сердится, но не по правде... А ты?
-- Что? -- притворно насупился Александр.
-- Ну... ты не очень жалеешь, что связался со мной? -- Решка смотрел
уже с нешуточной тревогой.
-- Не очень, -- усмехнулся Александр.
-- Значит... снова пойдем?
-- Это куда еще?
-- Через Большую пустыню, -- сказал Решка вполне серьезно.
-- Бредишь, да?!
-- Да ты не бойся. Я теперь все рассчитаю, я выдержу! -- Он
приподнялся на локтях -- взлохмаченный, тревожный.
-- Глупый. Ты-то, может, и выдержишь, а я...
-- А ты тоже! Взгляни на себя. Ты ведь уже... не такой.
-- Какой "не такой"? -- Александр наивно поискал глазами зеркало,
которого в вагончике не было.
-- Волосы уже не седые, -- сказал Решка. -- И руки... посмотри на
них.
Александр посмотрел. Кисти были длинными, сухими. Россыпь
стариковских веснушек исчезла. А может, просто спряталась под слоем
прочного загара? Александр сжал и разжал пальцы, под ними словно
разбежались искорки сухого электричества. А от пальцев -- по всем рукам,
по плечам, по телу... И ноющая боль, усталость, которая все еще не
отпускала Александра, сделалась нестрашной, даже приятной, как утомление
крепкого человека после пахоты или сенокоса... "Неужели это правда --
то, что говорят об Оранжевом солнце?"
Решка смотрел выжидательно и беспокойно.
-- Ну... а зачем через нее идти, через Пустыню-то? -- спросил
Александр. -- Что там, на том краю?
Решка неловко завозился, отвел глаза.
-- Нет уж, ты говори...
-- Пока лучше не надо... Это пока тайна...
-- Ну, тайна, так тайна. Только я в такие игры больше не играю. --
Александр сделал вид, что хочет встать.
Решка, видимо, испугался по-настоящему.
-- Нет, я скажу!.. Ладно... Послушай, Александр, я не знаю! Знаю
только, что надо идти. Честное слово! Это же Дорога!
-- Это для тебя Дорога. Ты -- лоцман. А я-то при чем?
-- А зачем лоцман, если некого вести?
-- А какой смысл тебе вести меня?
-- Раз уж такая судьба, -- вздохнул он. -- Стереоскоп...
-- Опять ты про свое!
-- Ага...
-- Решка, а вообще... зачем все это? -- тихо спросил Александр.
Решка ответил не сразу. Или не хотел, или не знал. Завозился, потянул
на себя простыню. И сказал наконец из-за ее хрустящего края:
-- Ты это первый раз спрашиваешь? Про "зачем"?
-- Нет... не первый.
-- Это можно так про все на свете... "Зачем" да "зачем"...
-- Вот именно, -- грустно и упрямо сказал Александр.
-- По-моему, просто интересно, -- вздохнул Решка. -- Узнавать, что
будет дальше... И вообще жить... Вот ты зачем книжки пишешь?
-- Уже не пишу.
-- Но ведь тетрадку-то искал!
-- Искал. Сам не знаю, для чего...
-- А вот придем к тому краю Пустыни, может быть, и узнаем, зачем все
на свете... и зачем мы сами.
-- Шиш мы узнаем, -- сумрачно сказал Александр.
Решка коротко засмеялся, тут же замолк и наконец изрек задумчиво:
-- А может, главное как раз в том, чтобы искать. Идти... Главное --
сама Дорога.
-- Мысль не такая уж глупая. Но не новая. И всегда есть возражение:
идешь... а какой смысл?
-- Это смотря с кем идешь, -- возразил Решка. Нахмуренно и как-то
виновато. -- Если с тем... ну, с кем ты подружился, тогда хорошо. Тогда
это... смысл.
Александр коротко вздохнул, дотянулся, взъерошил Решкины песочные
волосы.
Решка пробубнил обиженно и капризно:
-- А если нету смысла, зачем было тащить меня через Пески? И тащиться
самому...
-- Боюсь, что мне придется снова тащить тебя... если будешь болтать,
а не лечиться.
-- А чего лечиться-то? Я уже... во! -- Решка подрыгал руками-ногами,
распинывая простыни.
-- Лежи! -- прикрикнул Александр. -- А то вздую...
-- П-жалста! -- Решка крутнулся на живот и дерзко выпятил под
простыней округлую часть тела.
Александр засмеялся, потом сказал строго:
-- Крутись не крутись, а все равно будешь лежать еще целые сутки.
Безвылазно.
-- Как это? А если мне... очень будет надо?
-- Скажу Рае, чтобы принесла посуду...
-- Ну уж фигушки! -- Решка стремительно сел. -- Придумал тоже, Ёшкин
свет... Я удеру сейчас.
-- Я вот тебе удеру... -- Александр пальцем хлопнул Решку по носу и
вдруг, подчиняясь толчку нового, ласково-тревожного настроения, взял его
за плечи, притянул к себе. Спросил шепотом, словно выведывал важную
тайну:
-- А эта Большая пустыня... она правда большая? Она где?
-- Она... -- Решка задышал шумно и беспокойно. -- Это трудно сказать.
Зависит от многого... Я постараюсь свернуть расстояние, ты не бойся...
-- Я все-таки боюсь. Не расстояния...
-- А чего?
Александр замялся. С одной стороны, сдерживала суеверная боязнь. Как
в детстве, когда боишься назвать страшное и накликать беду. С другой --
лучше уж об этом страшном сказать заранее. Чтобы обезвредить его...
Александр сказал:
-- Два раза ты висел у меня на руках, почти умирал. Я боюсь
третьего... Вдруг тогда... совсем...
Решка быстро, испуганно как-то обнял его за шею и горячо зашептал,
защекотал распухшими губами ухо:
-- Чего загадывать! Я не два раза помирал, а больше. Первый раз еще
при рождении. Думали, что не буду живой. Меня знаешь кто спас? Генриетта
Глебовна... Она сказала, что после этого до ста лет буду жить, а это же
целая вечность..."
Здесь страница кончалась. И вообще запись кончалась. На обратной
стороне листа ничего не было. Вот так...
Я осторожно положил Тетрадь на пол у кресла, закрыл глаза, откинулся.
Почему-то запахло больничным коридором -- знакомо и тоскливо. И
негромкий бас Артура Яковлевича укоризненно раздался надо мной:
-- Игорь Петрович, голубчик мой, что же вы в холле-то... Спать в
кровати надо. Пойдемте-ка баиньки в палату...
Я обмер, горестно и безнадежно проваливаясь в то, в прежнее
пространство, в унижение и беспомощность недугов. О Господи, не на-до!..
Мягкая живая тяжесть шевельнулась у меня на коленях. Последняя надежда,
последняя зацепка, словно во сне, когда сон этот тает, гаснет, а ты
пытаешься удержать его, хотя понимаешь уже, что бесполезно... Я вцепился
в теплое пушистое тельце котенка.
-- Чиба, не исчезай! Не отдавай меня...
-- Кстати, -- сказал Артур Яковлевич, -- я смотрел ваши последние
анализы, они внушают надежды. Весьма. Если так пойдет дело, то...
-- Чиба!..
-- Мр-мя-а... -- отозвался он крайне раздражительно.
Я приоткрыл один глаз. Так, чтобы разглядеть Чибу, но, упаси Боже, не
увидеть белого халата и больничных стен. Чиба возмущенно вертел головой.
Голова была клоунская, хотя туловище оставалось кошачьим.
-- Опять тр-рагедия, -- прокартавил Чиба. -- Дрыхнул бы спокойно...
-- Впрочем, глазки его были не сердитые.
Я глянул посмелее, пошире. Чуть качались шторы. Светил за стенами
маяк, мигали приморские огоньки. А вверху по-прежнему горели спокойные
созвездия. Сашка сопел и шевелил ступней в пыльном носке с протоптанной
на пятке круглой дыркой.
Чиба опять урчал умиротворенно. Я сказал ему:
-- А про тебя Сашка ничего не писал в Тетради... Ты пойдешь с нами
через Пески?
-- Ур-р... Без меня пр-ропадете...
-- А в каком, интересно, обличье ты отправишься?
Чиба встал на четыре кошачьи лапки. Зевнул розовым ртом. Выгнул
спину, потянулся и... сделался ящерицей-вараном, в локоть длиной! Я
вздрогнул, взбрыкнул коленями. Варан тяжело шлепнулся на пол, подбежал к
Сашкиной кровати, забрался по одеялу и юркнул под платок. Сашка
пошевелился, бормотнул и опять притих...
А мне спать не хотелось. И страшновато было: усну -- и снова окажусь
в больнице, как недавно... Надо же присниться такому!
В Тетради оставалось немало чистых листов. Я вынул из нагрудного
кармана авторучку и стал рисовать на свободной клетчатой странице
варана. Получилось похоже. Несколькими линиями я начертил за вараном
убегающие вдаль барханы, а над ними большое солнце -- круг с торчащими
спичками. Потом изобразил, как идут к горизонту грузный дядька и
узкоплечий, тонконогий мальчишка. От них протянулись до края листа
волнистые тени. У кромки страницы тени сливались в одну...
5. Апокриф
Видимо, я все-таки задремал, потому что испуганно вздрогнул от
громкого шороха. Это опять выбрался на свет Чиба. Сел на краю кровати.
Он был вороненком и под крылом держал белый конверт. Крикнул:
-- У Александр-ра! Из кар-рмана... -- Взял конверт в клюв и,
трепыхаясь, прыгнул ко мне на колено.
Я хотел сказать, что нехорошо таскать чужие письма, но тут же увидел
надпись: "Игорю Петровичу". Почерк был незнакомый. Я посмотрел на
спящего Сашку и разорвал конверт. Вот что оказалось на клетчатом (как в
Тетради) листке:
"Игорь Петрович! Извините, что он опять увязался с Вами. Говорит, что
контракт еще не выполнен, хотя это, конечно, просто его придумка.
Неловко мне, что он так приклеился к Вам, извините еще раз. Но, честно
говоря, я рада, что он отправился с Вами, а не с Пантюхиным. Все-таки по
Земле, а не в этот ужасный полет неизвестно куда... Каждый раз я
стараюсь не пустить его, но ничего не получается. Однажды он сказал: "Ты
же сама виновата, что такого меня уродила". И еще говорит: "Что
поделаешь, раз я лоцман". Сказал недавно: "Пространства-то надо делать
ближе друг к другу, а их ведь никакая техника не соединит, их могут
соединить только люди". Едва ли он сам это выдумал, вычитал где-то,
наверно, или услышал... Игорь Петрович, я в тот раз даже не
поблагодарила Вас толком, а Вы ведь так намучились, когда он заболел.
Спасибо Вам и простите еще раз. Он говорит: "Больше ничего такого не
случится, я теперь крепкий, все лето закалялся". А я, конечно, все равно
боюсь. У него ведь еще и гланды часто воспаляются... Игорь Петрович,
если будет возможность, напомните ему, чтобы позвонил мне с дороги. Он
обещал, да ведь может и забыть. Всего Вам хорошего.
Сашкина мама"...
Я сильно сдавил пальцами виски и с минуту сидел так с чувством резкой
вины. И еще -- с ощущением, будто ко мне возвращается что-то давно
потерянное. Словно я молодею... В этом не было особой радости. Стержнем
этого чувства был страх. Не тот колючий, мгновенный страх, который
временами прожигал меня при мысли о слабости и хрупкости моего
проводника, а плотный, уверенный, с обещанием постоянности.
Стало понятным в конце концов, почему я при Сашке ни разу не ощутил
себя бессильным и разбитым, почему не накрыл меня при нем ни один
жестокий приступ. Дело в том, что и в те дни я боялся постоянно, хотя и
незаметно для себя. Это настраивало мои нервы на ту же волну, что в
давние годы.
Да, в те годы страх был частью моего существования. Страх за Лариску,
за Дениса, за их непрочное бытие в нашем безжалостном, как железо, мире.
В самые счастливые моменты, в самые беззаботные дни он не оставлял меня
совсем, а только милостиво слабел, как слабеет огонек в лампе с
прикрученным до отказа фитилем... Потом дети выросли, и страх постепенно
ушел. А если он и возвращался, то был уже другим -- не той неизлечимой
боязнью за беззащитных существ, которым грозят все беды земные... К
внукам же привязаться я не успел, они жили далеко, отдельно...
Первое время я был даже благодарен судьбе за избавление души от
постоянного гнета. Не понимал, что отсутствие страха -- это и есть
старость.
А теперь это вернулось. Маленький лоцман посапывал под маминым
платком, и жизнь обретала простой смысл. Пока лоцман пытается соединить
разные пространства мира, его должен кто-то охранять. Тут уж никуда не
денешься...
"Но чего же стоит мой страх, -- подумал я, -- по сравнению со страхом
ее! Сашкиной матери! Ведь я-то с Сашкой вместе, он у меня на глазах, а
она -- в вечной тревоге: где он, что с ним?"
Кто измерит эту тревогу матерей? У них нет даже надежды, что она
исчезнет, когда дети вырастут. Для матери, пока она жива, ребенок
остается ребенком. Это я знал по своей маме.
"Хорошо, что я сумел тогда позвонить", -- подумал я, вспомнив
хронофон.
Да, но сколько раз я забывал позвонить, не успевал! А она мучилась
неизвестностью.
Нет мучительнее пытки, чем неизвестность о том, кого любишь.
..."Чадо! Что ты сделал с нами! Вот, отец твой и я с великой скорбью
искали тебя!" -- через многие века летит к нам этот вскрик Матери, в
котором и горечь упрека, и великое облегчение от того, что вот он
нашелся все-таки, жив, цел... Ведь три дня искали, когда заметили, что
нет его среди тех, кто возвращался в свой город с праздника.
Мальчик сказал тогда, что не надо было искать. Могли бы, мол, сразу
догадаться, что он там, где ему следует быть -- в доме Отца своего
Небесного.
Говорят, это было предчувствием и пониманием своего предназначения. А
может быть, еще и попыткой скрыть за мальчишечьей ершистостью смущение и
виноватость перед мамой?
Случилось это весной, на празднике Пасхи, когда великий старец
Гиллель, его соперник Шаммай, а также тесть Ирода Боэт, Иоанн бен Заккай
и другие знаменитые учителя и священники в Иерусалимском храме дивились
вопросам Мальчика и его рассуждениям, что если мир бесконечен, то и
добро должно быть бесконечно, и вовлекали его почти на равных в
многочасовую беседу... А потом он с родителями вернулся домой, и скоро
наступило лето. И Мальчик, то бегая в школу к учителю Закхею, то помогая
отцу-плотнику, находил время и для игр с приятелями. Двенадцатый год --
велик ли возраст-то!
На описании одного из таких летних дней я несколько лет назад и
оставил свою работу.
...Вернее, был уже вечер, когда Мальчик сидел на плоской крыше и
сматывал на щепку нить воздушного змея, сделанного из тонкой, как пленка
бычьего пузыря, кожи. Соседская девочка и ее семилетний брат по прозвищу
Барашек забрались к нему и сели рядом. Девочка спросила с сочувствием:
-- Отец сильно бранил тебя?
-- Бранил? -- удивился Мальчик. -- За что?
-- А разве соседи не пожаловались, как вы играли в цезаря?
-- А! -- Мальчик беспечно тряхнул волосами.
В самом деле, была вчера такая игра. У края дороги, недалеко от моста
через ручей, мальчишки соорудили из камней трон, назначили из нескольких
ребят стражу, сделали копья и пучки прутьев, как у римских ликторов, а
Мальчика выбрали цезарем. Усадили на трон, водрузили ему на голову венок
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг