+=========================================================+
| Данное художественное произведение распространяет- |
| ся в электронной форме с ведома и согласия писателя на |
| некоммерческой основе при условии сохранения целостнос- |
| ти и неизменности текста, включая сохранение настоящего |
| уведомления. |
| Любое коммерческое использование настоящего текста |
| без ведома и прямого согласия владельца авторских прав |
| НЕ ДОПУСКАЕТСЯ. |
| Настоящий текст может быть размещен в открытом |
| доступе ТОЛЬКО на официальной странице писателя в сети |
| Internet на сервере "Русская фантастика": |
| http://www.rusf.ru/vk |
| Зеркала: |
| http://sf.glasnet.ru/vk |
| http://sf.eleon.com/vk |
| http://sf.convex.ru/vk |
| http://sf.org.kemsu.ru/vk |
| Размещение настоящего текста на любых других |
| серверах Internet, помещение в FileEcho сети FIDOnet, |
| выкладывание на BBS запрещается. |
+=========================================================+
(С) Владислав Крапивин, 1998 г.
--------------------------------------------------------------------
Владислав Крапивин
ТОПОЛИНАЯ РУБАШКА
РЕКВИЕМ
Реквием - это песня печали и памяти. Ее посвящают тем, кого уже нет.
Людям, которых любили. Но этот реквием - не о человеке. Он о старом
тополе, который был для меня живым, как человек, и любимым, как человек.
Да разве только для меня!
Тополь рос на углу улиц Дзержинского и Герцена, во дворе, где прошло
мое детство. Он был самый большой в городе. Сейчас это трудно доказать:
у деревьев не бывает документов. Но в те времена все ребята и взрослые
знали точно: он самый высокий и самый старый.
Мой дядюшка - дядя Боря, - который живет в Тюмени много-много лет,
однажды прислал мне свои стихи о тополе, а к ним приложил небольшую
историческую справку:
"Впервые этот тополь я увидел в 1937 году, он был таким же, как
теперь, а наша соседка Анна Васильевна рассказывала, что домику, где мы
поселились, восемьдесят лет, а когда его строили, тополь уже стоял..."
В стихах, посвященных тополю, дядюшка писал об этом же:
Ты в минувшем веке родился
И шумишь весь двадцатый наш век,
И с грядущим веком сроднишься,
Коль не сгубит тебя человек.
Опасения дяди Бори оказались не напрасными. Люди срезали тополь...
Я давно уже знал, что приземистого флигеля, куда меня принесли из
роддома, больше нет. И что двухэтажный угловой дом, где жили друзья
моего детства, тоже снесли. Да и всего квартала, где шла наша
мальчишечья жизнь с деревянными мечами, футболом, воздушными змеями и
парусными эскадрами в синих лужах, больше нет.
Ну ладно. Мы теперь взрослые люди и понимаем, что жизнь идет и
обветшалые домики должны уступать места новым зданиям. И я хотя и с
печалью, но и с пониманием тоже узнал, что на месте нашего флигеля
теперь стоянка автомашин, а за ней, на месте старой пекарни (от которой
по утрам так дразняще пахло свежими булками), стоит многоэтажное
административное здание.
Но тополь-то кому помешал?
Или показалось, что нарушает он гармонию административного ансамбля?
Или испугались, что летом веселый тополиный пух будет залетать в окна
кабинетов и легкомысленно оседать на страницах важных деловых бумаг? И
спилили...
А ведь он был живой, наш тополь. И он был родной нам.
В своих нехитрых стихах дядя Боря написал:
Жизнь ребячья здесь весело мчались
Чистым, звонким, как медь, ручейком.
Только намять о ней осталась
Под зеленым и шумным шатром...
Даже не верится, что этого шатра больше нет.
Тополь осенял наше детство. Может быть, это звучит слишком романтично
и старомодно, только иначе не скажешь. Именно осенял. Да и не только
наше. Сколько мальчишек и девчонок выросло под ним - и в прошлом веке, и
в нашем, двадцатом. Вырастали, нянчили и учили жить своих детей. Уходили
воевать, и случалось, что возвращались. Мне кажется, тополь помнил всех.
Всех, кто, сцепившись друг с другом руками, пытался обхватить внизу
необъятный ствол. Всех, кто прижимался лбом к бугристой коре и,
зажмурившись и нетерпеливо переступая исцарапанными ногами, тараторил:
Раз-два-три-четыре-пять.
Я иду искать.
Кого первого найду -
В темный терем отведу.
Тополь помнил всех, кто ссаживал на коленях кожу, пытаясь добраться
хотя бы до первой развилки. Всех, кто, окончив школу, вбегал во двор и
радостно лупил по стволу ненужным теперь портфелем.
И тех, кто жил здесь всегда, и тех, кого заносили в наш сибирский
город ветры военных эвакуаций...
Тополь не обижался ни на ребят, ни на взрослых. Не обижался, когда по
нему били тугими мячами, когда вырезали на его коре инициалы и сердца со
стрелами, когда стреляли в него из пугачей. Не обиделся на соседку
Василису Тимофеевну, когда она вбила в ствол железный штырь, чтобы
привязывать бельевую веревку. Не обиделся, когда в него кузовом впилил
грузовик с дровами соседа Ивана Георгиевича. Был наш тополь незыблемый и
вечный, как гранитная скала. Что ему какие-то царапины...
Он щедро кидал свою тень на двор, заросший по краям лебедой, крапивой
и лопухами, на длинное трехступенчатое крыльцо, где мы любили играть в
лото, в фантики или просто сидеть и рассуждать о жизни. (Крыльцо всегда
пахло вымытыми досками, а сквозь щели нижней ступеньки прорастали
одуванчики. ) Иногда мы засиживались на крыльце до позднего вечера.
Листва делалась черной, и сквозь нее мерцали живые беспокойные звезды.
Сквозь нее или просто среди листьев? Ведь тополь был до неба!
В годы моего детства было у ребят такое выражение: "До неба! " Это
значит что-то очень большое. Больше всего на свете. "У меня знаешь
сколько фантиков? Целая тыща!", "Подумаешь! А у меня вообще до неба!",
"Мама, я тебя знаешь как люблю! Вот так, до неба!".
Тополь наш тоже был "до неба".
И он связан был с небом, с высотой, с полетами. Сколько стрел из
наших луков затерялось в его чаще и не вернулось на землю! Сколько
воздушных змеев запуталось и навсегда сгинуло в его листве... Но мы не
обижались на тополь, так же как он не обижался на нас.
Несколько раз ночные июльские грозы, белые от электрических вспышек и
оглушительные (сейчас, по-моему, таких и не бывает), обрушивали на
тополь молнии и шквалы. И тогда он с грохотом ронял на крышу нашего
флигеля громадные горизонтальные ветви. Да что там ветви - целые
деревья! Они пробивали кровельные листы, а крыльцо и двор буквально
заваливали сучьями с мокрой зеленоватой корой и блестящими от дождя
листьями.
Но тополь ничуть не становился меньше, его крона нисколько не редела.
Я думаю, что свои упавшие ветви тополь с доброй усмешкой просто дарил
нам. Утром выскакивали мы в сверкающий от солнца и луж двор, ныряли в
прохладный воздух, который состоял из свежести и запаха тополиных
листьев, вымытых дождевой водой. Холодные листья прилипали к лицу и
голым локтям, когда мы стаскивали исполинские сучья к забору.
Из этих сучьев и ветвей мы строили большущий шалаш. Внутри шалаша
было как в тополиной роще. Солнце среди листьев зажигалось белыми
звездами с такими сверкающими и острыми лучами, что, казалось, они
покалывали кожу. А тополиный запах заполнял весь мир. И вся наша жизнь
делалась радостной, беззаботной, бесстрашной, потому что мы сливались с
этой свежестью, с этим запахом листьев и солнечными звездами. Словно
кровь наша перемешивалась с тополиным соком.
А может, и правда перемешивалась? И капелька этого сока осталась в
крови до сих пор?
Когда уже не было старых наших домов и улица стала совсем другой, а
тополь все еще стоял, он казался мне издалека - из других городов, из
взрослой моей жизни - надежным береговым ориентиром. Он словно
возвышался на берегу моря, у самой воды, и можно было подплыть и
привязать к стволу свою лодку. Я надеялся, что когда-нибудь так и
сделаю. Подойду к тополю, прислонюсь лбом к бугристой коре, закрою глаза
и на миг представлю, что все вокруг - как прежде. Услышу голоса
приятелей-мальчишек, смех, скороговорку считалки и патефонную песню
"Любимый город" из распахнутого окна второго этажа. Это будет совсем
недолго. Долго и не надо. Из взрослой жизни не уйдешь, да и нечестно это
было бы - убегать от своих дел и забот. Но короткий миг возвращения в
детство нужен каждому. Такая вот отчетливая вспышка памяти о том, что
было, и о тех, кто был. Без такой памяти трудно быть большим. И каждому
настоящему взрослому, помоему, нужен такой тополь у знакомой пристани, к
которому иногда можно привязать свою лодку...
Я утешаю себя тем, что хотя тополя нет, в памяти моей он стоит
всегда. Но все-таки до боли обидно, что его сгубили.
Интересно, как с ним справились эти равнодушные дядьки с пилами и
топорами? Наверно, пилили по частям. Иначе, рухнув, тополь мог бы
разгромить наш флигель... Ах да, флигеля уже не было. А блестящие
"Волги" и "Москвичи" с автоплощадки, конечно, вовремя увели, дело
нехитрое...
Наверно, к моей крови и в самом деле примешалась капелька тополиного
сока. Поэтому каждый год цветение тополей я встречаю, как праздник.
Многие люди ворчат, им не нравится пух, оседающий на модные пиджаки,
щекочущий лица. Он влетает в комнаты и льнет к полировке современных
мебельных стенок и телевизоров. Этот пух для многих - надоедливый сор. А
я люблю ласковую, тихую метель июньских дней.
... В мае у тополя дружно разбухли острые почки. Потом кожура почек,
похожая на желтые раздвинутые клювики, сыпалась на двор. Она, клейкая и
пахучая, липла к сандалиям, а на ладонях оставляла похожие на веснушки
пятнышки. Тополь окутывался прозрачным зеленым облаком. Скоро облако
делалось гуще: рядом с молодыми листиками вывешивались длинные сережки -
зеленые стебельки, усыпанные продолговатыми зернышками.
В июне зернышки лопались. Теперь тополиные сережки издалека были
похожи на цветы черемухи. И весь тополь делался похожим на громадное
черемуховое дерево. Но пух тополиных семян был, конечно, совсем непохож
на мелкие сыпучие лепестки. Он плыл, плыл, плыл...
Воспоминанием об этой теплой медленной вьюге я и хочу закончить
реквием старому тополю.
С этого же воспоминания начну повесть о тополиной рубашке - одну из
незабывшихся сказок своего детства.
СКАЗКИ УЛИЦЫ НАГОРНОЙ
Стоял июнь сорок восьмого года. Цвели тополя. Цвел громадный тополь
во дворе на улице Герцена, цвели сотни других тополей на разных улицах и
в переулках, над откосами длинного лога и над высоким берегом Туры. Эти
тополя мне всегда казались детьми и внуками н а ш е г о тополя - самого
большого. Ветер бесшумно снимал пушинки с ветвей, и миллиарды их плыли
всюду: и у самой травы, и вдоль заборов, и над рыжими от ржавчины
крышами, и высоко в синеве. И весь мой путь от улицы Герцена до Нагорной
(что тянется по слободе Затюменке от реки, вдоль западных склонов лога)
лежал сквозь тихую, пушистую метель. Тысячи летучих семян трогали меня
невесомыми мохнатыми лапками.
Я купался в щекочущей метели и в лучах солнца - тоже щекочущих и
пушистых. В самом полном смысле купался. На мне и одежды-то было только
новые сатиновые трусики (их по маминой просьбе сшила недавно соседка
Нюра). В те времена мода была попроще и считалось обычным делом, если
мальчишки гуляли по городу в одних трусиках и босиком. Можно было так и
в кино пойти, и в библиотеку, и в Сад пионеров на улице Республики.
Никому и в голову не пришло бы удивляться или сердиться. В теплые дни
преимущества такой одежды были самые явные. Для родителей - сплошная
экономия, для нас - полное удобство. С берега в речку бултых без всяких
хлопот. Когда бежишь - чувствуешь себя как пушинка. Окажешься под ливнем
- никакой беды, а одна только радость. Через пару летних недель кожа
делалась коричневой, прокаленной и приобретала удивительное свойство:
солнечные лучи, ласковость тополиного пуха, пушистые касания ветерков
она чувствовала каждой крошечной чешуйкой, а для всяких колючек и
ядовитых трав делалась неуязвимой. Не брал нас ни кусачий чертополох, ни
сердитый шиповник, ни вечный враг мальчишек - крапива. Та, что густо
росла вдоль заборов и несла добровольную сторожевую службу в садах, где
зрели мелкие сибирские яблочки. Хозяйками таких садов были всегда
пожилые крикливые тетушки.
К таким тетушкам принадлежала и хозяйка на улице Нагорной, где с
недавних пор я жил с мамой, отчимом и годовалым братом Лёськой.
Вообще-то тетя Тася была ничего, не злая, но при каждом удобном случае
говорила, что "робяты-как котяты, ума ни на грош, а писку цельный ковш,
и учить вас уму-разуму надо не как в школе, а по-старому". И любила
рассказывать, как воспитывала своего племянника. Но я тетю Тасю не
боялся. Во-первых, яблочки еще не созрели; во-вторых, я вообще не боялся
взрослых.
А вот незнакомых мальчишек я, честно говоря, опасался, хотя уже не
маленький был - десятый год. Почему-то в любой новой компании меня
быстро начинали дразнить и даже поколачивать. То ли не везло мне на
знакомых, то ли мальчишки сразу угадывали мой страх перед ними, а
боязливых нигде не жалуют. Поэтому, куда бы наше семейство ни
переезжало, я продолжал ходить в старый двор на улице Герцена. Здесь
прошло мое дошкольное детство, здесь друзья были надежные, а недруги -
привычные и нестрашные. А на других улицах...
Вот и сейчас я радовался лету, но на всякий случай поглядывал по
сторонам.
Мой легонький наряд, несмотря на массу достоинств, страдал все же
одним неудобством - ни единого кармашка. И подарок дяди Бори - маленький
пластмассовый компас - я нес в кулаке. За него-то я и боялся: не
отобрали бы.
Ремешка у компаса не было. Одно ушко отколото, черная пластмасса
корпуса - в царапинах. Но мне это даже нравилось: сразу видно - бывалый
компас. Может, из экспедиции или с фронта.
Дядя Боря объяснил, что купил компас за пятерку на толкучке, когда
искал для бритвы лезвия "Экстра" (бриться грубым "Стандартом" он не
любил). Продавал какой-то подвыпивший мужичок: видать, не хватало на
стопку. Дядя Боря и купил. А мне сказал:
- Бери, пригодится. У меня в детстве был почти такой же...
Детство дяди Бори мне казалось спрятанным за небывалой толщей времен.
Первые двенадцать лет мой будущий дядюшка прожил еще до революции.
Случалось, он рассказывал о своей ребячьей жизни и приключениях, и я
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг