с фотонной ракетой,
что давало возможность в минимально сжатые сроки перемещаться на
бесконечно большие расстояния.
На первый случай Садреддин решил не летать особенно далеко, а
ограничиться центром нашей Галактики. Расстояние - 25 тысяч световых лет,
следовательно, чтобы не тратить на путь туда и обратно 50 тысяч лет, нужно
на столько же лет углубиться в прошлое. В прошлом, сказал Садреддин перед
отлетом, у нас неисчерпаемые залежи времени, за счет которых можно сберечь
ресурсы будущего.
Он улетел, пообещав вернуться через минуту. Но не вернулся. Ни через
минуту, ни через десять минут. Прошел целый час, а его все не было. И
тогда радиопрожекторы сообщили печальную весть: астрофилософ и конструктор
Времени исчез из Пространства.
Противники Машины немедленно взяли этот печальный факт на вооружение:
раз в Пространстве Садреддина нет, значит, он находится где-то во Времени.
Всей историей доказано, говорили они, насколько Время гибельно для
человека. От Пространства еще никто не умирал, все умирали только от
Времени. Так имеем ли мы право, вопрошали они, увозить человека из
Пространства, которое дает ему жизнь, во Время, которое ничего не может
дать, кроме смерти?
Сторонники Машины верили, что великий Садреддин не умер, нет! Мы,
говорили они, еще услышим о нем - в прошлом!
И - услышали. Древние мифы донесли до нас имя Фаэтона, взмывшего в небо
на солнечной колеснице. Не сразу додумалось человечество, что Фаэтон - это
и есть тот самый Фотон, который умчал Садреддина к центру Галактики.
Просто звук "о" может слышаться как "аэ", особенно если между говорящим и
слушающим несколько тысячелетий...
Садреддин-Фаэтон взмыл на своей солнечной колеснице - и сгорел, как об
этом рассказано в мифе, то ли приземлился в древнем времени, а взлететь не
смог из-за какой-то поломки. А возможно, он все еще летит к центру
Галактики - ведь лететь туда двадцать пять тысяч лет, и если у него что-то
случилось с механизмом Времени... Тогда лететь ему еще и лететь, и
неизвестно, когда он вернется на землю...
Построенные по его проекту летательные аппараты давно бороздят
пространства и времена, но ни один из них не встретил в пути своего
создателя, замечательного астрофилософа и конструктора Времени
легендарного Фаэтона. Правда, Галактика наша велика, и не так просто
встретиться на ее путях... И так легко разминуться во Времени и
Пространстве...
11. ЯН-1963-1941
Невероятная вещь: Юрек починил Машину Времени. Он, простой водитель
автобуса из двадцатого века, разобрался в сложнейшем механизме из далеких
будущих тысячелетий.
- Все не так уж сложно, - сказал он, демонстрируя мне готовность Машины
к действию. - Могли б такую Машину и раньше изобрести. Только зачем? Чтобы
дать возможность всякому... - тут он употребил неизвестное мне
существительное, - сбегать от своего времени в более уютные времена?
Не думаю, что у Машины Времени такое уж простое устройство. Юрек
починил ее потому, что у него не было другого выхода: он должен был
вернуться в свое время.
- А тот не пришел, - вздохнул он. - Что ж, так тому и быть. Видно, он
не дожил до мирного времени.
Он говорил о себе в третьем лице, чтобы отделить себя от того, не
существующего, который лишил его надежды выйти живым из войны.
- Может, подождем еще? - предложил я. Ждать было нечего, но нелегко
отправляться на верную смерть. А он теперь знал, что идет на верную
смерть.
- Нам ждать легко. А каково им там, в сорок первом?
Он так и не понял, что время для нас остановилось, что мы сможем
вернуться в любой день 41-го... Если, конечно, не погибнем при посадке: из
63-го в 41-й так просто не попадешь.
Юрек нажал на рычаг. Машина качнулась, задрожала и замерла.
- Что, не идет?
- Не идет. Потому что - приехали.
На календарифмометре значился год 1941-й.
- Как тебе удалось? Ведь Машина на это не рассчитана.
- Обычный технический недосмотр. Я кое-что поправил.
Он кое-что поправил! Революция в науке пятого тысячелетия - и это
называется: кое-что поправил.
- Юрек, тебя бы в наш век!
- Еще в один век? Еле до своего добрался... - Он положил руку мне на
плечо. - Ладно, Янек, прощай. Передай привет своему времени.
- Я пока здесь останусь. Зря я, что ли, учился воевать?
Юрек был не прочь вместе со мной повоевать, но он не знал, как быть с
Машиной. Он боялся, что Машиной может воспользоваться враг. Какой-нибудь
фашист может проникнуть на ней в будущее. В науке высказываются серьезные
предположения, что такие случаи имели место. Больше того, академик Гловач
утверждает, что фашизм в двадцатый век прибыл из средних веков, вероятно,
использовав Машины Времени легкомысленных и сердобольных туристов.
Академик Гловач требует большой осторожности в обращении с Машиной
Времени, особенно же предостерегает от того, чтобы подбирать по дороге
случайных пассажиров, ибо, говорит он, информация распространяется не
только в пространстве, но и во времени. Институт истории рассматривает
этот вопрос и, вероятно, перенесет фашизм из двадцатого куда-нибудь в
средние, а то и в древние века.
На шоссе прогремел взрыв, затем другой. Застрочили автоматы.
- Кажется, нас окружают...
- Нет, Юрек. Это мы прибыли раньше времени: сейчас на шоссе как раз
начался бой.
- Наш бой? Значит, мы подоспели вовремя.
Юрек подхватил автомат и побежал к шоссе. Я бросился за ним, прихватив
санитарный пакет, так как знал, что он понадобится.
Наша помощь была очень кстати. Тот Юрек остался один, он прикрывал
меня, того меня, отходившего в глубь леса. Я крикнул ему:
- Отходи, Юрек!
Мои слова подкрепил автомат нашего Юрека.
Тот Юрек продолжал вести бой, и тогда наш Юрек, побоявшись, что его
могут прихлопнуть прежде времени, крикнул:
- Тебе приказано: отходи!
Но теперь уже отходили немцы. Увидев, что появилось подкрепление, они
попрыгали в уцелевшие машины, и вскоре шоссе опустело.
- Юрек! - позвал я того Юрека. Он не ответил.
Я распечатал санитарный пакет и перевязал Юреку рану.
- Ладно, пусть дальше сам выкарабкивается, - сказал наш Юрек, и в
словах его была единственно оправданная жестокость: жестокость к себе.
Не желая опережать события, которые мы и без того достаточно опередили,
мы двинулись вдоль шоссе, оставив на произвол судьбы и Машину Времени, и
меня, уже стоящего возле нее, и раненого Юрека, который все-таки поднялся
с земли и теперь шел, цепляясь за встречные деревья. Мы уходили все дальше
от событий, которые развертывались позади нас и в которых мы уже однажды
приняли участие.
- Янек, мне нужно вернуться. Я тебя догоню.
Я не спрашиваю, зачем ему нужно вернуться. Может, он хочет посмотреть,
как наша Машина отправится в 1963 год, а может, хочет вынуть какую-нибудь
деталь, чтобы враг не воспользовался нашей Машиной.
Я иду дальше. Сегодня седьмое сентября, остается два дня до гибели
отряда. Я понимаю, что иду к гибели, потому что только мне известен конец
нашего пути. Но сейчас я бы не мог покинуть отряд. Профессор Грюн
объясняет это действием закона временного притяжения: время притягивает
нас к себе, взваливает на нас свои заботы, и нам становится трудно мыслить
тысячелетними категориями, мы начинаем мыслить категориями года, месяца и
даже одного дня.
Хоть я и занимался двадцатым веком, но по-настоящему узнал его только
сейчас. Я не понимал, как люди могли жить в этом времени, когда каждая
жизнь висела на волоске, когда была почти стерта грань между жизнью и
смертью. Теперь я понимаю. Теперь я вижу, что на грани смерти может быть
настоящая жизнь.
Я вспоминаю слова Юрека о том, что бесчеловечность нельзя оставлять на
земле в надежде, что из нее когда-нибудь произрастет человечность.
Обезьяна больше не превратится в человека, она скорее весь мир превратит в
обезьян и заставит их стыдиться всего человеческого. Когда обезьяна
вооружена до зубов, очень трудно превратить ее в человека...
- Хальт!
Я останавливаюсь. Передо мной стоит вооруженная до зубов обезьяна, та
самая, которой не удалось стать человеком, а может быть, Человек, которому
удалось стать обезьяной, и он торжествует по этому поводу, потрясая
оружием в знак победы нам тем, что когда-то сделало его человеком...
12. ЯН-1941
Годы жизни: 4092-1941. Как будто я жил до нашей эры.
Сегодня моя эра кончится, какой бы она ни была. Кончится за две тысячи
лет до начала моей эры...
Сначала мне повезло: я встретил интеллигентного человека. Он не был
похож на фашистов, о которых я писал в своей диссертации. Он сам
признался, что не одобряет жестокостей, которых, как ему кажется,
многовато в этой войне, хотя обстановка зачастую вынуждает к жестокости.
Правда, сам он старается ее избегать и проявлять гуманность - в той мере,
в какой позволяет обстановка.
Доводы его были разумны, если отвлечься от этой самой обстановки, в
которой протекал разговор. Он сослался на Христа и Пилата: для Христа
человечность - дело обычное и естественное, а для Пилата - исключительное,
поскольку противоречит его миссии, делу его жизни. Поэтому когда Пилат
умывает руки, это больший подвиг, чем когда Христос умирает на кресте.
Видимо, он считал себя Пилатом, но ему не давали покоя лавры Христа.
Ему хотелось себя вознести, но так, чтобы при этом избежать распятия.
Разговор приобретал философский характер. Мы сидели в креслах и не
спеша обменивались мнениями. Внезапно из-за стены донеслись глухие удары и
крик...
- Какая слышимость, - поморщился мой собеседник. - Кстати, не узнаете
голос? Мне кажется, вы должны его знать...
Я не понял, что он имеет в виду. Может быть, Юрека тоже схватили? Может
быть, схватили весь отряд? А может быть, это Вацек дает свои показания?
- Что там происходит?
- В соседней комнате? То же, что у нас с вами здесь, только другим
методом. Видите ли, меня всегда возмущал метод физического воздействия на
человеческую душу. Я не хирург, я терапевт, даже гомеопат. Хотя лечу
человечество от той же болезни.
Я задал ему вопрос: чем может кончиться для меня это лечение? Он
сказал, что не стоит переоценивать возможности медицины, нередко исход
болезни зависит от поведения самого больного. Хотя, сказал он, я не похож
на больного, вид у меня вполне здоровый, точней, здравомыслящий.
- Так отпустите меня.
- Чтобы вы тут же попали в соседнюю комнату? Я бы, может, вас отпустил,
но там вас так легко не отпустят.
Это наглядный пример того, как трудно такому человеку, как он,
проявлять гуманность. Вот и я прошу, чтоб он меня отпустил, а куда меня
отпускать? Туда, где никто не станет со мной церемониться? Он говорит мне
честно, мне еще повезло: к нему попадают немногие, большинство попадает
туда, за стенку. В этом тоже особенность его метода: пока он поговорит с
одним человеком, в соседней комнате пропускают пять... Нет-нет, он меня не
торопит, хотя, конечно, из-за нашей с ним медлительности несколько человек
будут лишены возможности облегчить свою участь. Возможно, это будут мои
друзья... Впрочем, сказал он, это естественная человеческая слабость.
Когда нам самим хорошо, мы забываем о тех, кому в данный момент приходится
плохо...
- Уже?
Это вырвалось так неожиданно, что он улыбнулся:
- Зачем вы меня спрашиваете? Я ведь вас ни о чем не спрашиваю, у нас ни
к чему не обязывающий разговор.
Видимо, он знал больше, чем говорил. Не исключено, что его уже успел
информировать Вацек. Тогда, значит, не Вацек там, за стеной. Мне стало
страшно, когда я подумал, что, может быть, там Анна...
- А в этой комнате, за стеной... Кто там сейчас?
- Значит, вы все же не узнали по голосу? Там две комнаты: в одной
женщина, в другой - мужчина. Видите ли, все мы, и мужчины, и женщины,
всего только люди, слабые, избалованные существа. Мы привыкли, чтоб с нами
обращались по-человечески. А когда с нами обращаются не по-человечески, мы
забываем, что мы люди, и ведем себя, как обыкновенные животные. Лишь бы
избавиться от боли.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг