Браницкий торопливо обернулся и, схватив руку монаха, стал молча
целовать ее.
- Ищи утешения в самом себе, а не во мне. Бог с тобой, Бог с тобой.
Гетман немного пришел в себя.
- Но разве чистосердечная исповедь, раскаяние в грехах и добрые дела
не могут исправить прошлого?
- Они могут перетянуть чашу весов, но тяжести не снимут с них, -
возразил отец Елисей. - Не думай только, что твое золото и то, что можно
купить на него, будут что-нибудь весить на весах ангелов.
- Нет, только слезы, печаль о содеянных грехах, смирение и
покорность...
Вдали послышался звон монастырского колокола, и отец Елисей прервал
свою речь.
- Настало время молитвы, - сказал он, - для гетмана я не могу забыть
Бога; иди с миром!
Говоря это, он повернулся и медленно со сложенными руками направился
к распятию, даже не взглянув на стоявшего у дверей гетмана, который,
несколько оправившись от первого впечатления, не спеша вышел из кельи.
В коридоре его поджидал отец Целестин; с первого же взгляда на
гетмана он увидел, что разговор был не из приятных. Но настоятель и не
ожидал ничего иного и, желая загладить впечатление, заметил сокрушенным
тоном:
- Какая жалость, что у такого богобоязненного человека такое
замешательство в мыслях! Он страшно несдержан, а иногда с амвона позволяет
себе такие выражения, которые могли бы сойти за ересь, и потому-то мы
должны были запретить ему проповеди. Один раз он до того увлекся, что
сказал своим слушателям в костеле: если надо выбирать между домом и
костелом, то лучше уж пропустить обедню, чем отложить кормление голодного.
А в другой раз под видом слова Божьего проповедовал такую ересь, что мы
перепугались, как бы кара Божья не постигла весь монастырь, если мы еще
потерпим такие речи.
Когда ваше превосходительство пожелали видеться с отцом Елисеем, я
предвидел, - прибавил настоятель, - что вы рискуете подвергнуться
каким-нибудь неприятным увещаниям. Но не стоит принимать к сердцу того,
что болтает желчный старик.
- Это святой человек, - коротко возразил гетман.
- Но при своей святости он тем опаснее, - подхватил отец Целестин. -
Было бы лучше всего, если бы его перевели куда-нибудь, где говорят на
другом языке, там он оказал бы меньше вреда, и я буду просить об этом у
генерала ордена.
Браницкий не отвечал ничего и с пасмурным лицом вышел из монастыря,
сопровождаемый смиренным настоятелем, который вывел его за монастырскую
ограду. И хотели уже свернуть на площадь, но в это время из главных
монастырских ворот стали выходить попарно доминиканцы, перед которыми
несли черный крест и траурную хоругвь.
Настоятель не сказал Браницкому о том, о чем ему только что сообщили,
что к монастырю приближалось бедное погребальное шествие с останками
егермейстера из Борка. Впереди шел в черной одежде один только ксендз...
Вдали виднелась небольшая группа провожатых, шедших за деревенской телегой
с простым гробом, прикрытым покровом; в телегу была впряжена пара черных
волов. Среди провожатых была одна женщина под густой черной вуалью - ее
вел под руку высокий мужчина. Несколько поодаль медленно шли двое-трое
приятелей. Заметив похоронное шествие, к которому торопливо вышли
навстречу, чтобы присоединиться к нему, доминиканцы, гетман побледнел, и,
не желая быть узнанным, не вышел на площадь, а остался около калитки -
отделенный от площади толстой каменной стеной.
Настоятель, уже попрощавшийся с гетманом и собиравшийся уходить,
заметил, что он остановился, и занял выжидательную позицию в нескольких
шагах от него.
Между тем похоронное шествие медленно пересекло площадь и направилось
к кладбищу; раздался погребальный звон, в маленьком местечке жители,
выбегая из ворот, присоединялись к процессии.
Браницкий, не двигаясь с места, печальным и внимательным взглядом
следил за процессией, пока она не скрылась за оградой кладбища.
Он ни на минуту не отрывался от этого печального зрелища, которое
произвело на него необычайно сильное впечатление: может быть, потому что
он еще сохранил в памяти странные и суровые слова отца Елисея.
В костеле еще звонили, и на кладбище развивались хоругви, когда
Браницкий, уже не боясь, что его увидят, поспешил перейти пустую площадь и
направился к своему дворцу.
Обеспокоенный его долгим отсутствием полковник Венгерский уже
поджидал его. Зная пристрастие гетмана к веселой и легкомысленной
болтовне, которою его обычно развлекали, он еще издали приветствовал его и
сказал с улыбкой:
- Точно на зло ксендзы вышли встречать ваше превосходительство
колокольным звоном и процессией! Как будто бы они, зная о вашем прибытии,
не могли отложить своих обрядов! Хороща скоро станет совсем не интересною,
если нас будут так принимать.
Браницкий сделал недовольную гримасу.
- Что же ты хочешь, полковник, - возразил он, - везде люди умирают,
невозможно же для меня задерживать похороны.
- Нет, извините пожалуйста, - настаивал Венгерский, - главное
внимание должно быть обращено на высокопоставленных людей. При первом же
свидании с ксендзом я ему это скажу.
Гетман, усевшийся на лавке в садовой беседке и выглядевший задумчивым
и рассеянным, вместо того, чтобы похвалить усердие полковника, сказал
только:
- Оставь меня, пожалуйста, в покое.
Тогда полковник перевел разговор на скандальную историю Франи
Черкасской, камер-юнгферы гетманши, которая согласилась бежать с богатым
паном, но и это не развеселило пасмурного магната, который выслушал всю
историю с презрительным и равнодушным видом; должно быть эту Франю он знал
лучше, чем Венгерский.
В этот день его трудно было развлечь; он отказался от ужина, поел
только немного земляники и так просидел молча до прихода доктора Клемента,
который только что вернулся с похорон. Увидев его, гетман встал с места и,
сделав ему знак, медленно двинулся в глубину сада. Полковник остался на
крыльце. Отойдя на некоторое расстояние от дома, Браницкий обратился к
доктору:
- Возвращаешься с похорон? - спросил он.
- А вы, ваше превосходительство, совершенно напрасно очутились там
сегодня, - с упреком сказал доктор. - Жизнь дает нам и без того достаточно
печальных впечатлений, чтобы мы еще сами искали их.
Гетман, не отвечая на эти слова, снова задал вопрос:
- Ну, что же там?
Вопрос этот был бы непонятен для другого, но Клемент понял сразу.
- Великая сила духа у этих людей, - сказал он, - жена не проронила ни
одной слезы, сын собственными руками уложил его в гроб и осыпал цветами, а
потом подвел мать к гробу.
- Что же они думают делать? Мне их сердечно жаль...
- С этой силой духа они, без сомнения, сумеют примириться с судьбой.
Юноша любит мать и готов для нее на все...
- И что же, - сказал гетман ироническим тоном, - он намерен работать
на этом жалком клочке земли и вложить в него все будущее?
- Я думаю, что нет, - отвечал Клемент, - мать не согласится на это.
Разговор оборвался. Гетман, стоя над прудом, загляделся на воду.
- Прошу тебя, дорогой Клемент, придумай средство, как бы помочь им,
не открывая источника помощи. Если неудобно выступить тебе, то найди
кого-нибудь, кому ты мог бы доверить это дело.
У егермейстера было много приятелей, потому что это был человек
добрый и с большим характером. Ко дню св. Яна здесь соберется множество
народа - выбери кого-нибудь, кому ты мог бы доверить это дело.
- Эта роль подошла бы лучше всего старому Кежгайле, - сказал доктор.
- С этим сумасшедшим гордецом нельзя иметь никакого дела, - прервал
гетман, - ты должен выбрать кого-нибудь другого.
- Брат покойного тоже мало принесет пользы, - сказал Клемент.
Гетман пренебрежительно махнул рукой.
Вдали показался полковник Венгерский с каким-то другим мужчиной в
мундире; гетман, увидев их, вздохнул и, обращаясь к доктору, ворчливо
пробормотал:
- И здесь не дают мне покоя. Несносные приставалы!
Но, окончив эту фразу, гетман, привыкший к своей роли высокого
сановника, придал своему красивому лицу спокойное выражение, гордо
выпрямил стан и с улыбкой ожидал приближения гостя, которого он назвал
приставалой, готовясь встретить его как можно любезнее.
В этот вечер в Борках была та же зловещая тишина, которая царила в
усадьбе со времени болезни егермейстера. На короткое время она была
прервана молитвами ксендзов и рыданиями слуг; но теперь она вернулась
снова, еще более страшная, потому что за ней уже не было ни одной искры
надежды...
Клемент не преувеличил ничего, рассказывая гетману о силе духа,
проявленном вдовой.
Горе привело ее в состояние оцепенения, но глаза ее не проронили
слез.
Вернувшись с сыном из Хорощи, она села рядом с ним на крыльцо, где
так часто раньше сиживала вместе с мужем, думая и разговаривая о Теодоре;
держа в холодных руках руку сына и всматриваясь во мрак наступающей ночи,
она молчала.
На небе показались звезды; но мрак стал еще гуще; у Беаты не было
сил, чтобы подняться и войти в пустой дом. Несколько раз сын напоминал ей,
что холод и роса могут быть вредны для нее; но она, не отвечая, только
отрицательно качала головой.
Казалось, в этом долгом молчании она приводила в ясность мысли,
которые хотела поверить сыну.
Слуги ждали, обеспокоенные тем, что господа еще не ложатся спать, и
не решались идти раньше них.
Старая ключница несколько раз подходила к пани и напоминала ей, что
уже поздно, и пора уходить с крыльца в дом. Но вдове, вероятно, было легче
дышать на открытом воздухе.
Около полуночи она глубоко вздохнула, пошевелилась и, снова схватив
руку сына, которую она в забывчивости выпустила из своих холодных рук,
обратилась к Теодору:
- Тот, кто один на свете любил нас обоих, ради этой любви ушел в
могилу! Да! Этот лучший, благороднейший из людей, замучил себя работой для
нас. Только я одна знала, сколько в нем было самопожертвования и тихого
героизма! Даже ты не можешь оценить его так, как я.
- Ах, дорогая матушка, ведь и я любил его не меньше, чем ты! -
воскликнул Теодор.
- Но ты не мог знать его так, как я, - прервала мать, - ты не мог
знать этого мученика и святого человека. Теперь моя очередь принять на
себя завещанное им и работать...
- Прошу извинения, матушка, - сказал юноша, целуя руку матери, -
очередь не за тобой, а за мной. Вы оба несли тяжесть, которой я даже не
чувствовал и даже не понимал, что она лежит на ваших плечах.
- Слушай меня и не прерывай, - повелительно сказала мать... - От
бремени никто не избавлен, нам надо только справедливо поделиться между
собой. У тебя тоже будут свои заботы... Я - твоя мать и опекунша, и я
должна подумать о твоей судьбе...
Ты говорил мне о ксендзе Конарском и о князе канцлере; не следует
отказываться от предложения; ты должен скоро вернуться в Варшаву, завязать
знакомства, и все силы употребить на то, чтобы подняться как можно выше.
- У меня нет честолюбия, - возразил Теодор.
- Ты должен иметь его, если не для себя, то для меня, - живо
подхватила мать. - Моя семья отшатнулась от меня, отец от меня отрекся
(тут рыдания прервали ее речь); и я хочу, чтобы ты собственными силами
поднялся так высоко, чтоб и меня поднять вместе с собой...
Я вымолю у Бога успех; у тебя есть способности, тебе нужна только
воля, какую я хотела бы вдохнуть в тебя. Ты будешь работать не для себя, а
для меня - и выведешь меня из этой бездны отвержения.
Она встала и закончила тоном все возрастающего воодушевления.
- Это была воля покойного, а также и моя, и теперь это должно быть
твоим предназначением...
- Ах, дорогая моя матушка, - ломая руки, отвечал юноша, - ты
возлагаешь на мои плечи тяжелое бремя, хотя и не то, которое я себе сам
выбрал. Но там я знал, что справлюсь, а здесь - я не в силах один снести
его...
Где же силы? Где оружие? Рядом с людьми, которые вырастают в силе и
влиянии, я чувствую себя маленьким и слабым. То, чего ты от меня желаешь,
требует не только талантов, но и силы духа и железной воли, которой у меня
мало.
- Любовь ко мне даст тебе ее, - воскликнула мать.
Теодор почти в испуге склонил голову.
- Это выше моих сил, матушка, - отвечал он. - В продолжение всех этих
лет, которые я провел в Варшаве, я, хотя и находился в стенах монастыря,
куда меня приняли неизвестно по чьей милости...
- Милости? - прервала мать. - Да это вовсе не была милость; видели
твои способности и оценили их!
- Во время моего пребывания в нем, - продолжал Теодор, - хотя я и был
вдали от света, который является ареной для честолюбивых, я все же немало
разных вещей наслушался о нем, а иной раз передо мной вдруг поднимался
уголок занавеси, закрывавшей сцену; я уже знаю о нем кое-что, знаю, какими
способами и усилиями люди добиваются власти и значения... Теми путями,
которыми взбираются в гору, ты сама не позволила бы идти своему сыну.
Величие это покупается дорогой ценой...
- Ты ошибаешься, - прервала его егермейстерша, - путь к вершине славы
не один. Тот, который ты видел и который показался тебе омерзительным,
ведет в гору тех, что потом скатываются с нее в бездну...
Рано или поздно презрение людей свергнет их оттуда... Но есть другой
путь - путь труда и применения своих способностей, и этим можно всего
добиться.
- У нас? Теперь? - возразил Теодор.
Мать, услышав этот вопрос, так вся и насторожилась.
- Дитя мое, - воскликнула она, - чего же ты там насмотрелся? Где
видел зло?
- Если бы я закрыл глаза, то и тогда увидел бы его, - отвечал Теодор.
- Достаточно мне было послушать моего учителя, который особенно благоволил
ко мне, ксендза Конарского...
- Но именно этот твой учитель, - возразила мать, - принадлежит к
числу тех, которые несут лекарство против зла.
- Но еще не могли найти его, - сказал Тодя. - Зло росло слишком долго
и слишком глубокие пустило корни; люди питались им и отравились. Все стало
продажным, загрязнилось и испортилось...
- Но именно там, где так много зла, и является большая потребность в
исправлении его, честный человек имеет огромную цену, - сказала
егермейстерша. - К сожалению, я знаю этот свет лучше тебя.
Испорченность дошла там до крайности; но уже пробуждается стремление
к чему-то лучшему. Конарский рекомендовал тебя Чарторыйским - иди же, иди!
Теодор молчал.
- Дорогая матушка, у нас еще будет время поговорить об этом, -
проговорил он наконец, - а теперь не пойти ли тебе отдохнуть?
- Мне? Отдохнуть? - со страдальческой улыбкой отвечала она. - Иди ты,
если тебе нужен отдых, а я отдохну только тогда, когда истощатся все силы
и я упаду от усталости - тогда и отдохну, а теперь...
Она пожала плечами и села на лавку. Теодор задумался о том, о чем они
сейчас говорили.
- Разве ты хотела бы, - сказал он, подумав, - чтобы я оставил тебя
здесь одну со всеми заботами и хлопотами бедного маленького хозяйства?
- А что же иное я могу делать? - спросила егермейстерша.
- Но уж, наверное, не это, - сказа Теодор. - Покойный отец не
позволял тебе заниматься этим; и я не позволю...
- Я - твоя мать, - сказала Беата. - У меня есть своя воля, и я не
позволю тебе противиться ей. И притом должна тебе сказать, что из великой
любви ко мне ты рассуждаешь неправильно. Это жалкое хозяйство оторвет меня
от моего горя, направит мысли мои на другое, утомит меня, и это уже будет
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг