Она смеялась и безжалостно вышучивала его. В конце этого разговора,
заметив, что нельзя больше продолжать его в стороне от других, не навлекая
на себя неудовольствия матери, Леля понизила голос и от имени тети дала
ему приказание дальнейшее свое путешествие согласовывать с остановками и
ночными отдыхами, которые они будут делать в пути.
Эта мысль сильно заняла ее.
- Знаете, тетя, - заявила она, подбегая к старостине, - что было бы
прямо невежливо и даже оскорбительно для нас, если бы пан Паклевский,
встретившись с нами и едучи с нами по одному пути, не пожелал бы
сопровождать нас до самой Варшавы. Ведь правда? Едут бедные женщины одни,
слуги - ненадежны. Кто знает, что может с нами случиться. Неужели ему не
жаль нас? Ну, тетя, скажите вы ему сами... Это было бы совершенно
естественно и необходимо для нас!!!
Напрасно генеральша пожимала плечами. Старостина горячо ухватилась за
предложение племянницы.
- Я даже и в мыслях не допускала, чтобы так хорошо воспитанный юноша
мог оставить нас! - воскликнула старостина. - На его совести был бы грех,
если бы с нами что-нибудь случилось.
- Ага, видите, сударь! - прибавила Леля. - Это был бы ваш грех, ну, а
иметь на совести тетю, маму и меня, пожалуй, было бы слишком тяжело!
Значит, надо подчиниться судьбе...
Плутовка засмеялась, хлопая в ладоши; подбежала к старостине и
шепнула ей на ухо: ну, что, тетя? Хорошо я придумала? Тетя не равнодушна к
нему, да и он так поглядывает!
- Ах, ты противная девчонка! - рассмеялась старостина, машинально
оправляя прическу.
На другой день, гораздо раньше, чем дамы двинулись в путь, выехал и
Теодор и остановился отдохнуть как раз там, где и они должны были
задержаться.
Генеральша, которая также не имела ничего против юноши, удостоила его
на этот раз исключительным вниманием и долго разговаривала с ним на тему о
счастье вообще, о счастье в супружестве, в любви, о чувствах, сердце и
тому подобных интересных вещах, о которых Толя знал только понаслышке.
Леля была в дурном настроении духа...
И когда они, отдохнув, снова пустились в путь, она обратилась к
матери с упреком за то, что та заняла собой все внимание их спутника,
тогда как он должен был разделить его между всеми дамами.
Генеральша отвечала ей, что сделала это умышленно, чтобы панна Леля
не кружила голову мальчику и сама не забывалась. До самой ночи в тарантасе
все дамы имели кислый вид. Но за ужином на постоялом дворе Леля опять
сумела заставить мать и тетку так оживленно разговориться между собой, что
Теодор снова оказался ее собеседником.
Старостина с недовольным видом заметила генеральше:
- Смотри, пожалуйста, твоя ветреница совсем потеряла голову с
Паклевским и страшно надоедает ему, потому что о чем ему с ней говорить?
Ведь это такой сорванец, который ни в чем не знает меры.
Однако, Леля, несмотря на то, что старостина иначе не называла ее,
как сорванцом, дала неопровержимое доказательство логического мышления,
возобновив разговор, начатый ими во время первой остановки.
Тодя решился сказать ей, что, если она отдаст кому-нибудь свое второе
колечко, то он, оставляя у себя ее подарок, мог бы оказаться в неловком
положении и был бы вынужден вернуть его.
Леля уверяла, что она вовсе не так охотно раздает кольца; Тодя
высказал предположение, что ее могли бы заставить. Тогда Леля поклялась,
что никакая человеческая сила не может ее заставить сделать что-нибудь
против ее воли.
Однако, ни тот ни другой не пошли дальше гипотез и общих мест, а что
за этим следовало, какой можно было сделать из всего этого вывод, - было
ясно для обоих. Леля прямо заявила ему, что, если бы тот, кому она отдала
сердце, изменил ей, то она отомстила бы ему, а сама умерла бы от чахотки.
Что она там еще шептала, об этом не узнали ни старостина, ни
генеральша, ни одна душа человеческая. А когда пришло время расстаться,
поведение Лели обратило на себя внимание матери, которая напала на дочку с
выговорами за легкомыслие и кокетство, на что та отвечала ей, что она,
может быть - "чем угодно, но никогда не будет кокеткой".
Так Теодор въехал в Варшаву, совершенно опьяненный этой встречей,
забыв думать и о канцлере, и о ксендзе Конарском, и о всей своей
будущности, - но полный мыслей об одной только Леле. Он чувствовал, что
этот сон скоро должен был рассеяться, что сорванец в несколько недель
совершенно забудет о нем, и что основывать на этом какие-нибудь надежды
было бы то же, что строить замки на льду, но невозможно было устоять перед
обаянием этой цветущей молодости.
Эти неразумные мечты помешали ему остановиться у ксендзов пиаров, так
как он боялся своим видом выдать им свою тайну; он заехал в гостиницу и
решил там переночевать и к утру протрезвиться окончательно. На другой
день, грустно настроенный, он пошел в коллегию, и по счастливой
случайности в тот же день опекун проводил его к канцлеру.
То, что рассказывали о нем, внушало Теодору страх.
И, действительно, когда он увидел сидящую в кресле мрачную надменную
фигуру князя-канцлера, с проницательным взглядом, с печатью великого ума
на высоком челе, с выражением силы и огромной воли, и когда князь
обратился к нему, как к младшему и низшему, - сурово и в то же время
слишком фамильярно - Теодор в первую минуту очень смутился.
Но, вскоре, однако, канцлер принял более мягкий тон, может быть,
заметив произведенное им на юношу впечатление, попробовал заговорить с ним
по-французски, чтобы испытать его познания, и был удивлен им. Затем он
заставил его написать под диктовку и похвалил орфографию. Можно было
надеяться, что Теодор будет принят на службу.
Но князь заявил, что он должен сначала оставить его на испытание.
- Я очень требователен к молодежи, - сказал он, - и вы, сударь,
должны заранее приготовиться к тому, что я суров, нетерпелив, не терплю
рассуждений и требую послушания...
Шляхетского гонора я не люблю. Кроме того, я требую, чтобы держали
язык за зубами. Я не прощаю даже случайной несдержанности в словах, а
измены - не допускаю...
Князь-канцлер говорил все это, обратившись спиной к стоявшему в
дверях юноше и только изредка бросая на него взгляд через плечо. Затем он
начал выпытывать Теодора о его семейном и имущественном положении. Ему
надо было знать, кто такие Паклевские, откуда они, и сколько их есть на
свете; потом он спросил, кто была его мать. Когда Теодор назвал Кежгайлов,
князь обернулся к нему.
- Где? Какая? Не дочка ли воеводича?
- Да, она его дочь, - отвечал Теодор, - но дед, по неизвестным мне
причинам, после замужества матери с моим отцом, совершенно к ней
переменился и стал нам чужим. У нас нет никаких отношений с ним...
- Это очень дурно, - возразил князь.
- Я не имею права судить моих родителей.
- Да, но я имею это право, - сказал князь-канцлер, - семья должна
жить в согласии и держаться вместе... Разделившиеся семьи гибнут; страна,
в которой нет семьи и любви к своим родителям, распадается на отдельные
куски.
Теодор ничего не ответил на это, и канцлер прекратил этот разговор.
Помолчав немного, он объявил Теодору, что вскоре выедет из Варшавы в
Волчин, и секретарь должен сопровождать его в это путешествие...
Может быть, князь и еще дольше подвергал бы этой пытке бедного
Теодора, но ему доложили о приходе Сосновского, секретаря литовского;
князь повернулся лицом к стоявшему в дверях юноше и сделал знак ему
удалиться.
Первые дни пребывания при дворе князя-канцлера были для молодого и не
знавшего света Паклевского целым рядом ошибок, неприятностей и горьких
открытий. Он совершенно иначе представлял себе свое положение и значение,
а оказался здесь на второстепенных ролях, среди чужих и недружелюбно
настроенных людей.
Он очень скоро заметил, что его всячески старались выжить и так
подвести, чтобы он наделал как можно больше ошибок и раздражил этим
нетерпеливого по натуре, а в отношениях к подчиненным очень резкого и
неумолимого князя, так, чтобы тот пожелал избавиться от секретаря,
принятого на испытание.
Все эти расчеты завистливых придворных не оправдались; отчасти, может
быть, потому, что князь или заметил, или догадался о них, и, именно на зло
завистникам, решился оставить Теодора, а, может быть, он нашел в нем такие
качества, которые могли пригодиться ему для дела.
Какого-нибудь чувства или более мягкого отношения к юноше со стороны
князя-канцлера трудно было ожидать; имея перед собой великую цель,
Чарторыйский пользовался ради нее людьми, но не привязывался к ним;
награждал, где было нужно, но старался действовать, главным образом,
страхом, ловкими маневрами, знанием характеров и протекцией в судебных и
общественных учреждениях, чем собственными капиталами, которых здесь не
разбрасывали, как у Браницкого.
Теодор попал в хорошую школу. Здесь ему некогда было вздохнуть
свободно, а его обязанности в канцелярии были так разнообразны и
неопределенны, что никогда нельзя было предвидеть заранее, что принесет
сегодняшний день, и какая работа от него потребуется. Один день уходил на
переписывание какого-нибудь безымянного материала, который потом
распространялся по всей стране, другой день всецело посвящался
корреспонденции на французском языке, третий - был занят распутыванием
каких-нибудь сложных вычислений; иногда ему приказывали съездить
куда-нибудь верхом с устным поручением, а иной раз случалось ему занимать
шляхту, приехавшую с просьбами и за инструкциями к канцлеру.
Как известно, князь обладал поразительной памятью лиц, отношений,
связей, характеров; но еще больше, чем память, помогало ему удивительное
уменье обходиться с людьми.
Когда съезжалась шляхта, случалось, что Теодору, приставленному
развлекать их, давалось порученье разузнать об их именах, о занимаемых ими
должностями и землях, откуда они прибыли.
Достаточно было самых поверхностных сведений, чтобы канцлер тотчас же
припомнил все, что касалось той семьи, с одним из членов которой он имел
дело. Если же ему не удавалось заранее собрать сведения о шляхтиче,
который приезжал к нему, то он принимал его, как доброго знакомого и
старался навести его вопросом так, чтобы выяснить все, что ему было нужно
для дальнейшего разговора.
Он сердечно обнимал братьев шляхтичей, прижимал их пуговицам своей
одежды, выказывал им всяческое сочувствие, а так как болтливые провинциалы
очень охотно шли на откровенность, то канцлер всегда умел выведать у них
все, что было нужно, и потом, в удобную минуту, припоминал и пускал в
обращение, удивляя всех своей памятью.
Был у него и еще один талант: он безжалостно вышучивал всех этих
простодушных людей, но так, что они даже и не замечали его иронии. Пока он
хотел быть добрым, он умел очаровывать всех, в ком нуждался, но, если
кто-нибудь не соглашался с ним, он также умел быть жестоким, неумолимым и
невежливым до грубости...
Одним словом, с канцлером не так-то легко было иметь дело: увлеченный
великими планами, он смотрел на всех малых людей, как на орудия, и, если
они ломались, это его мало интересовало.
Теодор в несколько дней инстинктом почувствовал, как осторожно здесь
надо действовать.
Тут могло повредить даже излишнее усердие, потому что князь не
допускал, чтобы кто-нибудь переступал границы данной им инструкции, как бы
присваивал себе право быть умнее его.
Надо было соблюдать осторожность в каждом слове, на каждом шагу и не
ждать похвал, на которые князь был очень скуп.
Каким образом удалось Теодору с первых же дней службы снискать
доверие к канцлера, этого не знал и он сам, а для старших чиновников
канцелярии это было просто загадкой.
Князь ничего не говорил ему и не хвалил совершенно, но охотнее
пользовался услугами новичка, чем старших служащих, уверенных в том, что
они с большей точностью выполнит его приказанья; завистники пробовали
высмеять его перед канцлером и повредить ему, но без успеха, потому что
канцлер доверял только самому себе, и никто не мог похвалиться своим
влиянием на него.
Уже в Варшаве Теодору пришлось много работать в канцелярии; а когда
канцлер выехал в Волчин, дела еще прибавились...
При этом дворе молодежь не пользовалась никакими развлечениями и даже
не имела доступа в салоны. Канцлер принимал у себя только высших
сановников; карточная игра здесь была единственным удовольствием, но и во
время игры шли разговоры de publicis. В пище здесь соблюдалась
умеренность, стол был очень скромный, и только в дни больших приемов
допускалась некоторая роскошь для представительства.
Днем и ночью сюда приезжали и уезжали гонцы и посланные, прибывали
служащие с донесениями, завязывались узлы всевозможных интриг,
придумывались способы подчинить себе трибуналы и сеймики и создать сильную
партию, и все это держало вождей партий в постоянном напряжении. Составляя
открытую оппозицию королю и таким могущественным магнатам, как виленский
воевода и гетман Браницкий, Чарторыйские должны были иметь на своей
стороне шляхту, чтобы она поддержала Россию, готовую придти на помощь, и
не поставила их в глупое положение перед ней своим равнодушием к вождям
фракций. Поэтому надо было непрерывно рассылать гонцов, спаивать,
уговаривать, мирить, составлять споры, заманивать обещаниями и то, что
было непопулярного в самой реформе правления, покрыть обещаниями других
благ в будущем. Щедро раздавались будущие места при различных учреждениях,
всевозможные титулы, награды и земли, а в конце концов старались извлечь
пользу даже из неприязненного расположения к противной партии или обид
против них. Князь виленский воевода в известной степени облегчал
Чарторыйским эту задачу, позволяя себе всякие нелепые выходки и наживая
неприятелей, которых тотчас же привлекала на свою сторону familia.
Самым тяжелым для Теодора во время его пребывания в Варшаве, в
путешествии и в Волчине было то, что все избегали его, никто не относился
к нему с участием, и все смотрели на него с завистью и недружелюбием.
Над большинством из них Теодор имел то преимущество, что он,
благодаря материнскому воспитанию, свободно владел языком тогдашнего
большого света, т.е. французским. А так как у пиаров он хорошо изучил
латынь и кое-как мог объясняться и по-немецки, то его услугами
пользовались постоянно.
Между тем другие канцелярские служащие, самое большее, знали
несколько фраз судебной латыни, и поэтому они с завистью смотрели на
нового сотрудника.
Ничто не кажется таким тяжелым в молодости, как одиночество и
недоброжелательство окружающих, когда самый возраст располагает к
откровенности и сердечности. Но Теодор молча и терпеливо покорялся своей
судьбе и не давал никакого повода к размолвкам и неприязни.
Юноша надеялся встретиться в Варшаве со своей покровительницей,
старостиной, но обстоятельства сложились так, что ему некогда было искать
ее, а потом он уехал с канцлером в Волчин.
Здесь ему, конечно, отвели самое плохое помещение, какую-то темную
избенку, а, так как дел было много, то и канцелярия была полна служащих, и
Теодору приходилось делать свою работу с другим старшим секретарем, неким
Вызимирским, который раньше служил у какого-то адвоката, понахватался там
кое-каких сведений и страшно чванился своим превосходством перед Теодором,
которого он не хотел признавать.
Особенно сердило Вызимирского то обстоятельство, что Теодор, который
вел всю французскую корреспонденцию, имел более частый доступ к канцлеру;
и он мстил беззащитному юноше только за то, что завидовал его положению.
Сослуживцы пробовали сделать Теодора орудием для различных интриг,
советовали ему передать князю то то, то другое, но он неизменно отвечал:
это не мое дело, я здесь чужой и ни во что не могу вмешиваться.
Несколько раз после этого Вызимирский, который относился к нему
особенно неприязненно, говорил ему без обиняков:
- Не воображайте себе, сударь, что здесь всего можно достигнуть parle
france! Французов, которые к нам просятся, хоть отбавляй; рано или поздно
вас сгноит с этого места тот, кто еще лучше вашего умеет это parle
france... И потом выбросьте себе из головы, что здесь можно сделать
карьеру лисьей покорностью!.. Мы - старшие - лучше знаем, чем все это
кончается. В один прекрасный день князь-канцлер скажет: "Скатертью
дорожка! Ступай, куда глаза глядят!" Тем все и кончится.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг