Но вот о п я т ь...
Нет, не босоножки это. Не ветка, не петух.
Это кто-то осторожно постучал согнутым пальцем в наружную дверь.
Ну и пусть постукивает. Мне-то что? Я буду здесь, с головой под
одеялом... Но сквозь одеяло, сквозь ватную тишину снова - то ли стук, то
ли царапанье...
Я не вижу, но знаю, чувствую, как в спрятанном под подушкой компасе
повернулась белым наконечником к двери стрелка.
Ну и пусть повернулась. Я ни при чем! Это не ко мне! Кто-нибудь из
взрослых проснется, пойдет и спросит: кого там принесло среди ночи?
Не проснутся. Они за тройной границей моего сна. Этот звук слышу
только я. Он для меня одного. Это - з а м н о й...
Не надо вставать, надо съежиться и замереть. Но у сказочных снов свои
законы. И я поднимаюсь на слабых ногах. Седоватый сумрак меня окутывает,
как туман. И страх снова окутывает - плотный и глухой. В этом тумане и в
этом страхе я выхожу в темный коридор (вязаные половики щекочут ступни),
медленно иду мимо спящих дверей, против своей воли отодвигаю тяжелую
дверь в сени...
В дощатых сенях прохладно, пахнет влажной кадушкой и рогожами.
Сумрачно светятся щели. За наружной дверью теперь тихо. Но я знаю - о н
и т а м. Я это чувствую каждым волоском, каждым квадратным миллиметром
дрожащей кожи. И не надо отпирать дверь, не надо. Надо тихонько
вернуться и забраться в постель. А еще лучше - под кровать. Там,
наверно, не найдут...
А ноги сами по себе медленно двигают меня к двери. А руки сами по
себе нащупывают холодный дверной крючок и вынимают его из кольца. И
дверь тихо-тихо отходит. И я вижу на крыльце и х.
Ночь светлая, и я вижу тех, кто пришел за мной, достаточно ясно. Это
две тетки в глухих платках и длинных, косматых каких-то платьях (такими
я их и представлял). Одна - низкая, квадратная и не то чтобы старуха, но
очень пожилая. Другая - высокая и помоложе. Впрочем, лица почти
неразличимы, да и страшно мне смотреть на них.
Однако теперь я испытываю какое-то облегчение. Все равно жутко, но
уже не так. Э т о наконец случилось, никуда не денешься. Так что уж все
равно. Пусть...
- Вот он, появился, душа ненаглядная, - говорит пожилая тетка
хрипловато и недобро. - Ну-ка, давай...
Она деловито разворачивает большущий мешок. Край мешка чиркает меня
по ногам грубой тканью и какими-то колючками.
- Ну-ка, берися, - говорит она молодой. Вдвоем они растягивают верх
мешка, и он разверзается передо мной темной пастью. Из "пасти" пахнет
гнилой материей, пылью и отрубями. Я хочу отшатнуться, только сил нет.
- Лезь, - требует пожилая. - Неча время тянуть.
Я представляю, как там темно, душно и колюче.
- Не... - беспомощно говорю я. - Не надо...
- Как это не надо? Ну-ка, давай...
- Так полагается, - объясняет высокая. Голос у нее почище и
несердитый.
- Ну, пожалуйста, не надо... - бормочу я. - Лучше я... так...
- Четой-то "так"? - недоверчиво сипит пожилая.
- Я сам пойду. Без мешка...
- Ишь чё надумал. Без мешка дело не делают...
- Да пусть, - говорит высокая. - Не все ль равно?
- Ну, пущай... - ворчливо соглашается квадратная тетка. - Мне чё? Оно
и лучше, тяжесть не таскать.
- Тяжести-то в нём... - тихонько говорит высокая. - Ладно, пошли.
Они сходят с крыльца не оглядываясь - знают, что я никуда не денусь.
И я заколдованно бреду за ними. Через двор, через огород, между грядок,
где хватает за ноги холодная картофельная ботва...
Я понимаю, куда мы идем. К бане. Там, в квадратном окошке с
перекрестьем, качается желтый огонек.
Кто там? Что там? И что со мной сделают?
Банька недалеко, но мы идем к ней долго-долго - будто через большое
поле. И над нами половинка луны - обесцвеченная в светлом небе.
И вот дверь...
Сколоченная из тяжелых плах, дверь эта отъезжает в сторону с натужным
визгом. Изнутри вырывается запах остывшей бани: влажного дерева,
березовых листьев, золы, холодных мочалок. Меня подталкивают вперед.
"Проснуться бы", - безнадежно думаю я напоследок. Но теперь такое
чувство, что все это не во сне, а по правде. Делать нечего, шагаю в
предбанник. Здесь темно, однако приоткрыта дверь в главное помещение
(тетя Тася зовет его "мыльня"). Там колеблется свет.
- Иди-иди... - шепотом говорят мне в спину.
Я иду...
Раньше, когда я бывал в этой бане, мыльня казалась мне тесной. Того и
гляди, зацепишься то за горячую печку, то за лавку с ведрами, то за
мохнатые веники на стене.
Но сейчас я увидел, что мыльня стала просторнее. Посреди нее появился
щелястый стол из некрашеных досок, вокруг стола - табуреты. Печка с
вмазанным в нее котлом словно отодвинулась в угол, полка, на которой
парились с вениками, поднялась к потолку. А сам потолок стал выше.
Горели две свечи - на столе и на краю высокой полки. А лампочка у
потолка не горела. Оно и понятно: всяким злодеям и нечистой силе
электрический свет не по душе. В дальнем углу маячила какая-то машина с
деревянным колесом и высокой рамой. Вроде как станок для пыток (я видел
такой в трофейном фильме "Собор Парижской Богоматери"). Я подумал об
этом отупело и без особой тревоги. В другом углу - у печки - кто-то
тяжело возился и кряхтел. Я разглядел пышную груду тряпья, блестящие
очки и цветастый платок. И через несколько секунд понял, что там возится
и сопит, сидя на скамье, толстая очкастая старуха с мясистым носом.
У меня из-за спины пожилая тетка сиплым басом сообщила:
- Ну вот, Степанида, привели его, валетика нагаданного. Он и есть...
- Ну, коли есть - сварить да съесть... - в рифму пробубнила старуха.
Меня продрало колючим холодком. Но сквозь новый испуг все же
скользнула здравая мысль: "Сразу не сварят, котел-то холодный". Печка не
горела, от котла пахло остывшим железом.
Та, что помоложе, недовольно сказала:
- Хватит пугать мальчонку-то. Ты, Степанида, сварить обещаешь, а
Глафира на него с мешком... Он сомлеет раньше срока...
- А я чё? Я как по правилам, - все так же сипло огрызнулась
квадратная Глафира.
А старуха Степанида сняла очки, глянула на меня булавочными глазками
и наставительно пробубнила:
- Как надо, так и делам. Больше пользы будет. С их, с непуганых-то,
какой прок?.. Это надо же, до чего костлявый... Ладно, говори.
"Говори", - это уже мне.
- Чего? - прошептал я.
Глафира нагнулась, вполголоса объяснила:
- В чем виноват, все и говори.
Вообще-то в разговорах со взрослыми я был упрям и даже нахален.
Заставить меня признаться в какой-нибудь вине и просить прощенья обычно
никому не удавалось. Но тут было не до фокусов. У меня сами собой
выскочили слова - те, что говорят все прижатые к стенке мальчишки:
- Я больше не буду.
- Чё не будешь, мы и сами знам, - забурчала Степанида. - Ты давай про
то, что было...
- Я же вам ничего не сделал, - жалобно сказал я.
- Не нам, а всем, - строго сказала Глафира. Она и ее приятельница все
стояли за моей спиной.
- Про все свои грехи говори, - сказала высокая тётка и, кажется,
слегка усмехнулась.
Я повесил голову (и в прямом и в переносном смысле). Грехов было
множество. Даже за последние дни. Играл недавно в чику по пятаку за кон,
а маме сказал, что понарошке. Катался верхом на борове Борьке, несмотря
на суровый запрет. Рассорился с мамой, когда она просила посидеть меня с
Леськой, чтобы сама могла сходить в мастерскую (а когда все же
согласился и мама ушла, со злости хлопнул Леську за то, что он ползал
под ногами и гремел сломанной машиной). В магазине устроил недавно
скандал. Хлебные карточки уже отменили, но очереди еще случались, и вот
я нахально пытался пролезть вперед, врал, что занимал очередь раньше
всех, и для убедительности даже заревел (очень уж хотелось поскорее
развязаться с делами и махнуть на речку).
Но самое главное - патроны. Я стянул четыре штуки у отчима из
берестяной коробки, где он хранил охотничьи припасы. На улице Герцена мы
с Толькой Петровым и Амиром Рашидовым выковырили дробь и порох, а гильзы
утопили в уборной. Дробью мы стреляли из рогаток, а порох пустили на
фейерверк - поздно вечером подожгли на помойке. Туда как раз тащила
ведро Толькина соседка Василиса Тимофеевна... Крику было! Но нас,
конечно, не поймали, только дядя Боря в тот вечер поглядывал на меня
особенно пристально...
Вот такая история была на моей совести.
Но, с другой стороны, сам я похищение патронов грехом не считал.
Отчима я не признавал ни за отца, ни даже за дальнего родственника,
часто с ним не ладил, он ко мне тоже придирался. Поэтому на дело с
патронами я смотрел не как на кражу, а как на месть вредному человеку...
- Ну! - сурово напомнила Степанида. - Чё молчишь-то, будто губы
зашил? Все равно все знам. Гляди, сварим...
- Про патроны тоже говорить? - подавленно спросил я.
- Про патроны не будем, - хмуро ответила Степанида и опять надела
строгие очки. - Что было, то было, никуда уже не уйдет. Расскажи-ка нам,
как у приятеля у свово в школе, которого завут Вовка Хряк, хотел деньгу
старинну с орлом сташшить прямо из его сумки, когда ему у доски стоять
было велено...
- Я же не стащил!
- Не сташшил, а хотел. И не совести побоялся, а что узнает да
побьет... Вот про такие мысли, когда нехорошее дело задумывал, сейчас и
говори... А то сразу съедим.
Я опять ужаснулся, хотя, казалось, дальше некуда. Мало ли какие мысли
порой у человека в черепушке заводятся! Им ведь не прикажешь, мыслям-то.
Иногда такие появятся, что самого себя стыдно. Как тут расскажешь?
- Ладно вам, тетки, - вдруг ясным голосом сказала высокая. - Чего
маете мальчишку? Сами видите, какой он есть, а другого и вовсе нету. Не
годится, что ль?
- Годится не годится, а по мне, так лучше сразу съесть, - пробубнила
Степанида. - Ты, Настя, слишком добрая, вот чё. Молода еще. Гляди,
наплачешься.
Высокая Настя засмеялась. А Глафира хрипловато посоветовала:
- На картишках бы ишшо раз проверить... - Она ткнула меня в плечо: -
В карты играшь?
Я хотел соврать, что не играю. Но вспомнил: они же все равно все
знают. И как мы с Лёшкой Шалимовым, Вовкой Покрасовым и Амиром по
вечерам на крыльце...
- Маленько. В подкидного... и еще в "пьяницу".
- Пьяницы нам ни к чему, - сказала Настя. - А в подкидного давай. Как
раз нас двое на двое. Степанидушка с Глафирой сядет, а мы с тобой.
Меня усадили к столу на гладкий холодный табурет. Я опять вздрогнул.
Настя вздохнула, покачала головой, взяла откуда-то (будто прямо из
воздуха) серый большущий платок и одним махом закутала меня вместе с
табуретом. От платка немного пахло ржавчиной, но он был пушистый, уютный
такой, и страх мой поубавился. Может быть, это от тепла, а может быть, я
уже устал бояться. То есть я боялся, конечно, только не как раньше, не
до жути. И стало даже капельку интересно.
Старуха Степанида со скрипом и охами придвинулась к столу вместе со
скамьей. Я разглядел ее получше. "Профессорские" очки в тонкой оправе
совсем не подходили этой бабке, и я решил почему-то, что они краденые.
Лицо Степаниды было в бурых бородавках, большущих, как соски козьего
вымени. На бородавках торчали редкие волоски. Глазки за очками смотрели
колюче, не по-старушечьи. Коричневый с черными горошинами платок был
новый и торчал твердыми складками. Поверх серого платья на Степаниде
косматилась вывернутая мехом наружу безрукавка.
Настя и Глафира тоже сели к столу. Глафира оказалась сбоку, я глянул
на нее лишь мельком и даже не запомнил, в чем она. Помню только, что
платок был черно-серый, клетчатый, повязанный низко над глазами. А лицо
квадратное и какое-то очень равнодушное.
А у Насти лицо было круглое и красивое. Совсем еще нестарое. Даже
почти молодое. Только морщинки у глаз и тени под нижними веками мешали
полной молодости. Зато щеки были гладкие, как у девчонки, и губы красные
и пухлые. Из-под зеленого платка торчала темно-рыжая, как старая медная
проволока, прядка. А глаза ее оказались желтовато-серые, я это заметил,
когда Настя близко глянула на меня и сказала:
- На, тасуй колоду. Умеешь?
Я взял. Карты были твердые, новые. На оборотной стороне, которая
называется "рубашка", темнел краснокоричневый узор из листьев и
завитушек, а в середине его проступала фигурка глазастой совы. Я сразу
вспомнил, что такие карты весной пропали у Нюры. Она долго горевала и
все расспрашивала, не видал ли кто случайно. А тетя Тася с явным намеком
поглядывала на меня. Однако Нюра сказала: "Чё ты на ребенка-то зря
глядишь". А я шепотом обозвал тетю Тасю "свинячьей дурой". Она услыхала,
наябедничала маме, мне влетело, велели просить прощения. Конечно, я не
стал... В общем, было дело...
А карты, значит, вот они! Я даже разозлился: за что страдал?
Я сердито стал тасовать краденую колоду и тут же увидел: нет, не
краденая! Это были совсем другие карты. Странные! Карты "наоборот"!
Черви и бубны оказались черные, а пики и трефы - ярко-алые. Кроме них
встречались и совсем незнакомые знаки: крошечные черные коты, коричневые
черепа, зеленые листики... Но не это меня больше всего удивило. Поразили
фигуры. Королей, валетов и дам рисуют до половины: одна голова вверху,
другая внизу. Здесь тоже были половинки, только нижние: от пояса до
пяток! Я видел длинные пышные юбки и острые туфельки, красные ботфорты с
отворотами, атласные штаны с бантами, разноцветные чулки, башмаки с
пряжками и полусапожки со шпорами. Колода оказалась толстенная -
наверно, не меньше сотни карт. И, конечно, каждая карта -
заколдованная...
- Чё разглядывать, дело делать надо, - сказала Глафира. Взяла у меня
колоду, раздала каждому по шесть карт, оставшуюся пачку шлепнула посреди
стола. Хихикнула: - Мурки - козыри.
Я увидел, что козыри - черные кошки.
Пошла игра в подкидного. Я осторожно сказал, что боюсь запутаться в
незнакомых мастях.
- Как запутаешься - съедим, - пообещала Степанида. Настя неласково
зыркнула на нее.
Я не запутался. Хотя и робел, но играл аккуратно. К тому же мне
везло: достался козырный туз - одинокий черный кот с задранным хвостом.
Его я и выложил в конце игры со скромно-победным видом.
Проигравшие Глафира и Степанида обиженно сопели. Степанида что-то
опять буркнула насчет съесть, но себе под нос.
Вторая игра пошла азартно. Тетки с размаха хлопали картами по столу,
и всякий раз по доскам стукали железные браслеты. У каждой был браслет.
Я разглядел, что они тяжелые и ржавые. (Интересно, зачем они?) От первых
ударов я вздрагивал, потом привык. И вообще потихоньку перестал бояться.
Увлекся. Тем более что на этот раз мы с Настей проигрывали, надо было не
зевать. Степанида, видно, прибрала себе немало козырей и довольно
хихикала.
- ... А ну, стойте, бабы! - вдруг весело крикнула Настя. Я даже
подскочил.
Настя хлопнула свои карты о стол, только одну оставила в пальцах.
Проговорила хитровато и ласково:
- А вот и он, листик наш тополиный. А вы-то не верили...
И повернула карту к нам.
Видимо, это был валет масти "зеленый лист": в углах карты буква "В" и
яркие листочки. Но странный какой-то валет. И дело не в том, что ноги
вместо головы (к этому я уже привык). Сами по себе ноги были странные,
не "придворные": в мятых штанах до колен, в коричневых рубчатых чулках -
полинялых и с дыркой на щиколотке. В брезентовых полуботинках - одна
подошва слегка оттопырилась, как капризная губа.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг