доброе, а середка - никогда. Дуалист дихотомический. Задрипанный к тому же.
- Да нет! - воспротивился Климов. - Между Богом и чертом тоже есть
середка - ангелы. Меня в детстве мама ангелочком называла.
- Ясно, - сказал сосед. - Ты любишь самого себя. Так бы и сказал.
- Ну почему же? - обиделся Климов. - Я своих детей люблю. Когда они
были маленькими, тоже на ангелочков походили. Кудрявые, голоса звонкие, щеки
розовые. Я их очень любил.
- А сейчас меньше?
- Не знаю. Они выросли и превратились в мальчика и девочку. А потом
станут мужчиной и женщиной. Вот и все. А ведь ангелы бесполы.
- Ты опять разделяешь мир на две крайности, - сказал сосед. - Внешнее -
внутреннее, духовное - телесное... Скукотища! Ты, наверное, очень
несчастен?
- Конечно, - охотно согласился Климов. - Я очень несчастлив.
- А почему?
- Ну как же! Меня бросила жена, она отняла у меня детей, я совершенно
один. Меня никто не любит.
- Но ведь ты стал более свободен? Теперь ты ни от кого не зависишь,
тебе ни о ком не надо заботиться. Разве одиночество - это не шаг к
совершенству?
- Я думал об этом, - удивленно признался Климов, - но мне от этого не
легче. Я хочу, чтобы мне вернули утерянное.
- Значит, ты раб в душе? - ехидно спросил сосед.
- Глупости какие! - возмутился Климов и даже привстал с дивана. - Я
снова хочу быть отцом и мужем. Это так обыденно и просто. При чем здесь
рабство?
- Но если ты привязан к чему-либо, значит, ты зависишь от этого? Так
ведь?
- Может, и так.
- Если человек привязан к веслу на галере или к тачке в руднике, разве
мы не назовем его рабом?
- Но это же разные вещи! Ты упрощаешь! Отдавая любовь другому человеку,
я получаю взамен тоже любовь. А раб за свою работу получает зуботычины.
- А ты за свою любовь не получил ли хорошего пенделя? - перебил его
сосед. - И думаешь, ты один такой? Как бы не так!
- Диалектика, - буркнул Климов. - Превратности жизни. Невезуха. С кем
не бывает?
- Кто бы уж рассуждал о диалектике, так только не ты, - сказал сосед
пренебрежительно и даже фыркнул носом. - Двоечник.
- А по какому праву ты меня оскорбляешь? - обиделся Климов.
- Ты меня звал? Хотел, чтобы я с тобой разговаривал? Ну, вот и терпи.
- Я хотел, чтобы ты меня успокоил, а ты обзываешься.
- И буду! - уверенно заявил сосед. - Даже больше. Ты скотина, Климов.
Слизняк малохольный, слабак. Страдаешь? Упиваешься своим горем? Мазохист
вонючий!
- Ну знаешь! - выдохнул Климов, но ничего больше не сказал, засопел
носом и перевернулся на живот, уткнувшись в подушку.
Некоторое время было тихо. Включился холодильник, тонко зазвенел
стакан, стоящий на нем.
- Чаю хочешь? - неожиданно спросил сосед.
- Хочу, - буркнул Климов.
- Налей в чайник воды и включи. Потом завари и пей.
- У меня заварки нет.
- Тогда побрейся, - нелогично предложил сосед.
- Чего это ради? - опешил Климов и даже приподнял голову.
- Ну ведь надо же что-нибудь делать? Вставай и делай. Вон как зарос.
Сколько дней-то не брился?
Климов молча встал с дивана и направился к двери.
- Эй! Ты зачем встал? - обеспокоенно спросил сосед.
- Сейчас поднимусь к тебе и погляжу, в какую там ты дырку за мной
подсматриваешь. Мне это не нравится.
- И не вздумай! - испугался сосед. У меня неприбрано. Мне неудобно.
- Ага! - обрадовался Климов. - Боишься!
- Стыдно же, - Сказал сосед сконфуженно. - У меня облака нестиранные.
- Какие еще облака?
- Обыкновенные. Кучевые. Какие же еще?
- А зачем их стирать?
- Чтобы беленькими стали, - терпеливо пояснил сосед. - Чтобы ветерок их
весело гнал по синему небушку.
- Значит, ты все-таки Бог, - удовлетворенно сказал Климов и полез в
шкаф за бритвой.
Сосед хихикнул и уронил на пол что-то тяжелое. Потолок вздрогнул.
- Ты там поосторожнее, - сказал Климов, намыливая щеки. - Для тебя это,
быть может, и земля, а для меня - небо. Ты не продырявь его.
- Ты уже не обижаешься на меня? - спросил сосед, перекатывая что-то по
полу.
- Больно надо, - беззлобно огрызнулся Климов. - На психов не обижаются.
Он неторопливо выбрился, плеснул одеколона, поморщился и полез в
холодильник. Хотелось есть. За окном светало. В стекло застучала синица.
Осенние листья бесшумно падали вдоль прямоугольника окна и болью в душе не
отдавались.
На работу он, конечно, опоздал. Ему сделали очередное замечание, он
хмуро кивнул и обещал впредь так не поступать. Сослуживец по фамилии
Терентьев подошел к его столу, подышал в затылок, потом похлопал по плечу
и спросил:
- Пьешь с горя, Климов? Помогает?
- Не пью, - ответил Климов. - Не помогает.
- И чего ты так изводишься, старик? Я вот на третьей женат, двум первым
алименты плачу, да еще и налево бегаю. И ничего. Жив-здоров, и голова по
утрам не болит. Может, тебе бабу найти? Люську из третьего отдела знаешь?
Хочешь, сведу? Женился бы на ней, она б тебя быстро в норму привела. А
пироги она стряпает! Ну, хочешь?
- Не надо, - сказал Климов, покраснев. - Не люблю я пироги.
Потом его вызвал начальник, посадил рядом и протянул отчет, недавно
законченный Климовым. На каждой странице были жирные пометки фломастером,
перемежаемые восклицательными и вопросительными знаками.
- Вот видите, Климов, - вздохнул начальник и развел руками. -
Послушайте, не взять ли вам отпуск? Отдохнете от своих неурядиц,
развлечетесь и, чем черт не шутит, может, наладите личную жизнь. Холостяком
быть - штука не из легких. Вот почему вы сегодня без галстука? Рубашка
грязная, брюки мятые. Вы уж не обижайтесь на меня, но у нас солидная
организация, а вы ходите, простите, как бродяга.
- Можно - сказал Климов, - можно и отпуск. Я понимаю. Давайте. В самом
деле. Съезжу куда-нибудь.
- Вот-вот, - обрадовался начальник. - Езжайте, отдыхайте, хоть на юг,
хоть на запад, хоть...
- Ясно. На все четыре стороны, значит. Выживаете, значит, да? У меня
горе, а вы меня выбрасываете...
- Ну, Кли-имов, - протянул начальник. - Я вам добра желаю, а вы, как
барышня, ей-богу.
В последний день перед отпуском к нему опять подошел Терентьев.
- Старик, - сказал он. - Это дело надо обмыть. Отпуск раз в году
бывает. Если его не спрыснуть, он завянет. Я уж точно знаю. Маленький
запойчик, а? Мы с тобой и две дамы? А?
- Да я не знаю, - смутился Климов. - Я ведь не пью. Не нравится мне.
- Да никому это не нравится, - засмеялся Терентьев. - Эх ты, птенчик!
Всем противно, а пьют. Ничего не поделаешь, традиция. Надо чтить традиции. И
Люську захватим. Послушай, баба на тебя глаз положила. Как узнала, что ты
развелся, так сразу начала о тебе информацию собирать. И то ее интересует, и
это, и всякое такое. Все меня теребит, познакомь да познакомь. Ты не
теряйся, не жениться же в конце концов. Годочки, конечно, поджимают, а так
ничего. Вполне годится.
- Для чего? - не понял Климов.
- Да пироги печь! - захохотал Терентьев.
Климов никогда не любил рестораны с их громкой фальшивой музыкой,
разношерстной публикой, неприветливыми официантами. Он не мог понять, для
чего стремятся в эти душные большие залы, где вокруг только чужие, потные,
равнодушные к тебе люди, если вкусно поесть можно и дома, а пластинка с
хорошей музыкой намного лучше самодеятельности, навязывающей тебе свои
вкусы. Но от Терентьева отвязаться так и не смог и пошел с ним, как был - в
мятом костюме и захватанной рубашке. Терентьев привел двух женщин. Одна из
них, назвавшись Люсей, сразу же взяла Климова под руку, и он, смущаясь и
краснея поминутно, односложно отвечал на ее вопросы и все пытался
высвободить локоть.
С чувством обреченности он выпил первую рюмку, но легче от этого не
стало. Еда была дурно приготовлена, за соседними столиками сидели
краснолицые крикливые люди, оркестр играл из рук вон плохо, и Климов совсем
затосковал. Он смотрел на тесный круг танцующих, на неверные движения их,
нарочито веселые лица, показную разухабистость и лениво раздумывал о том,
что все это больше похоже на котел, в котором варятся яркие, пустившие сок
куски овощей и мяса. Его быстро затошнило от запахов, мельтешенья красок,
музыки, от Терентьева, громко рассказывавшего анекдоты, от женщин, смеющихся
вместе с ним. Он встал и сказал:
- Я пойду, а?
Терентьев сильно дернул его за рукав и посадил на место.
- Люся, - сказал он, - наш друг скучает. К чему бы это?
И, подмигнув, захохотал.
Люся подсела ближе, наполнила рюмку, подцепила вилкой салат и, смеясь,
заставила Климова выпить. А потом еще одну и еще.
- Ну вот, теперь другое дело, - сказал Терентьев, когда смолкла музыка
и зал начал постепенно опустевать. - Климов, мы пошли одеваться, а ты пока
расплатись. Дай номерок, я возьму твое пальто. Да не падай, дурашка, держись
прямо. А еще говорил, что пить не любит. Кто же не любит, дурачок?
И снова рассмеялся.
Климова усадили на переднее сиденье такси, назвали адрес, с хохотом
захлопнули дверцу, и он облегченно вздохнул, что наконец-то остался один и
можно расслабиться и выдохнуть дурманящие пары, и даже подремать немного,
пока такси мягко катит по темным улицам города к его дому, уже почти родному
и желанному. Но чьи-то горячие руки обняли его за шею, он вздрогнул и узнал
Люсю.
- Нам по пути? - спросил он, отстраняясь.
- Ну и шутник же ты, Климов, - шепнула она и поцеловала его в ухо.
Громко стуча каблуками по ночному коридорчику коммуналки, они зашли в
комнату, и Климов поспешно захлопнул дверь. Соседей он стеснялся.
- Тесно у меня, - сказал он извиняющимся тоном.
- А мне здесь нравится, - сказала Люся, напевая и снимая пальто. - Чем
меньше комната, тем ближе друг к другу.
Климов вздрогнул и с опаской взглянул на нее. Он не мог сказать, что
она не нравится ему, просто она была чужой, а близкой могла быть только
жена. Его жена и никто больше. Кроме нее, ему никогда не приходилось
целовать другую женщину, и он заранее ежился, представляя себе, что сейчас,
наверное, придется делать это, а бежать просто некуда, потому что дом у него
один. Прямо в пальто он сел на диван и, спрятав голову в воротник, чуть не
задремал.
- Эй, Климов! - капризно сказала Люся, расталкивая его. - Ты что
хамишь? Мне это не нравится. Я к тебе в гости пришла, а ты развалился как ни
в чем не бывало. Вставай сейчас же!
- Тише! - сказал Климов, приставляя палец к губам. - У меня потолок
тонкий. Соседи услышат.
- Он еще и дурачится! - возмутилась Люся и чуть ли не силой столкнула
Климова с дивана. - Раздевайся, мямля.
- У меня отпуск? - спросил Климов.
- Ну да.
- Значит, я должен уехать?
- Почему обязательно ехать? - сказала она, расстегивая пуговицы на его
пальто. - Ты будешь сидеть дома.
- Ехать, - сказал Климов и застегнулся. - Ехать и сейчас же.
- Господи, - сказала Люся. - Шары залил и еще издевается. Алкоголик
проклятый!
- Тише! - шикнул Климов. - Не зови его. Он и так подглядывает и
подслушивает. Гаси свет и спи молча. А я поеду... На все четыре стороны.
Наверху словно рассыпали тяжелые бильярдные шары. Сосед отчетливо
чихнул.
Климов сел на пол, сидел так и смотрел на Люсю, на худые, подвижные
руки ее, на лицо, еще красивое, но уже тронутое временем, и невольно
вспоминал свою жену, ее сильные пальцы, ее прямой нос и округлый подбородок.
Он хорошо понимал, что его жена не самая красивая, и уж Люся, во всяком
случае, намного женственнее ее, но ничего поделать с собой не мог. Эта
женщина была чужой, хотя могла бы стать своей. А та - наоборот, все еще
оставалась родной, но уже готовой отторгнуться, забыться.
Он никогда не изменял своей жене и не верил, что это неизбежно. И
сейчас, после развода, обретя хоть формальную, но все же свободу выбора, он
женщину видел только в ней, своей жене, и только ее губы, ее живот, ее бедра
представлялись ему женскими и поэтому желанными.
Он услышал шорох снимаемого платья. Это Люся, повернувшись к нему
спиной, раздевалась, и одной рукой уже тянулась к выключателю.
- Тебе жарко? - спросил он.
На секунду шорох прекратился.
- Ты меня не дразни, - сказала Люся с угрозой в голосе. - Спи там на
полу и не вздумай ко мне лезть. Терпеть не могу пьяных. Ясно?
Климов улегся на пол, подложив под голову шапку, закрыл глаза и стал
засыпать. Больше всего на свете ему хотелось сейчас снова стать ребенком,
дитем, дитятей, с длинными кудрявыми волосами, как у ангелочка, и с красным
ведерком в руках...
Климов никогда не искал в звуках человеческих имен скрытого смысла. Имя
есть имя, оно ничего не говорит о человеке, как и само слово - человек,
произнесенное на любом языке. Он был равнодушен и к своему имени и больше
любил фамилию, не слишком редкую, но кажущуюся ему красивой. В детстве он
искал в словарях созвучные ей слова: клик, клин, клинок, климат и еще много
других, среди которых были и непонятные - климатрон, клиринг... Слов было
много, но по непостижимой логике двора его детства, Климова прозвали самым
обидным по созвучию: Клизмой. У всех его ровесников были свои прозвища. Был
Саня, прозванный почему-то Димой, был Прохват, названный так за то, что
как-то на уроке его прохватил понос, был Лимон, сложным путем образованный
из фамилии Колесников, был смуглый Копченый и черноволосый Китаец,
круглолицый Колобок и длинноногий Цапля. Но Клизмой звали его одного.
У него были длинные вьющиеся волосы, мама всегда наряжала его в чистые
костюмчики и рубашки, а весной заставляла носить берет вместо общепринятой
кепки. Берет во дворе прозвали тюбетейкой, рубашки старались забрызгать
грязью, а в волосы накидать репьев. Из-за этого мама перессорилась со всеми
соседями, а он сам чувствовал себя во дворе и в школе крайне неуютно,
поэтому больше сидел дома, много читал, часто болел и думал о том времени,
когда он вырастет и отомстит всем: маме за излишнюю любовь, а ровесникам -
за презрение.
И вот он вырос, и уже начал стареть и созревать для смерти, но мстить
никому не хотелось, тем более маме, уже умершей и медленно забываемой, и
только о детстве своем вспоминать не любил и не искал в нем, подобно многим,
успокоение и сладкую печаль о светлых годах.
Он думал о том, что и в самом деле всю свою жизнь был рабом, свободы не
знал никогда и неизменно приходил в уныние, переживая заново дни унижений и
незаслуженных обид. Несвобода была внутри его самого, и он догадывался, что
она, как пружина в часах, составляет его основную суть, и не будь ее - он
погибнет. Он был несвободен уже потому, что унаследовал тело и душу от своих
предков. Слабое, некрасивое тело тысячелетия передавалось от человека к
человеку; вслепую, через века, дошли до него эти светлые, почти прозрачные
глаза, редкие волосы, длинные худые пальцы, узкие плечи, и он недаром не
любил зеркала, а однажды в юности разбил большое мамино трюмо.
Зеркала говорили правду, ту самую, которую чествуют на словах, а на
деле боятся.
Он мало знал своих предков. Об отце слышал только плохие слова и даже
не знал, жив ли тот сейчас. Была еще бабушка, которую мама тоже не любила и
часто говорила о ней гадости. Он мог судить о них, заглядывая в себя,
проверяя на прочность то наследство, которое ему всучили без спроса. И он не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг