лучами, и он засверкал красным лаком и стеклами. Я видел, как
светло-желтым огоньком вспыхивают Сашкины волосы...
Все ликовали, думали, что этот полет -- еще один сюрприз праздника. И
только я закостенел в обморочном предчувствии.
Самолет в сотне метров над крышами несколько раз облетел площадь,
потом вдруг вошел в крутое пике. Ниже, ниже... Опять все замерли, и в
этой тишине кто-то пронзительно завопил. Я хотел закрыть глаза и не
смог...
Над самыми головами машина выровнялась. Сперва летела горизонтально,
затем снова свечкой пошла вверх. Выше, выше!.. Прожекторы едва успевали
за ней. Но вот они запутались в густых волокнах облаков, а самолет
мелькнул красной каплей и ушел в этот взвихрившийся туман.
Прожектора качнули лучами и погасли...
Несколько секунд ничего не было. Ни движения людей, ни звука мотора,
ни голосов. И я вдруг испытал великое облегчение. Значит, Сашка
пробился! Так же, как звездный катамаран! А почему я, дурак, решил, что
он не пробьется?
Но в этот миг площадь тряхнуло глухим каменным ударом. И вверху
разошелся ярко-желтый свет.
Среди разорванных облаков горела теперь громадная звезда. Нет, не
звезда. Пробоина в каменном своде -- неровная, с разбежавшимися
трещинами-лучами. В нее пыльным светлым столбом вошел и упал на толпу
тяжелый солнечный свет.
Наверно, в другое время это могло показаться красивым. Но в ту
минуту... С нарастающим свистом летели вниз и грохались на площадь
громадные камни (не знаю, зацепило ли кого-нибудь). Затем, кувыркаясь,
упало на булыжники исковерканное хвостовое оперение. Рядом с ним
ударилось резиновое колесо. Подпрыгнуло выше голов и поскакало по
булыжникам...
Растворяясь в безнадежности и ужасе этого бреда, я ждал, когда упадет
и весь самолет. И... Но время тянулось, тянулось, и было непостижимо,
как можно вынести такую муку. И наконец лопнувшей струной ударила
догадка: самолет не упадет здесь. Он все-таки пробил каменный свод...
...Почти не помню своего пути из-под Горы. И главное, не помню,
сколько прошло часов. Кажется, я мчался куда-то, стоя на крыле пыльного
дребезжащего "газика" с парусиновым верхом. Потом карабкался по обрывам
-- по тем, которые не смог преодолеть в детстве. Наверно, очень долго
карабкался. Но времени просто не существовало. И не существовало
усталости, боли в сорванных ногтях и сухом растрескавшемся горле...
Потом я долго шел по горячей от солнца равнине. Сквозь щебенку росли
кустики сизой полыни. Я шел, шел... И знал, что в конце концов увижу в
земле черную дыру с трещинами, а на краю -- обломки самолета. И...
его...
Не было дыры, только горячая каменно-клочковатая плоская земля. Но
когда горизонт стал дымчато-оранжевым, а среди кустиков струйками
зазмеился песок странного апельсинового цвета, я увидел самолет. Его
остатки. Неожиданно и совсем рядом. Груда деревянных шпангоутов,
дюралевых трубок и рваные полотнища алой и желтой перкали.
Я заставил себя подойти.
Сашка лежал под обломком крыла. Видны были раскинутые коричневые
ноги. Почему-то не в кроссовках, а в нелепых старомодных ботинках с
пуговками. По крылу бегал птичий скелетик. Маленький, гладко-желтый,
вроде того, что я не раз видел в витрине магазина "Учебные пособия".
Скелетик наклонил головку, глянул на меня пустой глазницей и отчетливо
сказал:
-- Непр-равда. Это Анд-р-рис...
-- Пошел... -- отозвался я. Без удивления, уже без страха, только с
ощущением невыносимой жалости и горя. Взялся за крыло, отвалил его.
Сашка лежал ничком, в метре от головы валялись расколотые очки.
Льняная рубашка на спине была в бурых пятнах, волосы тоже в засохшей
крови. Правую руку он поджал под себя, левую откинул в сторону... Мне
вдруг показалось, что пальцы шевельнулись, будто хотели сжать кремневый
осколок. Я быстро нагнулся, схватил Сашку за тонкое запястье с белой
полоской от сорванных часов. Потянул осторожно. "Сашка..." Рука легко
отделилась от тела. Из места обрыва тянулись какие-то белые ленточки,
похожие на резиновую лапшу...
-- Это алгор-р-ритм! -- крикнул из-под крыла скелетик.
Опрокидываясь во тьму, я успел сжать остатки сознания, спрессовать их
в мольбе: "Не надо! Пусть это будет сон!"
И сделалось, что это сон.
Я выходил из сна с колотящимся, как у перепуганного пацаненка,
сердцем, со счастливым ощущением, как отступает, превращается в ничто
недавний ужас. И вспоминал, что по правде все было не так. Что,
вернувшись, я застал Сашку в углу и он в ответ на мое глуповато-бодрое
"Как дела?" независимо шевельнул спиной: "Видите, стою. Из принципа..."
-- Хватит уж дурака-то валять, -- проворчал я. -- Вот, я тебе яблоко
принес. И бутерброд с ветчиной. Бери, лопай...
Он подошел, взял яблоко. Бормотнул что-то вроде "спасибо". Скинул
кроссовки, забрался на кровать, погладил Чибу-котенка, который дрыхнул
на подушке. Воткнул в яблоко зубы.
-- Может, уж хватит коситься друг на друга? -- сказал я.
-- Ага... -- Он заулыбался и часто зажевал.
-- И наверно, спать уже пора. Вон как нагулялись за день.
-- Ага...
...И сейчас он, конечно, посапывает, свернувшись под простыней. Я
скосил глаза на Сашкину кровать.
Не было Сашки! Только смятая простыня. Я стремительно сел. Дверь в
прихожую была открыта, а другая дверь, в туалет, светилась яркой щелью.
А, вот оно что...
Какие-то странные горловые звуки донеслись из-за двери -- то ли
кашель, то ли всхлипы. Я шагнул в прихожую, нажал выключатель. Сашка
появился из-за двери -- всклокоченный, с измученными глазами в темных
впадинах, с мокрым подбородком.
-- Игорь Петрович... Меня почему-то очень тошнит... -- И стал
сползать спиной по косяку.
Я схватил его. Он был как налитая кипятком грелка.
2. Жар
Дальше опять был страх. Словно продолжение сна. Горячий и беспомощный
Сашка обвис у меня на руках. Тяжелый такой, будто неживой. Я принес его
на кровать. Зачем-то суетливо укутал простыней до подбородка.
-- Да что же это... У тебя жар наверняка под сорок!
А он вдруг перевалился на бок, свесил с кровати голову, его опять
затошнило, затрясло. Я подхватил его за плечи, чтобы хоть как-то помочь.
Чтобы не вздрагивал так, не стонал. А он то мучился от судорог, то
страшно обвисал. Потом выдавил:
-- Все...
Я снова уложил его на спину.
-- Что же с тобой? Отравился чем-то? Я сейчас в "Скорую" позвоню,
внизу телефон...
-- Не... -- Он слабо дернулся. -- Не надо... Это не отрава... Это от
жара тошнит. У меня так... бывает...
-- Все равно! Врач нужен!
Ох как не хотел я врачей! Но что было делать?
-- Не... Это пройдет... скоро. Не бойтесь...
Но я боялся. Боялся за него, боялся своей беспомощности. Боялся
жуткой предсказанности того, что случилось. "Это алгор-р-ритм!"
-- Полотенце на голову... мокрое... Мама так всегда...
Я метнулся в туалет, намочил два полотенца. Одним обтер Сашке лицо,
другое положил на лоб. Сашка благодарно притих.
Лампу я не включал, но света из прихожей было достаточно. Я видел
Сашкино лицо под мокрой чалмой, оно казалось маленьким, острым и
незнакомым. Да, надо идти к телефону, звонить по "ноль три". Но я
оттягивал эту минуту, будто надеялся на что-то. Может, на то, что это
опять сон? Нет, все теперь по правде. Я нагнулся, стал затирать
полотенцем пол. Сашка зашевелился, выдавил жалобный шепот:
-- Игорь Петрович, простите, пожалуйста... Что я так...
Меня аж перекрутило от жалости.
-- Лежи ты, лежи спокойно. Не надо разговаривать...
-- А врачей нельзя... вызывать. Они... решат, что заразное
что-нибудь. И в больницу...
-- В любом случае я тебя не оставлю.
-- А вас не спросят... Меня в карантин, а вас... тоже... для
проверки...
Черт возьми, а ведь и правда может так случиться! Но я сказал со всей
решительностью:
-- Вдруг ты в самом деле подцепил что-то такое, опасное.
-- Да нет же-е... -- выдохнул он со стоном. -- Это лихорадка. От
пере... грузок. Много было барьеров... в пространстве...
-- Но ведь я тоже их проходил. И ничего...
-- Вы большой... Не надо "Скорую"...
Я прополоскал в ванне грязное полотенце, вымыл руки. Вернулся к
Сашке. Компресс уже нагрелся, как от чайника. Я перевернул его и
прямо-таки обжегся о лоб... Может, разбудить хозяйку, попросить
лекарство от жара? Она, конечно, мегера, но должна же понять. Ведь
ребенку плохо!.. Или выскочить на улицу, спросить, где тут дежурная
аптека?.. Батюшки, голова дырявая! У меня в портфеле аптечка, в ней
аспирин!
Я вытряхнул все из "сидора", нашел коробочку, выхватил облатку с
аспирином. Принес полстакана воды.
-- Сашка, надо проглотить. Обязательно. Жар ослабнет, уснешь. А утром
поглядим.
-- Ага... Давайте...
Я помог ему сесть, придерживая за спину. Она просто полыхала, колючие
позвонки жгли сквозь майку ладонь, будто угольки. Сашка проглотил
таблетку и воду, помычал, откинулся. Но через минуту снова свесился с
кровати и его опять стошнило. Водой и белыми зернышками лекарства.
-- Нет, голубчик, так не пойдет. Надо, чтобы аспирин растворился
внутри.
-- Я же не нарочно...
-- Я растолку таблетку в порошок. Выпьешь и крепись.
Он выпил и крепился. На груди от частых толчков сердца вздрагивала
простыня. Я подтащил кресло, сел рядом. Взял Сашку за кисть руки --
тонкую, как птичья лапка. Вспомнил сон, вздрогнул, но пальцы не разжал.
-- Чибу... дайте мне, пожалуйста.
Ох, малыш ты, малыш...
Чибу я нашел на подоконнике -- опять в виде тряпичного клоуна, будто
неживого. Сашка положил его под бок. Улыбнулся чуть-чуть. Я сменил ему
компресс, опять сел у кровати. Сашка вроде бы задремал... Надолго ли? И
что будет дальше?
Когда болели Лариска и Денис, их лечила Тереза. А мне оставалось
только бояться за них и быть на подхвате -- бегать в аптеку, делать
грелки, вызывать докторшу Веру Игнатьевну... И всегда была уверенность,
что умелые решительные женщины справятся с любой ребячьей хворью... А
сейчас я один на один с безжалостной Сашкиной болезнью. Как на
необитаемом острове.
Я опять взял Сашкину руку. То ли мои пальцы уже притерпелись, то ли в
самом деле жар, кажется, сделался поменьше. Я откинулся в кресле.
Тяжелая, липкая, как смола, дремота обволокла меня. Но потом сделалось
легче, и оказалось, что я -- маленький, десятилетний -- иду вверх по
деревянной лестнице в разрушенном приморском храме.
Но шел я без привычной детской радости, без ожидания встречи с морем.
Горько мне было.
Оказавшись на каменной площадке, я не взглянул на картину. Потому что
это был бы взгляд с упреком. А какое право я имел упрекать тех, кого
впереди ждало столько мук?
Но все же я сказал тихо и насупленно:
-- Если бы что-то со мной случилось, то ладно, так мне и надо. А
Сашка-то при чем? Получается, что он из-за меня...
Потом я осторожно поднял глаза на нижний край картины. Над
лакированной планкой рамы увидел зеленый край платья и босые мальчишечьи
ноги. И только теперь заметил, что большой палец на левой ноге, видимо,
разбит -- замотан серой тряпицей, из-под которой торчит зеленый листик.
Наверно, подорожник -- извечное мальчишечье лекарство... Тогда я
прошептал:
-- Ты ведь тоже мальчик. Помоги ему, а?.. Я понимаю, что невозможно
помочь каждому на Земле, когда так перемешано добро и зло... Но Сашке
помоги, постарайся, ладно? Потому что... -- Я не знал, какие найти
убедительные слова. -- Ну... потому, что он проводник. Он водит других,
а сам беззащитен на Дороге...
Я мигнул, вытер под носом рукавом ковбойки. Внизу, у края рамы, висел
синий стеклянный пузырек с еле заметным клочком пламени. Я сел перед ним
на корточки.
-- Ты же сам отпустил меня на Дорогу...
Огонек шевельнулся. Я нерешительно придвинул к нему ладони. И опять
он согрел их сквозь стекло пушистым теплом. Совсем не таким, как колючий
жар Сашкиной болезни.
С этим ощущением я проснулся. За переплетами венецианского окна
светил желтый рассвет Подгорья.
3. Ловушка
Сашка лежал на боку, носом к стене. Волосы его склеились в сосульки.
Влажная простыня была откинута. Майка пропотела насквозь. Я тронул
мокрое Сашкино плечо -- оно было теплое, но без большого жара. Он
проснулся, повернул голову, улыбнулся слабо и виновато.
-- Ну, кажется, наши дела получше, -- сказал я. -- Давай-ка маечку
снимем, а то простудишься в сырой... -- Помог ему сесть, стянул майку
через голову и жидкие, как плети, руки. Опять поразился щемящей разнице
между загорелой кожей шеи и беспомощной белизной спины с
лопатками-крылышками. Ощущение Сашкиной ребячьей беззащитности резануло
меня новым страхом.
А он вдруг оперся локтями о подушку, пробормотал:
-- Ох, простите, мне надо... -- Спустил с кровати ноги.
Я помог ему дойти до туалета, подождал, привел назад. Откинул на
своей кровати одеяло.
-- Давай-ка сюда... -- Уложил его на сухие простыни.
-- А вы? Где будете спать?
-- В кресле выспался.
-- Намучились вы со мной...
-- Помалкивай... Ну-ка укройся, а то дрожишь.
-- А где Чиба?
Чиба -- в виде котенка -- вышел из-под кровати, муркнул: "Доброе
утро". Прыгнул на одеяло. Свернулся клубком.
Я придвинул кресло, сел.
-- Спи. Рано еще. Тебе сейчас полезно больше спать.
-- Ага... -- Сашка послушно прикрыл глаза. Но через минуту опять
вскинул ресницы. Глянул на меня, на потолок.
-- У тебя что-нибудь болит?
-- Не-а... Только весь такой... будто через выжималку в стиральной
машине пропустили.
-- Бедняга ты... Отчего на тебя такая напасть?
Он пробубнил -- и виновато, и насмешливо:
-- За то, наверно, что от вас... удрать хотел.
-- Ты что же? Веришь в Провидение?
-- В привидения? -- удивился он.
-- Да нет... В судьбу, в законы высшей справедливости и так далее...
Сашка погладил Чибу, вздохнул, глядя в потолок:
-- Мама верит... Она говорит, что, если что-нибудь натворил,
расплачиваться все равно придется. Поэтому и не наказывает. Говорит, что
жизнь сама спросит...
-- И сбывается?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг