- Милостивая государыня! - повысив голос, воскликнул он. - Так не
принимают зятя!
- Иначе я не умею вас принять, потому что это было бы ложью; я не
верю во внезапную любовь.
- Да тут вовсе не любовь, а общее дело! - гневно сказал Кунасевич. -
Я приехал с самыми лучшими намерениями - помочь вам все устроить, а вы,
сударыня, не желаете даже выслушать меня.
- Потому что я знаю, что вы рады были бы воспользоваться моей
неопытностью, бедностью и беззащитностью, как вы всю жизнь проделывали это
с другими.
Подкоморий рассердился окончательно.
- Вы, сударыня, пользуетесь своим правом женщины, - крикнул он.
- Я говорю, что думаю, - отвечала вдова, - ваша покорная слуга; мое
нижайшее почтение!
Кунасевич совсем растерялся: взъерошил свой чуб, вздохнул, словно ему
не хватало воздуха; язык не повиновался ему.
- Я советовал бы вам подумать хорошенько, - тоном угрозы сказал он, -
над тем, что значит - сделать Кунасевича своим врагом!! Это не шутка,
милостивая пани!
- Приятелем моим он все равно не будет, - гордо возразила
егермейстерша, - мое нижайшее почтение, сударь.
Подкоморию осталось только одно - удалиться.
- Значит, вы объявляете мне войну? - спросил он.
- Не хочу ни войны, ни союза с вами, - отвечала вдова, медленно
удаляясь от него. - Мой сын на службе у князя-канцлера, он найдет у него и
покровительство, и добрый совет. Дело ясное, а я с вами не буду вступать
ни в какие сделки.
Упоминание о князе-канцлере было неприятно Кунасевичу, потому что он
знал, что теперь фамилия везде одерживала верх, следовательно, и ее
приверженцам и слугам отдавалось предпочтение перед другими.
- А, значит, - сказал Кунасевич, - я должен удалиться ни с чем?
Прекрасно; после такого долгого пути, предпринятого ради восстановления
любовного согласия и семейного примирения, retro, не отдохнув и не
перекусив, я должен возвращаться домой. Даже и у татар со мной этого не
случалось!
Он злобно засмеялся; егермейстерша, еще раз взглянув на него,
повернулась и пошла к себе, оставив его в одиночестве. Но не так-то легко
было отделаться от настойчивого подкомория. Он постоял, огляделся вокруг,
потом присел отдохнуть и, несмотря на явно выраженное хозяйкой желание
отделаться от него, и не думал уходить. Было очевидно, что он надеялся на
какую-то перемену. Он совершенно не мог понять, как женщина осмелилась
выгнать его так breviter, да еще наговорила при этом самых оскорбительных
вещей, и все это совершенно безнаказанно...
Между тем вдова, оправившись немного, послала за Теодором, шепнула
ему несколько слов и, видя, что подкоморий сидит, даже не помышляя об
отъезде, отправила его к нему. Мы уже упоминали о внешности Паклевского,
который среди красивейших мужчин своего времени считался самым красивым,
имел очень внушительный вид и, побывав при дворе князя, приобрел еще
больше лоска и смелости.
Когда Теодор переступил порог комнаты, и подкоморий догадался, что
этот гордый панич, должно быть, сын вдовы, он смутился еще больше. При
первом взгляде на него он понял, что с ним нелегко будет бороться.
Выражение лица Теодора говорило о том, что он твердо решил избавиться от
навязчивого посетителя.
Войдя, он слегка наклонил голову.
- К вашим услугам! Чем могу быть полезен? - холодно спросил он.
- Я - Кунасевич, подкоморий, этого достаточно, чтобы объяснить мое
присутствие здесь.
Теодор улыбнулся.
- Не имею чести знать! - коротко отвечал он.
- Так, значит и вы, сударь, встречаете меня так же любезно, -
воскликнул обиженный подкоморий, - вместо примирения, вы хотите, чтобы мы
начали войну?
- Но какое же теперь может быть примирение? - возразил Паклевский. -
Мы не знаем дела, не имеем документов и не спешим покончить с ним. Нам
неизвестен даже текст завещания.
- Вот именно, - подхватил подкоморий, - я все это и привез с собой. У
меня есть копия с завещания, инвентаря и прочее... Мы можем вместе
обсудить какие-нибудь неясные пункты; а кто же знает, может быть, завтра
я, чтобы глупо протягивать вам руку примирения, захочу подать в суд жалобу
и буду протестовать против завещания. И если уж я захочу это сделать, то
сделаю, и вам не достанется ничего, ровно ничего!
- Если бы это было возможно, пан подкоморий, - прервал его Теодор, -
то я глубоко уверен, что мы не имели бы тогда счастья видеть вас у себя!
Да и в конце концов, ну, положим, вам удастся доказать недействительность
завещания, ну, что же? Мы, правда, ничего не получим, но, по крайней мере,
нам не придется иметь дела с тем, кто столько лет наговаривал на нас и
вредил нам.
- Мы! Кто? Я? Жена? Мы наговаривали на вас? - крикнул подкоморий. -
Мы вас старались защищать, но старик и слушать ничего не хотел.
- А, если бы я сейчас привел вам свидетеля, который мог бы повторить
ваши собственные слова?
Кунасевич побледнел и растерялся.
- Свидетеля! Обманщика, который к вам теперь подлизывается! -
заговорил он с возрастающим гневом. - О! О! Ну, значит, мне здесь больше
нечего делать! Как постелешь, так и выспишься. Хорошо же! Будьте здоровы!
Будьте здоровы!
Он прощался, направляясь к дверям, но на самом деле и не думал
уходить: и зло его брало, и стыдно было так уезжать. Он надеялся, что
Паклевские опомнятся и вернут его. Уж он не думал даже о собственной
выгоде, которая была сопряжена с большими трудностями, но лишь о том, как
бы все уладить и исправит свои ошибки.
Теодор, заложив руки в карманы, стоял совершенно спокойно.
Кунасевич хватался за шапку, руки у него дрожали, он мял ее,
встряхивал, поднимал кверху и снова опускал, и все никак не мог решиться
переступить через порог. Насмешливая холодность, с которой его встретили,
и полное равнодушие к его угрозам, казались ему чем-то совершенно
непостижимым.
- А! Значит у вас есть уже и копия завещания? - спросил он.
- Нет, у нас ее нет.
- А знаете, что вам назначено?
- Нет, не знаем и не торопимся узнать, - отвечал Теодор.
Подкоморий пожал плечами.
- Что же вы думаете этими увертками и отговорками провести меня,
старого воробья? Эге! Так я и поверю, что вы не знаете, что вам завещаны
Божишки.
- Я в первый раз слышу об этом от вас, - равнодушно сказал Теодор.
- Но это не может так остаться, - сказал подкоморий.
- Если не может, то и не останется, - отвечал Паклевский.
- Да ну вас ко всем чертям!.. - взвизгнул подкоморий, надевая шапку
на уши. - Юзька, давай сапоги!
И он бросился в сени. Но мальчик ушел куда-то погреться, и
подкоморий, выйдя на крыльцо, долго кричал во все горло, призывая его; в
это время взгляд его нечаянно упал на стоявшего в противоположном конце
сеней дворецкого, приехавшего из Божишек; сложив руки на груди, он не
выражал ни малейшего желания прийти на помощь гостю.
Вид этого приезжего многое объяснил подкоморию: он кивнул головой.
Между том Юзек, не предполагая, чтобы его пан мог так быстро
покончить все свои дела здесь, уже успел раздеться и отвел коней в
конюшню. Люди подкомория, встречавшие во всех самых богатых усадьбах
радушный прием, не церемонились в этом бедном фольварке. Коней распрягли и
собирались кормить; а когда Юзек помог одеться ругавшемуся на чем свет
стоит пану, сам оделся и побежал за санями, кучер долго не хотел верить
ему и не запрягал коней.
Кунасевич, сидя на лавке на крыльце, болтал что-то про себя,
плевался, проклинал, посылал кому-то угрозы, но к своему огорчению не имел
даже зрителей, кроме старой бабы, выглядывавшей из кухни.
В первый раз в жизни его планы разбились об упорство женщины. Что
скажет жена и люди, когда разнесется весть, что славного старого волка
наконец провели!
Если бы не стыд, подкоморий просто заплакал бы от злости. В это время
подъехали сани с его людьми, такими же рассерженными, как он сам.
Кунасевич сказал себе:
- Теперь они меня узнают! Теперь уж я начну процесс! Разорю их,
доведу до горя и отчаяния, и хотя бы самому пришлось лишиться всего,
покажу им, как бороться с Кунасевичем! Увидят они у меня! Что ж? Они сами
этого хотели!
Он уселся в сани, и так как кони были сильно загнаны, приказал ехать
в Хорощу, чтобы там отдохнуть.
Но все складывалось против него. В гостинице, куда он заехал на
отдых, остановился и как раз переодевался шляхтич, присланный из Вильны
князем-воеводой. Это был некий Подбипента, которого Кашиц, чудзиновский
староста, посылал с разными поручениями, ценя в нем находчивость и
ловкость.
Подбипента ехал в Белосток, надеясь застать там князя, и в Хороще
менял свой дорожный костюм на более нарядный. А так как на постоялом дворе
была только одна комната, то они волей-неволей должны были познакомиться и
поделиться ею.
Подкоморий не открыл ему, куда и зачем он едет. Но Подбипента и сам
догадался в виду близости Белостока, что проезжий принадлежал к лагерю
гетмана и воеводы, и что его можно было считать своим. Вместе они выпили
водочки, и завязалась беседа о том, что делается.
Подбипента не хотел, да и не мог после водки скрыть то, что тяжелым
камнем лежало у него на сердце. По природе это был человек осторожный и
знал, с кем можно быть откровенным.
На вопрос: что нового? - он горячо заговорил:
- Плохо, чрезвычайно плохи наши дела! Фамилия забирает все больше
власти, и разве только слепые не замечают, что они со своим стольником
выиграют дело, а мы - или будем вынуждены сдаться, или они нас раздавят
без остатка. К чему утешать себя праздными фантазиями? У них и войска
императрицы, и сильная партия в стране, и разум; а мы - накричим, нашумим
- а толку никакого.
Подкоморию, который хорошо помнил, что Паклевский состоял при дворе
канцлера, было неприятно поверить в такое неблагоприятное для него
положение вещей.
- Да, помилуйте! - воскликнул он. - За гетманом стоит все коронное
войско, у Радзивилла - несколько тысяч милиции, Потоцкие, Любомирские,
Огинские - что же перед ними фамилия?
- Фамилия поддерживает своих кандидатов на всех сеймиках, во всех
округах, - сказал Подбипента. - Князь-воевода слеп и не видит опасности -
развлекается да угощается; гетман стар и слаб... А мы, что стоим за их
плечами, - если они упадут - будем отданы в жертву неприятелю.
Так бывало всегда и так будет и теперь, что паны выкрутятся, а мы,
бедняки, попадемся.
Подкоморий опечалился; он хорошо знал, что значит власть сильных, и
мог опасаться, как бы Паклевский не преследовал его так, как он когда-то
угнетал других в трибунале, когда имел за собой протекцию.
Подбипента, надевая пояс, прибавил грустно:
- Вот везу я эти ominosa verba князю-воеводе; мне не для чего
скрывать и умалчивать... я знаю, что будет. Пан Богуш покачает головой,
князь выстрелит из пистолета и гаркнет во все горло, гетман пожмет
плечами, а на другой день они опять соткут какие-нибудь надежды из паутины
и скажут, что Подбипенте все это приснилось...
Ничто не поможет, если нечем помочь.
После отъезда шляхтича, подкоморий, расхаживая по комнате, что-то
долго обдумывал и давал себе выговоры за то, что не был достаточно
терпелив во время переговоров; ему казалось теперь, что надо попытаться
каким-нибудь способом еще попытать счастья; тут он вдруг припомнил отца
Елисея у доминиканцев и, хотя ни разу в жизни не видел его, но решил
воспользоваться своим свойством с ним и выразить ему свое почтение, а в то
же время попробовать - нельзя ли сделать его посредником.
Было еще не поздно; отдохнув немного, подкоморий направился в
монастырь. Но, когда он попросил провести себя к ксендзу Елисею, пришлось
обратиться за разрешением к настоятелю, так как никто здесь не знал
подкомория. Отец Целестин, расспросив подробно приезжего и дав ему понять,
что святой человек отличается некоторою резкостью и странностями, позволил
ему пройти в его келью. Это был час, когда старец кормил своих воробьев;
увидев входившего к нему незнакомого человека, он закрыл окно и сделал
несколько шагов навстречу гостю.
- Проезжая через Хорощу, я счел бы грехом со своей стороны, - сказал
подкоморий, - если бы не пришел поклониться святому отцу... Я горжусь тем,
что меня связывают с вами кровные узы.
- Дитя мое, - отвечал отец Елисей, - у меня нет другого родства,
кроме Отца в небе и братьев-доминиканцев на земле.
Подкоморий поцеловал ему руку.
- Я женат на Терезе Кежгайло, - сказал он.
- На здоровье, мое дитя, - отвечал отец Елисей.
Разговор не клеился; подкоморий не без основания догадался, что отец
Елисей, очевидно, поддерживал отношения с Паклевскими и был предубежден
против него.
- Кроме того, что я хотел поклониться вашему преподобию, - сказал он,
- я приношу вам жалобу на прием, сделанный мне Паклевскими, от которого у
меня сердце разрывается.
- Как же это так? - спросил старик.
- Они знать меня не хотят и даже не разговаривают со мной.
- А раньше вы были знакомы? - спросил монах.
- Мы и не могли быть знакомы, - сказал подкоморий, - свято соблюдая
заповедь Божию, я должен был слушаться воеводича как отца; а он не
позволял нам встречаться.
- Боже мой! - заметил отец Елисей. - Как же приятно слышать о таком
послушании заповеди и родительской власти! Вот-то, верно, болело у вас
сердце!
Подкоморий вздохнул.
- Скажу вам правду, ваше преподобие: как только покойный закрыл
глаза, я летел сюда как одержимый, чтобы с открытым сердцем протянуть им
руку! И что же? Паклевская приняла меня с презрением, а сын ее - как
чужого. Даже говорить не желал. Я уехал от них в слезах...
Бедняга вытер сухие глаза. Отец Елисей слушал и смотрел.
- Это нехорошо вышло, - сказал он.
- А нельзя ли уговорить их, чтобы они одумались? - сказал подкоморий.
- Если они меня не хотят слушать, то, может быть, голос святого
капеллана...
Он еще раз поцеловал его руку. Отец Елисей улыбался.
- Мой голос, - сказал он, - не много значит в мирских делах, да к
тому же я, как чужой им, могу заблуждаться. Думается мне вот что: Беата,
сестра вашей жены, долгие годы жила в отчуждении от семьи и терпела нужду;
дайте ей доказательство вашей любви - не в словах, а на деле, - это
заставит ее одуматься, она, наверное, ничего от вас не примет, но должна
будет признать, что вы относитесь к ней по-братски.
- А если примет? - живо и неосторожно промолвил подкоморий.
На этот раз старик рассмеялся громко.
- Отец мой, - объяснил Кунасевич, - у нее только один сын и то такой,
что для него свет не будет темен; а у меня четверо заморышей, и все такие
худые, несчастные, которым нужно что-нибудь оставить, потому что они сами
ничего не сумеют заработать... Но, в конце концов, дорогой отец, - что
важно? Дело - делом, пусть люди судят, а правительство утверждает
приговор; но ведь мне всего важнее любовь и мир, да добрый пример...
- Это все очень хорошо, - сказал отец Елисей, - ну, так что же?
- Я обращаюсь, отец, к вашему заступничеству, чтобы мне не вернуться
со стыдом, - горячо заговорил Кунасевич, - вот я вернусь домой, жена
придет в отчаяние...
Старец задумался.
- Хорошо, я помирю вас и выпрошу вам прощенье, потому что вы
виноваты, - сказал он неторопливо, - но вы дайте мне письменное обещание,
что ни в чем не будете противиться воле покойного.
- Письменное обещание? Собственноручно? - возразил подкоморий. - Я?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг