Это был единственный акт в деятельности партии, который удался ей
вполне.
Браницкий был еще в Белостоке, когда шляхте дали знать, что он едет,
и чтобы они выезжали ему навстречу, увеличивали его свиту и всячески
показывали ему, что считают его своим будущим королем. Так как ловкие
посланники старосты Браньского умели привлекать к себе союзников и
заставлять их проделывать, что им внушали, то гетмана на всем пути
встречали овациями, аплодисментами, криками, приветствиями и речами.
Гетман, вероятно, догадывался, что все это было заранее подготовлено,
но ему приятно льстили эти выражения преданности, которые перетягивали на
его сторону симпатии легко увлекающейся страны...
Это путешествие могло установить обманчивое представление о том, что
vox populi был за ним, и ему готовилась великая будущность.
Призрак короны прельщал и гетманшу, хотя она и не имела такой
уверенности в том, что это сбудется. Везде, где только останавливался
Браницкий со своей свитой, шляхта толпами устремлялась к нему на поклон, и
во всех речах - потому что упражнение в ораторском искусстве было любимым
развлечением шляхты - все намеки, указания и пророчества сводились к
одному выводу, что высшее место принадлежит тому, кто умел привлечь к себе
сердца братьев-шляхтичей.
Этот заразительный энтузиазм так охватил всех, что опередил даже
пышный въезд гетмана в столицу и овладел частью ее обитателей. И здесь
встреча гетмана была заранее подготовлена старостой Браньским; всем было
заранее известно о часе его прибытия, улицы были заполнены толпами
любопытных, среди которых оппозиция, если только она была здесь, не смела
поднять голоса.
Въезд был действительно великолепный, ослепительный, можно сказать
почти королевский, и притом устроенный с соблюдением различных старинных
традиций. Шли отряды парадных полков, гусары, кирасиры, татары, янычары;
за ними следовали бесчисленные ряды возов, фургонов, тарантасов, конной
свиты, гайдуков, драгун и пестро одетых слуг. Ехали чиновники,
сопровождавшие гетмана, вся его канцелярия, маршал двора; везли знамена,
шли музыканты. Весь этот огромный лагерь вступил в полном параде - весь
яркий, красочный, шумно движущийся - в столицу, имея целью произвести
впечатление на население ее.
Бесконечно длинной разноцветной змеей тянулась процессия, так что
один конец ее въезжал во дворец, а другой был еще в Праге. По обеим
сторонам улицы, где проезжал двор гетмана, стояли тесными рядами массы
народа: мещане, евреи, шляхтичи, а умело расставленные среди них зачинщики
приветственными криками разжигали толпу и увлекали ее своим деланным
энтузиазмом.
Нет ничего легче вдохновить толпу, ослепленную зрелищем и уже
подготовленную к энтузиазму. Поэтому на всем протяжении пути гетмана
раздавались приветственные возгласы, летели в воздух шапки, и веселый шум
наполнял улицы.
По всей Варшаве разносилось эхо этих криков, и все были совершенно
убеждены, что именно гетман и никто другой должен быть королем, так как он
и теперь принимает королевские почести.
Весть эта разнеслась по городу, и фамилия, приверженцы которой косо
посматривали на это торжество, на минуту даже испугалась этой
демонстрации, являвшейся доказательством известной силы и уверенности в
себе.
Теодор, смотревший из окна на эту процессию, первый встревожился и
опечалился.
После встречи гетмана, Чарторыйские, явно избегая всякого
соперничества с ним, прибыли в столицу, как всегда с большой свитой, но
без всякого шума и огласки.
Паклевский уже ожидал во дворце князя-канцлера и был одним из первых,
о котором спросил, отдохнув немного, его высокий покровитель.
Его впустили к князю в то время, когда тот, еще не успев сбросить
собольей шубы, согревался шоколадом. В комнате не было больше никого.
Канцлер обернулся, увидел юношу и, сидя спиной к нему, начал спрашивать:
- Ну, что, сударь? Сделали какую-нибудь глупость? Одну? Или, может
быть, две? Сколько же?
- Я не считал, - возразил Теодор, - а вы, ваша княжеская милость,
соблаговолите оказать мне снисхождение при подсчете.
- Вы знаете, сударь, что снисходительность не в моей натуре, молодых
это портит, а старых вводит в заблуждение. Ad rem! Что же вы сделали?
- Я видел прелата, объявил ему о gaudium magnum, и он не выказал ни
малейшего неудовольствия, - сказал Теодор.
- Я был в этом уверен, - пробормотал канцлер.
- Этот человек - de bonne composition. - Разговор их происходил почти
всегда на французском языке.
Канцлер взглянул через плечо и слегка усмехнулся, но не сказал
ничего, не удостоил своего посла ни одним словом похвалы.
- Просили держать все в секрете, - сказал Теодор.
Князь и на это не ответил и, казалось, был гораздо более занят своим
шоколадом, чем докладом.
- Прошу не отлучаться - вы мне можете понадобиться, сударь, - сказал
он, - мы не на отдых приехали сюда. Я не рекомендую вам осторожности и
умения хранить тайны, потому что вы уже и так знаете, что это - первое
условие службы у меня. Как в школе... Знаете, сударь? Если бы даже пекли и
жарили в смоле!
Паклевский склонил голову.
В этот день в первый раз и как раз под конец разговора он имел
счастье увидеть того, о котором уже столько понаслышался, еще не зная его.
Нарушая строгий приказ не впускать никого в кабинет, к канцлеру вошел
поздравить его с приездом молодой и красивый стольник литовский.
Паклевский был поражен его наружностью и манерой держаться, в которых было
столько непринужденного и в то же время царственного величия, как ни у
кого больше. Лицо его освещалось прекрасной улыбкой, невольно
располагавшей к себе каждого. В манерах его было что-то иностранное, но с
печатью аристократизма, избалованности и княжеского изящества.
В ту минуту, когда вошедший бросился обнимать дядю, князь-канцлер
сделал Теодору знак удалиться.
За закрытыми дверьми он слышал оживленные голоса; один был веселый,
другой - суровый.
Прошло несколько дней в обычных занятиях, беготне и такой массе
разнообразных поручений, что Паклевскому просто некогда было вздохнуть. На
третий день его вызвали к канцлеру, который встретил его с нахмуренным
лицом.
- Где вы были, сударь? С кем болтали? Кому открылись в данном вам
поручении? Говори правду.
Теодор остолбенел.
- Ваше сиятельство! - воскликнул он. - Я могу поклясться на
евангелии, что не проговорился ни перед кем. Я нигде не был.
- Этого не может быть! - крикнул канцлер. - Ты меня выдал!
- Никогда я этого не делал - это ложь! - сказал Паклевский, ударяя
себя в грудь.
- Сплетня ходит по всему городу - откуда? Кто? Прелат не стал бы об
этом хвалиться; я тоже; а кроме нас и тебя никто об этом не знал.
- Только одна пани старостина, в доме которой я встретился с ксендзом
Млодзеевским, - отвечал Паклевский, - могла что-нибудь рассказать, но
разговора нашего никто не слышал.
- Очень тебе нужно было лезть к бабам, чтобы у них встречаться с
ксендзом Млодзеевским? - крикнул князь. - Разве не нашлось бы другой
дороги?
Паклевский ничего не ответил, но спустя немного времени, чувствуя
себя без вины обиженным, заметил:
- Хотя я высоко ценю службу у вашего сиятельства, но, если я уже
утратил ваше доверие...
- Да не будь же ты... - оборвал его канцлер. - Это еще что за шутки,
сударь? Вы отказываетесь от службы у меня? Вот это мне нравится...
Настоящая шляхетская натура! Нос кверху! И ни слова ему не скажи!
Князь дал волю своему гневу и бушевал. Теодор стоял перед ним
спокойно и молча, но чем грознее хотел казаться князь, тем сильнее
закипала кровь у Теодора, и ни с того, ни с сего он твердил про себя:
- Брошу службу!
Быть может, он сознавал свою полезность при дворе канцлера, а
юношеская гордость, так долго дремавшая в нем, вдруг пробудилась от резких
слов не выбиравшего своих выражений князя-канцлера.
Несколько раз князь умолкал, как будто желая услышать оправдание,
смиренное извинение; но Теодор сжал зубы и молчал. Это еще более выводило
из себя властного вельможу, привыкшего к тому, чтобы все перед ним падало
ниц.
Теодор стоял с побледневшим лицом, и когда канцлер на минуту умолк,
он молча поклонился и вышел.
С горячностью, свойственно его возрасту, Паклевский, выйдя из
кабинета князя, не вернулся больше в канцелярию, но отправился прямо к
себе домой. Здесь он написал почтительное письмо канцлеру с выражением
благодарности к нему, запечатал его и оставил на столе. После этого он
вышел на улицу с твердым намерением оставить службу у канцлера.
Среди этих мыслей, идя без цели по улицам, он случайно очутился около
дома на Старом Месте. Он не имел намерения упрекать старостину за ее
болтовню, хоть и был уверен, что это была ее вина; но так как ему,
очевидно, приходилось уехать из Варшавы, то надо же было проститься с
дамами.
Был предобеденный час, но он, не смутившись этим, поднялся по
лестнице. Встреченный им слуга сказал ему, что старостина и генеральша
дома. Он попросил доложить о себе.
Уже у дверей он услышал голосок Лели, которая шла к нему навстречу,
опередив тетку.
- А, наконец-то! Догадались-таки, сударь, что после того обеда
следовало сделать нам визит! - вскричала она, подбежав к нему. - Может
быть, вы опять думаете встретить у нас этого несносного Млодзеевского?
- Я пришел проститься с вами! - сказал Теодор.
- Это что еще значит? - сказала Леля, ведя его в гостиную. - Вы
думаете, что с нами можно проститься и отделаться от нас? Никогда в жизни!
Тетя соединена со своим спасителем узами благодарности, а я - мы же играем
в колечко?
На эту легкомысленную шутку Паклевский ответил таким печальным
взглядом, что и Леля сразу стала серьезнее. Старостина переодевалась для
гостя и просила его подождать: таким образом, молодые люди имели
возможность поговорить наедине.
- Ну, скажите серьезно, что значит это прощание? - спросила девушка.
- Князь-канцлер за что-то прогневался на меня, а я не чувствую, чтобы
заслужил его гнев, поэтому поблагодарил за службу и не знаю, что теперь
делать.
Леля, которая из всего того, что ей приходилось слышать о канцлере,
имела чрезвычайно высокое представление о его могуществе, сначала
взглянула на юношу с недоверием, а потом с сочувствием к его мужеству...
- Ну, и что же вы думаете делать? Говорите скорее! - шептала она,
приблизившись к нему и сразу утратив всю свою веселость.
- Я еще не имел времени обдумать, - отвечал Теодор, - но мне кажется,
что проще всего, и это мой первый долг теперь, - поехать к матери и
посоветоваться с нею!
Девушка вопросительно смотрела на него и, видимо, сама не знала, что
ему сказать...
- Мне кажется, - шепнула она, - что вы слишком поспешили с отставкой;
князь мстителен; вы преградили себе путь...
- Что делать! - возразил Паклевский. - Дело сделано, теперь уж не
стоит об этом говорить...
- Наверное, нашелся бы кто-нибудь, кто бы мог упросить князя, -
шепнула Леля.
- Я именно не хочу ни сам просить его, ни других заставлять просить
за меня, - сказал Теодор. - А князь меня не простит, я в этом уверен...
В эту минуту вошла старостина, к которой, опережая Теодора, бросилась
Леля и закричала ей, хлопая в ладоши:
- Пусть тетя хорошенько проберет своего спасителя! Какая-то муха его
укусила! Канцлер что-то ему там сказал, а он поблагодарил за все и бросил
его. Пришел к нам проститься, хочет ехать в деревню и еще там - Бог знает
что!
- Что я слышу! Что я слышу! - прервала ее сильно взволнованная
старостина. - Но почему же? Как это случилось? Этого не может быть... мы
этого не позволим...
- Тетя, - шепнула Леля на ухо тетке, - пожалуйста, спросите его
хорошенько обо всем и побраните, да не позволяйте, чтобы он там закопался
в деревне, потому что это просто глупо...
Проговорив это, Леля выбежала из комнаты, оставив тетку наедине со
спасителем.
- Ах, сударь, говорите же скорее, что случилось, - заговорила
встревоженная старостина.
- По-видимому, - сказал Паклевский, - в городе узнали о моем свидании
в вашем доме с ксендзом Млодзеевским; из этого тотчас же сделали различные
заключения, пошли сплетни, и князь стал выговаривать мне сегодня, что я
проболтался...
Канцлер очень запальчив и не щадит никого, а я молод, и в жилах у
меня течет кровь, а не вода. Находя эти выговоры несправедливыми, я
поблагодарил за все милости и откланялся.
- Но, помилуйте, - с жаром прервала его старостина, - да вы, может
быть, приобрели себе врага на всю жизнь! Князь не прощает никому, а
фамилия приобретает все больше власти.
- Что делать! - тихо сказал Теодор. - Ни канцлеру, ни кому другому на
свете я не позволю пренебрегать собою!
Напрасно старостина старалась внушить Теодору мысль о возможности
исправить дело и вернуться на службу к канцлеру; он молчал. Она чуть не
расплакалась, видя его упорство. Хотела уговорить его не удаляться пока из
Варшавы, делая ему какие-то неясные намеки, давая какие-то неопределенные
надежды и сама путаясь в том, что она хотела - не сказать ему, а только
дать понять. Но Паклевский, поблагодарив ее за участие, не ответил ничего
на ее намеки и, взявшись за шапку, хотел удалиться. Ни Леля, ни старостина
не могли удержать его; первой удалось только взять с него слово, что он не
уедет из Варшавы, не попрощавшись с ними перед отъездом; она проводила его
до самых дверей повторяя:
- Если вы не сдержите слова, то я не желаю никогда больше вас видеть!
Выйдя от них, Паклевский не сразу сообразил, что ему делать; он не
хотел даже заходить во дворец: был уверен, что письмо его успели уже
передать канцлеру и, зная его, не сомневался в том впечатлении, которое
оно должно было произвести на него. Не для чего было возвращаться туда,
где его неминуемо ожидали неприятности от товарищей по канцелярии,
которые, конечно, не преминули бы, пользуясь его опальным положением и
безнаказанностью, досадить, чем могли.
Он решил временно снять где-нибудь комнатку, послать за своими вещами
и подготовиться к отъезду в Борок.
Погруженный в эти размышления, он неожиданно встретился на краковском
предместье - ведь бывает же такая судьба - с доктором Клементом,
приехавшим в Варшаву вместе с гетманом. Увидев его, доктор пошел прямо к
нему навстречу.
- Постой, ради Бога! - воскликнул он. - Я тебя ищу, охочусь прямо на
тебя; но никто из нас не может проникнуть во дворец канцлера, не возбудив
подозрения с той или с другой стороны. Я непременно должен поговорить с
тобой.
Оглянувшись вокруг, Клемент затащил Теодора в первый попавшийся
ресторанчик, велел провести себя в отдельный кабинет и, едва только они
остались вдвоем, француз поднял к верху обе руки и воскликнул:
- Что ты тут выделываешь, сударь? Сделался anima damnata канцлера,
худшего врага пана гетмана? Мы, сударь, осведомлены о всех ваших делах.
Слышали и о том, что ты перетянул на сторону фамилии Млодзеевского. Все
говорят о том, что ты с необычайной ловкостью задал нам самый страшный
удар... Разве можно так поступать? Гетман всегда любил всю вашу семью и
всегда готов был прийти ей на помощь, а ты, сударь, становишься его
неумолимым врагом!!
Теодор слушал его, удивленный и смущенный; но так как он уж и без
того был раздражен, то эти нападки еще сильнее возбудили его.
- Дорогой доктор, - сказал он, - я не могу понять ваших упреков. Я
свободный человек и не имею никаких обязательств по отношению к гетману, а
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг