он бармена. Среди воцарившегося в баре гробового молчания его слова
зазвучали необыкновенно громко.
Бармен засуетился, принес заказ. И застыл напротив, едва ли не
заглядывая в рот клиенту. Пила правая, ближняя ко мне голова. Однако мутант
сделал лишь пару глотков - пущенная кем-то из удалой компании бутылка
разбилась о правую голову. Он непроизвольно разжал пальцы, роняя бокал,...
раздался звон бьющегося об пол стекла,.. подался вперед, ближе к стойке,
затем резко повернулся всем корпусом.
Несмотря на то, что правая голова, залитая кровью и водкой, безжизненно
упала на плечо, глаза левой бешено сверкнули, ища обидчиков. Но четверка
парней, опрокидывая столы и стулья, уже бросилась к мутанту. В них кипела
первобытная ненависть. Они сбили его с ног почти сразу, легко подавив
яростное, но неумелое сопротивление, а окружив, стали методично наносить
удары в живот, в грудь, по головам... И все же не их лица привлекли тогда
мое внимание... лица людей, не принимавших участия в избиении, - вот чьи,
- ни одно из них не только не выражало сочувствия к несчастному, а,
напротив, жаждало смерти поверженному. Это напоминало сцену в античном
цирке, бой гладиаторов. Никогда раньше не думал, что молчание (я говорю о
зрителях) может быть столь красноречивым. Ловлю себя на мысли - а был ли я
лучше? Ведь я тоже не пошевелил и пальцем, чтобы помочь бедняге, и отнюдь не
из страха перед разбушевавшимися гориллами. Наверное, я всего лишь встал на
сторону своего биологического вида, рефлексивно, заведомо не в силах
отождествить себя с тем существом. И все-таки мне стало крайне мерзко и
гадко на душе, может быть, даже стыдно за всех нас вместе, а потому я весьма
поспешно оставил бар.
Пошатываясь от выпитого бренди, насвистывая что-то незамысловатое и
грустное, я шел по пустынным улицами спящего города. Было немного прохладно,
небо заметно заволокло тучами, изредка в просветы между ними глядели
звезды... Не помню, где и сколько я бродил той ночью, и как столкнулся со
Скоттом.
- А, это вы, доктор, - с трудом ворочая языком, сказал я.
- Мсье Де Санс, возьмите себя в руки...
Он смотрел на меня с откровенной жалостью. "Наплевать", - подумал я, а
вслух заговорил обрывками фраз, не скрывая своего раздражения:
- Какого черта... в руки... Сначала эта женщина с дыркой во лбу...
затем младенец без рта... исчадие ада... жена, сын, теща... двухголовый,..
бармен, наверное, свихнется... но двухголовый! Не слишком ли приправлен
соус? - не знаю почему, но мне страсть как захотелось набить доктору
физиономию. Доктор же словно не замечал моего резкого тона.
- Может быть, поймать такси? Если не ошибаюсь, вам в Сен-Клу? Послав
его ко всем чертям, я проигнорировал и это его любезное предложение, и,
кстати, очень опрометчиво, так как в тот момент мне вдруг донельзя
захотелось спать и, кажется, я уже собрался прилечь прямо там, на
тротуаре...
Нет, определенно не могу восстановить в памяти остаток той ночи.
Когда я снова открыл глаза, то обнаружил, что нахожусь в чужой квартире
на чужом диване, хотя и то, и другое внушало доверие: квартира была
небольшой, всего из одной комнаты, но устроенной с отменным вкусом, а диван
- роскошно мягким. Возможно, поэтому я провалялся еще добрых полчаса и едва
успел встать, как пришел Скотт.
- Вы уже проснулись,.. - доктор был свеж и бодр, для меня это
выглядело почти укором.
- Благодарю Вас, за все,.. - смешался я, и, сославшись на какие-то
дела, заторопился домой. Скотт не удерживал меня, но, прощаясь, мы
обменялись по-настоящему дружеским рукопожатием.
5.
Дни летели незаметно. Я души не чаял в маленькой дочурке, она же,
вверенная мною попечительству Кэтти и Гарольда, росла крепкой и здоровой,
тем самым немало облегчая мою жизнь. Я ежедневно навещал Элизабет. Изредка
Скотт разрешал мне побыть с ней наедине, но даже тогда, когда нас не
разделяла перегородка, я чувствовал, что ее нет рядом. Она неизменно
оставалась той, какой я впервые увидел ее в клинике.
После того, как я не по собственной воле гостил у Скотта, мы постепенно
сблизились с ним. Однажды я познакомил его со своим другом Филидором Велье,
и вскоре редкий вечер мы не проводили втроем за карточным столом или
сражаясь друг с другом в шахматы.
Я упомянул о Филидоре и вспомнил университетские годы, нашу дружбу.
Какими мы были... Время - все тот же не удовлетворенный собой мастер,
который пишет лица людей и мучается: "Где ИСТИНА?"... Нет, не младенец, его
лицо слишком невинно... И снова поиск без устали. Творит... Дети постарше -
слишком ранимы,.. не устраивает его и обычно мятежная юность, и молодость с
ее целеустремленностью и самоуверенностью, как будто весь мир у ног ее, а
после и зрелость, - но почему она так равнодушна, апатична, а еще, хуже
того, - суетлива... "Нет, не то!" Вот когда Время рисует лик старца,
задумчиво оценивает его достоинства, но вдруг понимает, что в нем есть
мудрость, но нет жизни, и мастер меняет холст, чтобы начать все сначала...
Наши портреты? О, их так много... Какими мы были?.. когда, в какой день, в
какую минуту?.. Недостаточно ли того, что я и Филидор были молоды, обладали
завидным здоровьем и нравились женщинам. И все же мы были непохожими. Я,
наверное, был романтиком, в какой-то степени искателем приключений; он -
реалистом, не поддающимся ни на какого рода авантюры, отчасти прагматиком,
но человеком всегда твердым и прямым, в отличие от меня, не гнушавшегося
компромиссов. Но никто не знал меня лучше, чем он,.. разве только я сам...
Но я отвлекся.
Минул год. Филидор уезжал на Гавайи и в нашем узком кругу давал
прощальный ужин. Мы расположились на балконе с прекрасным видом на
погрузившийся в сумерки Дворец Шайо и Эйфелеву башню, последней глядящую
вслед заходящему солнцу. Скотт держал в руках свежую газету, я, помнится,
подтрунивал над Филидором, обрушив лавину критики на его новую пассию -
оперную певицу Сару Эрмон, он же пытался призвать нас к вниманию и
провозгласить тост. Произнести его Филидор так и не успел. С улицы
послышались громкие крики: "Стоять! К стене!"
Естественно, наши взоры обратились вниз.
Двое полицейских, один из которых держал в руке нацеленный на живую
мишень пистолет, обыскивали юношу; тот, широко расставив ноги, стоял лицом к
стене, опершись о нее руками. Он был необыкновенно высокого роста, где-то за
два пятьдесят, очень худой, бритый наголо, плохо одетый, что-то еще о нем
сказать было трудно - он находился в тени здания и почти спиной к нам.
Потом они принялись его избивать. Сначала полицейский, державший
великана на мушке, ударом рукоятки пистолета по затылку поставил его на
колени, а после и второй страж порядка, видимо, уверовав в полную
безнаказанность, картинно замахиваясь огромной ручищей, несколько раз
прошелся резиновой дубинкой парню по пояснице. Но и этого ему показалось
мало, поскольку затем он, схватив молодого человека за отворот ветхой
рубашки, швырнул его к колесам полицейской машины, и тогда в ход пошли ноги
в тяжелых ботинках.
Филидор первым не выдержал испытания столь жестоким зрелищем:
поднявшись из кресла, он быстро удалился в дом. В никуда, в сторону
отвернулся и я, но только на минуту, как скоро Скотт толкнул меня в плечо...
Каким-то образом вырвавшись из рук своих истязателей, юноша бросился
наутек. Он бежал прямо на нас, но сейчас, вспоминая его лицо, я вижу перед
собой только глаза - два обычных и третий, на лбу...
Потом гулко прогремели выстрелы...
Мутант споткнулся, но первые секунды на ногах все же удержался,
пробежав еще метров пять. Он и падал как-то странно: сначала, выбросив
вперед правую ногу, сделал один гигантский шаг, затем, волоча за собой
левую, почти сел на шпагат; и казалось, что выпрямиться уже не
сможет, однако смог, чтобы, простояв так до тех пор, пока преследователи его
не настигнут, рухнуть, словно вывороченный из земли столб.
Я и Скотт покинули балкон, прошли в комнату. Вечеринка была испорчена.
Нас уже не тянуло к шуткам, веселой непринужденной беседе. В наступившей
гнетущей тишине Скотт вдруг спросил:
- Морис, однажды ты упомянул о ребенке без рта... расскажешь?
Я согласился и вкратце поведал друзьям о той трагической ночи...
Когда я закончил, Скотт, выдержав паузу, сделал тогда просто
фантастическое резюме?
- Они поглотят нас... и мы даже не заметим, как растворимся в них.
Он вовсе не собирался удивить или потрясти нас, нет, он говорил то, что
думал, и, может быть, именно поэтому, по крайней мере на меня его слова
произвели неизгладимое впечатление. А Скотт не спеша развивал свою мысль:
- Согласно статистике, кстати, тщательно скрываемой, уже сейчас каждый
пятый рождающийся в стране ребенок - мутант. Примерно так же обстоят дела и
во всем мире, разумеется, где-то хуже, где-то лучше... То, с чем ты
столкнулся - не самый распространенный вид мутации. Это так называемый
симбиоз синдрома Аперта и синдрома Йохава... Парадокс трагедии рода
человеческого в том, что мутанты вопреки всем законам природы становятся все
более жизнеспособными. У мутантов рождаются мутанты. Причем далеко не всегда
это родительская копия. Эксперименты матушки Эволюции продолжаются... Но что
это я говорю о законах природы,.. - законы-то, вероятно, уже не те.
Несмотря на все старания системы здравоохранения, нормальные дети мрут как
мухи. Из тех, кому сейчас три - пять лет, половина - с серьезными
изменениями наследственности. И лично я не считаю эти данные завышенными...
Скотт оставил нас на пару минут, вышел в столовую за бутылкой виски, а
вернувшись, продолжил:
- Имя Павел Томашевский Вам не знакомо? Ему, пожалуй, больше, чем
кому-либо из смертных, известно об этой проблеме. Он даже готовил к изданию
книгу, плод десятилетних исследований,.. - Скотт говорил все медленнее, все
тише, - ...я знал когда-то его: честолюбивый, уверенный в себе, дотошный до
мелочей и всегда соривший деньгами...
- Ты не испытываешь к нему особой приязни,.. - заметил я.
Скотт промолчал. Тогда я спросил, в Париже ли он.
- Хочешь познакомиться с ним? - ответил Скотт, посмотрев мне в глаза.
- Знаешь, встреча с Томашевским не сулит ничего доброго. Недавно его
убедили не выступать с серией статей о мутантах, у него были крупные
неприятности... Одним словом, это не та тема, о которой говорят вслух...
Потому-то и книга его не увидит свет... Впрочем, вот его адрес, - и Скотт
протянул мне свою записную книжку.
* * *
Уже на следующий день я решил удовлетворить свое любопытство.
Я оставил свой "ситроен" в ста метрах от дома Томашевского. Было около
одиннадцати часов дня. И без того редких прохожих в этом тихом квартале
распугал по-осеннему моросящий дождь, но утопающая в зелени каштанов
набережная отметала всякую мысль о том, что лето уже покинуло Париж. И
все-таки непогода именно по-осеннему словно нашептывала: "Какое, собственно,
тебе до всего дело?.."
Однако в тот момент я поравнялся с четырехэтажным, одновременно богатым
и изящным, особняком в стиле барокко, из которого выходил солидный господин
в черном элегантном костюме. Он был шатен, роста - выше среднего, с
сердито-сосредоточенным и в чем-то печальным лицом, спрятавшимся за очками с
толстенными стеклами; что-то было в нем от Пьеро, но Пьеро, ставшего совсем
взрослым, с крупным носом, округлым подбородком, по-бульдожьи отвисшими
щеками. Прячась под зонтиком, поеживаясь от непривычной для августа
прохлады, он осмотрелся по сторонам, перешел улицу в двух-трех шагах от меня
и направился вдоль набережной, приближаясь к тому месту, где стоял мой
автомобиль.
Это и был профессор Томашевский, я не мог ошибиться,- просматривая
намедни старые журналы, я нашел его фото.
Павел Томашевский не спешил. Я без труда нагнал его и представился.
- Простите... Я Вас не знаю, - вежливо-холодно отвечал он.
- Но Вы знаете доктора Скотта? - несмело спросил я.
- Вильяма,.. - брови его взлетели кверху, он усмехнулся наполовину
грустно, наполовину, уж так мне показалось, презрительно, - ...Вильям
Скотт. Вы друзья, коллеги?.. Так чем обязан?
Я солгал, сказав, что хочу подготовить статью для одного научного
журнала...Однако Томашевский, услышав, что речь идет о мутантах, напрочь
отказался иметь со мной дело. Сколько красноречия и сил потратил я, чтобы
убедить профессора в моих честных намерениях, и все впустую.
Так ни с чем я и вернулся домой.
Вопреки обещанию вечером не заехал Скотт.
Дождь усилился. Уютно расположившись в кресле, я сел у открытого
окна... Наполненный пьянящей свежестью воздух, шелест листьев, вздрагивающих
под ударами капель, и их барабанная дробь о крышу дома и дорожки сада,
раскаты грома за вдруг расщепившими небо молниями, и безумного нрава ливень,
то низвергавшийся сплошной лавиной, то резвящийся, как игривый котенок...
Я любил такую погоду, особенно ночью.
- Мсье, - прервал мой отдых вошедший в кабинет Гарольд, - Прошу
прошения, принесли письмо...
Я взял конверт, бросил мимолетный взгляд - обратного адреса не было,
- быстрым движением вскрыл его и пробежал глазами четыре короткие строчки.
"Месье де Санс!
Я располагаю сведениями, которые несомненно заинтересуют Вас. Это
касается Вас и Вашей семьи. Жду Вас завтра в 12.00 у бара "Глобус".
Доктор Рейн".
Я не знал никакого доктора Рейна, кто он и что ему от меня надо, но,
раздумывая над тем, что бы это значило, с чем связано, почувствовал взгляд
Гарольда.
- Что-нибудь еще? - увидев, что он еще здесь, удивился я.
- Мсье, сегодня утром Вы говорили, что едете в Пюто... возможно Вас
это заинтересует - там какое-то убийство...
Я кивнул, отложил письмо. У меня и в мыслях не было, что то, о чем
сообщил мне Гарольд, хоть как-то касается моей поездки, но тем не менее
включил телевизор и застал уже конец репортажа:
"Итак, сейчас трудно сказать, чей это труп - хозяина ли дома, или
неизвестного пока полиции лица," - закончил его молоденький репортер.
На экране выплыла заставка вечерних новостей, затем появился диктор,
заговоривший о политике, терактах, наводнениях, футболе и прочем. Но я не
слышал его, у меня перехватило дыхание... Репортер стоял на фоне дома
Томашевского.
6.
Скотта я пытался найти на протяжении всего последующего дня, почему-то
уверовав в то, что он многое сможет мне объяснить, что о Томашевском, об
убийстве он знает гораздо больше всей пишущей братии. Но в клинике его не
видели, дома отзывался автоответчик, не брали трубку и в машине. В конце
концов, отчаявшись найти Вильяма (Филидор же уехал еще днем раньше), я с
бесполезной и глупой злостью на своих друзей, вернее, на их отсутствие,
томясь от бездеятельности, заперся у себя в кабинете. Вы спрашиваете о
докторе Рейне? Я не встречался с ним. Письмо вылетело у меня из головы. Я
был рассеян, интуитивно ощущая приближение беды. До сих пор не могу понять,
что подтолкнуло меня тогда, около 21.00, сорваться с места и помчаться в
Пюто.
В этот раз я оставил машину за квартал от дома Томашевского, у моста
через Сену, и, спустя десять минут, притаившись в тени дерева, находился
рядом со знакомым особняком. Двое полицейских у дверей, изнывая от скуки,
рассказывали друг другу что-то смешное, то и дело нарушая тишину ночи
раскатами грубого приглушенного смеха. Они не заметили меня. Некоторое время
я наблюдал за ними, изучал дом, раздумывая над тем, как проникнуть внутрь,
пока не обнаружил то, что искал: крайнее, ближнее ко мне окно второго этажа
было приоткрыто; не составило бы труда и забраться наверх, так близко к
стене здания одно из деревьев протянуло свои ветви. Однако раньше надо было
перелезть через освещенную фонарями высокую чугунную ограду, почти на виду у
полицейских.
Я все же рискнул... и, спрыгнув с ограды, прижался к газону, словно
страус, зарывшийся головой в песок, не смея поднять взгляд. Обошлось - они
слишком увлеклись разговором. Прячась за кустами роз, я подобрался к дереву,
что должно было мне помочь, вскарабкался по нему на карниз, еще немного - и
осторожно открыл окно пошире. Вновь донесшийся снизу смех заставил меня
вздрогнуть. Я отпрянул от окна, наверное, слившись со стеной здания. Но
размеренный гул голосов успокоил меня.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг