любил этот дар предков, эту мягкую ленивую душу, слезливость и
податливость, неспособность постоять за себя и неумение толкаться локтями.
Как в детстве, он искал спасения в людях сильных и любил их, и ненавидел
одновременно, потому что они были более жизнестойкими, уверенными в себе и
умели ступать по головам таких, как он.
Он думал обо всем этом утром, лежа на своем диване, когда Люся ушла, а
он остался один, тягостно переживая чувство разбитости и головную боль.
О Люсе он не знал ничего, кроме имени, но имя было пустым и молчаливым.
Ей было за тридцать, стриженые темные волосы, тонкие руки с большими
кистями, резковата в движениях, многословна. Он не знал, что привело ее к
нему, то ли боль одиночества, то ли расчет, то ли просто женская тяга к
покровительству мужчины. Он не знал о ней практически ничего и, честно
говоря, узнавать не стремился. Его устраивало это незнание. Он боялся
проникать вглубь незнакомого человека, боялся привыкнуть к нему и узнать его
печали и беды, его тоску о несбывшемся и беззащитность перед смертью, потому
что всего этого было в избытке в нем самом.
Сперва - прикосновение к чужому человеку, когда начинаешь выделять его
среди других, запомнив голос, походку, манеру разговаривать; потом -
проникновение, болезненное и тягостное, когда приходится погружаться в чужие
глубины, теряя что-то свое, невольно приобретая несвойственное тебе,
нежеланное, чужеродное...
Он не сходил с дивана, ему казалось, что предметы сработаны из картона,
или более того - из бумаги, а тело его было живым, весомым, давящим на все
это, бутафорское и лживое. Болела голова, было боязно ступить на хрупкий пол
и подойти к полке с анальгином.
- Господи, - сказал он, - мне страшно.
- Ну и дурак, - тихо проворчал старческий голос с потолка. - Это
называется не страхом, а похмельем. Пей воду и терпи. Не ты первый.
- Ты подслушивал? - с презрением спросил Климов.
- Еще чего! - с пренебрежением сказал сосед и даже, кажется, сплюнул. -
Это совсем не интересно. Теперь ты счастлив?
- Конечно, нет. С чего ты взял?
- Но ведь ты нашел женщину. Тебе этого не хватало?
- Совсем не так! - возмутился Климов. - Мне нужны моя жена и мои дети.
И больше никто. Эта женщина мне совсем ни к чему. Она чужая.
- Была чужая, может стать своей. Приручи. Хотя, мне сдается, что она
тебя скорее приручит. Ты ведь слабенький, маленький, ты ведь у нас
ангелочек.
- Не издевайся, хмуро сказал Климов. Если ты Бог, тогда помоги мне.
- С чего это ты взял, что я Бог? Я твой сосед.
- Ну, тогда помоги как сосед.
- А я некоммуникабельный! - ехидно заявил сосед. - Моя хата с края. И
вообще, что мне, больше всех надо?
- Но ведь кому-то я должен верить? На кого-то надеяться?
- На Бога надейся, а сам не плошай. Невелика мудрость.
- Тебе хорошо, - заныл Климов, - от тебя жена не уходила.
- От меня ушло четыре жены, - гордо ответил сосед. - А я ушел от
семнадцати.
- Ты говоришь совсем, как Терентьев. Пожилой, а пошляк.
- А ты молодой, а слабак. Опять раскис? Болван, все зависит только от
тебя. А ты лежишь и ждешь чуда. Если тебе нужна эта женщина, сделай так,
чтобы ты ей стал нужен.
- Но как я сделаю это? Я ей совсем не нужен. Я для нее умер.
- А ты изменись.
- Я думал об этом. Но как же я изменюсь? Ей нужен сильный волевой
мужчина с широкими плечами и стальным взором. А я...
- Опять "я"? Отстранись немного от себя, от своего нытья и давай
метаморфируй.
- Чего? - не понял Климов.
- Изменяйся, говорю. Всего-навсего. Это же так просто.
- Может, для тебя и просто, - засомневался Климов, - а я не умею.
- Захочешь - изменишься, - твердо сказал сосед и громко высморкался. -
Было бы желание. Если, конечно, ты считаешь, что все дело во внешности. Это
вообще - раз плюнуть.
- Не смогу, - сказал Климов, морщась.
- Еще бы! Ты даже анальгин взять ленишься. Предпочитаешь страдание.
Ну-ка, вставай, тебе говорю!
- Не кричи на меня, - сказал Климов, но все же встал.
- Ты ведь раб по своей натуре.
- Опять ты за свое. Я - свободный человек.
- Раньше ты был рабом у своей жены, а теперь у самого себя.
- У меня есть свобода выбора, - заспорил Климов, запивая таблетки.
- Вот потому ты и несвободен! - позлорадствовал сосед. - Свобода выбора
уже является несвободой вообще.
- Нелогично.
- Еще как логично! Диалектика, мужичок, диалектика. Сильная штука.
- Ты облака выстирал? - спросил зло Климов.
- Выстирал. А ты хочешь в гости зайти?
- Хочу!
- А меня дома нет. Я ушел в магазин за хлебом. Вот так-то, Клизма...
- Глупый ты, - сказал Климов. А еще Бог.
Пришла Люся. Она заставила его поесть, почти насильно одела и вывела на
улицу. Взяв его под руку, она болтала о пустяках, рассказывала об очередных
похождениях Терентьева, о том, что погода в октябре стоит на удивление сухая
и теплая, а на юге сейчас и подавно тепло. И еще о том, что в детстве она
любила собирать гербарий из сухих листьев. Климову было неинтересно слушать
ее, он молча кивал головой и думал о том, что его жена никогда не болтала
понапрасну и вообще чаще молчала, а если и говорила что-нибудь, то взвешивая
слова, правильно строя фразы, спокойно и красиво.
"Да, - подумал Климов, - лучше ее не бывает и быть не может". И глубоко
вздохнул.
- Вечером мы пойдем в бар, - сказала Люся решительным тоном.
Климов снова вздохнул и покорно согласился. Ему было все равно. Он
привычно положился на волю женщины. Так было легче, не надо было решать
самому сотни малых и больших проблем. Женщина знает, женщина умеет, женщина
решит. А он - ребенок, дитя, дитятя, почти что ангел в своей бесплотности и
покорности.
- У меня нет чистой рубашки, - тихо сказал он. - И стирального порошка
тоже нет.
- Ну, Климов! - осуждающе сказала она. - Не мне же стирать твои
рубашки?
Они долго гуляли, заходили в магазины, она выбирала, он платил, потом
зашли в кино и смотрели, как люди, получив свою пулю, умирают мгновенно и
беспечно, словно бы смерть для них такое же привычное дело, как сон и еда.
Вечером они пошли в бар. Климов был гладко выбрит, галстук повязан
безукоризненно, туфли начищены. Он нравился самому себе, и остальное его не
интересовало.
Перед сном она попросила показать фотографии жены и детей. Он слегка
перепил в баре и долго копался в альбомах и папках.
- Не знаю, - сказал он, - куда-то делись.
- Она подала на алименты? - спросила Люся, одевая принесенный из дома
халатик.
- Отказалась. И вообще, она забыла меня.
- Ну и дура, - сказала Люся. - Ну и хорошо, что дура. Забудь и ты. А
фотографии найди. Мне интересно.
На другой день был выходной, и она заставила его заниматься стиркой,
уборкой, сама же быстро перезнакомилась с соседями, которых Климов едва
помнил в лицо, и казалось временами, что он с Люсей живет уже много лет, но
Климов отгонял эту мысль и все чаще его раздражала та или иная черта в ней,
не сходная с его женой.
С тоской занимаясь непривычной работой, Климов вспоминал о том
благословенном времени, когда все это было далеко от него, и если он
что-нибудь и делал, то так нарочито неумело, что жена молча отстраняла его и
заканчивала сама. Он знал, что она презирала его за слабость, но противиться
ей не умел да и не хотел.
"Одна жизнь, - думал он, неловко выжимая белье, - одна судьба, одна
женщина. Судьба должна быть прямой линией, это и есть счастье. Для чего мне
эта женщина, если нет моей?"
Вечером Люся сидела перед зеркалом и причесывалась. Потом она смывала
тушь и тени, стирала помаду - лицо ее изменялось, и становилось видно, что
ей давно за тридцать, что она устала, и, быть может, даже больна, и к
Климову пришло недоумение: что делает здесь эта женщина? Вот пришел к нему в
дом чужой человек, непрошеный, незваный, покрикивает на него, заставляет
спать на полу, стирать и мыть пол, а сам, как хозяин, расположился перед его
зеркалом, призванным отражать только самого Климова, и делает вид, что все
здесь принадлежит ему. Климов привык говорить то, что думает, потому что к
нему всегда относились как к слабому капризному ребенку, который может
позволить себе роскошь делать все, что вздумается. И он спросил Люсю так:
- Ты что делаешь?
- Готовлюсь ко сну, - ответила она, не оборачиваясь.
- Тебе негде спать?
Она обернулась, недоуменно посмотрела на него и пожала плечами.
- Ты как сюда попала? - спросил Климов. - Разве я тебя звал?
- Не хами, - сказала Люся. - Твои шутки не смешны.
- Я не шучу. Я не просил тебя оставаться. Ты мне мешаешь.
- Послушай, Климов, это что - твоя манера разговаривать с женщиной?
- Я хочу знать! - сказал Климов и подошел к ней, и встал за ее спиной.
В зеркале отражалось ее лицо, а своего он не видел.
- Что ты хочешь знать? - спросила она, перебирая бигуди.
Пальцы ее подрагивали.
- Почему ты пришла ко мне? Почему ты не уходишь к себе?
- Скотина! - выкрикнула она и, поднявшись, запустила в него белым
цилиндриком.
Лицо ее побледнело, покрылось красными пятнами, и от этого она стала
совсем некрасивой. Жена Климова никогда не закатывала истерик, и он даже
растерялся немного.
- Ты чего? - спросил он, поднимая рассыпанные бигуди. - Я же хотел
спросить.
- Это называется спросить? - срывающимся голосом сказала она. - Я
пришла к тебе, я выходила тебя, я отдалась тебе, и этого мало? Ты еще хочешь
поиздеваться надо мной, да? Унизить меня за мое же добро?
- Я тебя не просил об этом.
- Негодяй! Неблагодарная скотина!
И непоследовательно разрыдалась. Ни мать, ни жена Климова не умели
плакать. Даже дети его только в младенческом возрасте кривили рты капризным
плачем, а повзрослев, замыкались в своей обиде и молчали. Из всех близких
Климову людей плакал он сам и поэтому не знал, что делать теперь - накричать
на нее или пожалеть. Он смотрел на Люсю, на ее искаженную бигудями, ставшую
неожиданно маленькой голову, на большие руки, закрывающие лицо, но не
испытывал к ней жалости. Она раздражала его. Люся плакала некрасиво,
всхлипывая и шмыгая носом, изредка судорожно вдыхала воздух сквозь
полусжатые губы, и получалось не то повизгиванье, не то поскуливанье. Было
поздно, выгонять ее из дома казалось несправедливым и жестоким, но
оставаться с ней в одной комнате тоже не хотелось, и он сказал так:
- Остынь. Я схожу к соседу.
- Еще чего! - услышал он тотчас недовольный голос сверху. - Только тебя
и не хватало.
Климов покосился на Люсю и погрозил потолку кулаком. Но она была
слишком занята собой и не обращала внимания на чужой голос.
- Что же мне делать? - тихо спросил Климов.
- Не знаю, - злорадно сказал сосед. - Слабый говорит и плачет, сильный
молчит и делает выводы. Помнишь, как много изводил ты слов и слез? Как часто
ты рыдал? Слабый вызывает презрение, его слезы раздражают. А ты думал, что
тебя пожалеют, если ты оросишь невинными слезами подушку? Ха-ха! Пацан! Ну а
теперь поздравляю тебя, Клизма, - другой рыдает, ты молчишь. Ты сильнее!
Ха-ха!
- Циник, - сказал Климов. - Старый занюханный циник. Я не хотел ее
обижать.
- Еще бы! Ты слишком избалован. Ты с детства привык говорить и делать
все, что вздумаешь. Другие терпели твои капризы, а теперь, когда тебя
выгнала жена, ты строишь из себя оскорбленную невинность. А каково было ей
выносить твои ежедневные истерики? Терпи и ты. И не вздумай выгонять ее, а
то накажу!
- Вот наказанье Господне, - вздохнул Климов. - Хоть посоветуй мне, как
ее успокоить. Это очень неприятно, когда кто-то плачет.
- Не знаю, - сказал сосед. - Мое дело - сторона, Клизма. В семейные
дрязги не вмешиваюсь.
- Какие там семейные, - сказал Климов, но спорить больше не стал.
Наверное, сосед был прав. Климов смотрел на Люсю и вспоминал самого
себя, то маленького, с кудрявыми локонами, бьющегося головой о пол, то
взрослого - ползающего у ног жены, и ему стало стыдно и больно за
унизительную свою жизнь, когда слабым всегда оказывался он, даже если эта
слабость приводила к победе. Всю свою жизнь он был верен восточной мудрости:
ураган ломает деревья, а траву лишь склоняет к земле. Он был убежден, что
зачастую выживает именно слабейший, если, конечно, сумеет вовремя
приспособиться к сильному. Но вот сейчас эта женщина опередила его, и ему
ничего не оставалось делать, как признать свое поражение.
- Ладно, - сказал он Люсе. - Не плачь. Я был неправ. Успокойся.
Он понимал, что их отношения с печальной закономерностью переходят ко
второму этапу - к проникновению друг в друга, и обреченно вздохнул, словно
освобождая место для чужой судьбы с ее неизменной тоской и бедами.
Он заварил чай, погремел чашками. Плакать она перестала, и он с
любопытством поглядывал на нее - что будет делать дальше? А ничего. Она
прикрыла голову косынкой, вымыла лицо и молча легла под одеяло, отвернувшись
к стенке.
- Не дуйся, - сказал Климов. - Я ведь ничего не знаю о тебе.
Он хотел добавить, что и не желает ничего знать, но рассудил, что
такими словами ее не успокоишь, и поступил так, как, по его мнению, должен
поступать сильный мужчина, снисходительный к капризам, великодушный к
слабостям.
- Мне некуда идти, - сказала Люся из-под одеяла.
Голос у нее был охрипшим и слабым, как после болезни.
- Тогда иди пить чай, - предложил Климов.
Она поколебалась, но вылезла из постели, накинула халатик и села за
стол. Кончик носа красный и блестит, под глазами круги, морщинки на шее
повторяют форму подбородка.
- У тебя нет дома? - спросил Климов, хотя это его совсем не
интересовало. - Где же ты жила раньше?
- В одном доме, - неопределенно ответила Люся. - Я не хочу туда
возвращаться.
- Муж, что ли?
- Какой там муж! - презрительно махнула рукой Люся. - Еще почище тебя.
Климов вздохнул, но сдержался.
- А родители у тебя есть?
- Мать. Только я с ней в ссоре.
- Неуживчивая ты.
- Все меня оскорбляют, - пожаловалась Люся, отпивая чай. - Я никому не
хочу зла, а меня никто не любит. Она запоздало всхлипнула и вытерла глаза
рукавом.
- Замужем хоть была? - спросил Климов, чтобы поддержать беседу.
Люся кивнула, поставила чашку, закрыла лицо ладонью. Климов испугался,
что она снова заплачет, и попробовал перевести разговор на другую тему.
- Завтра тебе на работу? - спросил он.
Но ей не хотелось вести рассеянный разговор, и она снова направила его
в свое русло.
- Я очень несчастна, - всхлипнула она. - У меня был чудесный муж. Мы
так любили друг друга, но он погиб.
Она замолчала, наверное, ожидая, что Климов участливо спросит ее, как
он погиб. Климову стало неприятно. Он сам любил вести разговор так, чтобы
именно он оказывался в центре внимания, его горе, его несчастья, его
исключительная личность. Внимание собеседника, его участие, пусть даже
притворное, было сладостным, а невнимательный человек, пропускающий мимо
ушей его жалобы, неизменно вызывал у Климова неприязнь и даже ненависть. Он
сделал попытку завладеть разговором.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг