Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
                                   Части                         Следующая
Олег КОРАБЕЛЬНИКОВ

                          НАДОЛГО, МОЖЕТ, НАВСЕГДА


                                           Страшно мне: изменишь облик Ты...
                                                                     А. Блок

     В  четверг,  в  двадцать  часов  московского времени, Климова разлюбила
жена.  В  его  родном городе была полночь, и в последнюю минуту четверга, на
перепаде в пятницу, он не выдержал и заплакал.
     Спина  его  вздрагивала,  он  вытирал  слезы  рукавом и старался дышать
глубже,  чтобы  успокоить  прерывистое дыхание. Жизнь разрушалась на глазах,
деформировалась,  растрескивалась,  ломалась на куски, и то будущее, которое
Климов  придумал  для  себя на ближайшие годы, уничтожалось и превращалось в
ничто.
     Дети спали, а они сидели на кухне, все еще муж и жена, прожившие не так
уж и мало вместе. Она пила чай большими звучными глотками и на слезы Климова
не  реагировала.  Тогда он спросил, почему она так сделала, и считает ли она
справедливым  такое  решение,  ведь уже многое позади и начинать все сначала
будет очень трудно. Она улыбнулась, и долила себе чаю, и зачерпнула ложечкой
сахар,  и  спокойно посоветовала ему хоть раз в жизни быть мужчиной. Она все
обдумала,  все  решила,  разведутся  они быстро, без скандала и унизительной
дележки, разменяют квартиру и будут жить сами по себе. Она устала заботиться
о  нем,  беспомощном  и слабом, ей невмоготу нести это бремя, когда и дом, и
дети  висят на ней одной, а он, так называемый глава семьи, делать ничего не
умеет, и если бы не она, то он давно бы погиб.
     Она  говорила,  а  он  слушал, все слова были знакомые, и смысл их ясен
давным-давно, и он внутренне соглашался с ней, как все эти годы, но легче от
этого не становилось - со всей беспощадностью он осознал, что это не простая
ссора, а конец всего прошлого, а значит, и будущего.
     Когда  она  кончила  говорить,  Климов  встал  на  колени  и  попытался
уткнуться  лицом  в юбку; она оттолкнула, и он чуть не упал. Тогда он рванул
ворот  рубашки и несильно ударился головой о пол. Она спокойно заметила, что
пуговицы придется пришивать самому и не стоит будить соседей громким стуком.
Он  снова  заплакал,  но  слез  не  было.  Оставались боль и чувство потери,
которые горше любой боли.
     Он  спросил у нее, не полюбила ли она другого. Она ответила, что нет, и
вообще  в этом совершенно не нуждается. Он не поверил ей, тогда она сказала,
что  да,  она полюбила, полюбила себя, ей стало жаль свою увядающую напрасно
жизнь, и она твердо решила избавиться от груза, тянущего ее на дно.
     Он  спросил  о детях, и она ответила, что дети останутся с ней, ведь он
не  сможет  ни  прокормить,  ни  воспитать  их. Он знал, что все споры с ней
бесполезны,  она  намного  сильнее  его,  и  склонился  перед  этой  силой с
обреченностью  висельника  и  поплелся  в  ванную  смывать  слезы,  на  ходу
запахивая рубашку...

     После  развода  Климов  перебрался  в маленькую комнату так называемого
секционного  типа,  а проще говоря - в коммуналку, где, кроме него, было еще
пять  комнат.  Все дела по разводу и размену решала за него жена, и это была
последняя  ее  забота  о  нем. Он соглашался на все, думая, что если прежняя
жизнь  разрушена  навсегда, то новая, как бы она ни началась, никогда уже не
приведет  ни  к чему хорошему. Хорошее Климов привык связывать с той жизнью,
когда  он  приходил в чистую и уютную квартиру, где ждали его голоса детей и
заботы  жены,  столь естественные, что казались сродни воздуху, воде и смене
времен  года.  Жена  выделила ему необходимую мебель и посуду, и в общем-то,
разделила  все по справедливости, ведь у нее оставалось двое детей, а Климов
вдруг стал холост, одинок и свободен.
     Приходя  с работы, он пробирался по тесному коридору, где всегда висело
чужое  белье, а с кухни доносились голоса и запахи, и чужие женщины задевали
его локтями, и чужие мужчины в мятых майках хмуро кивали ему.
     В первые дни он бедствовал. И совсем не от безденежья, а просто потому,
что  никак  не  мог  приучить  себя  покупать  хотя бы булку хлеба по пути с
работы.  Лежа  на  диване  и  глядя  вверх,  он  думал о том, что вывернутый
наизнанку  потолок,  ограждающий  от него небо, превращается в чей-то пол, и
тот,  кто  живет  выше, так же, как он, попирает его своими ногами, и так же
дышит  на  своем  диване,  и  так  же  смотрит вверх, в белую пыльную стену,
поставленную горизонтально.
     Мать   Климова,   умершая  не  так  давно,  считала  мужчин  никчемными
придатками  рода  человеческого,  долго и красноречиво могла говорить на эту
тему,  и  право  же,  в  свое  время  из  нее  получилась бы неплохая царица
амазонок.  Но  ее  единственный  сын  был,  к  сожалению,  мальчиком,  и она
прилагала  все  усилия,  чтобы  не замечать этого уродства. Она даже одевала
его,  как  девочку, правда, только дома, потому что смеялись больше над ней,
чем  над ребенком. Она покупала ему куклы, учила вырезать из бумаги платьица
и  сарафанчики  и не стригла волосы. А самому Климову было все равно, кто он
есть  на этой Земле, он знал, что живет, дышит воздухом, пьет воду, понимает
речь людей и даже, совсем немного - птиц и зверей. Он знал, что его называют
человеком  и не так уж и важно, к какой из двух разновидностей рода людского
он  принадлежит.  Но  это  было  в  раннем  детстве, потом стало трудно - он
постоянно  ощущал  свою  раздвоенность,  и  отрочество  прошло для него, как
затяжная  болезнь. Он переболел им, как оспой, и природа развернула его так,
как  и задумала раньше, потому что она всегда исполняет все, что задумано, и
тем отличается от человека.
     Климов  полюбил.  Она  была  высока,  сильна  и прекрасна. Так казалось
Климову.  Сам  он  был  невысок,  хрупок телом и не любил зеркала. Он вконец
поссорился  с  матерью  и  долго,  униженно  ухаживал  за той, лучше кого не
бывает.  Они  поженились,  она добилась квартиры, родила ему умных, красивых
детей,  совсем  не  похожих на Климова, но все равно родных и любимых. И вот
она  разлюбила  его,  теперь  он живет один и никому на свете не нужен, даже
самому себе.
     Он  запомнил  последнюю ночь, когда были уложены все вещи, и наутро они
должны  были  разъехаться  по  разным  квартирам,  надолго,  и быть может, -
навсегда.  Они снова сидели на кухне, пили чай, курили. Климов не плакал, он
знал, что это ни к чему, он просто хотел узнать до конца, выяснить до полной
прозрачности,  что  же произошло с ней. Он чувствовал, что она не лжет, что
ей  и  в  самом деле было очень тяжело с ним, неприспособленным ни к чему, и
пусть  ее  называют  злой и бессердечной, но двое детей тоже требуют любви и
внимания,  а  у нее запасов терпения хватает только на них. Тогда он сказал,
что  это  похоже  на кораблекрушение. Они на плоту посреди океана, а запасов
воды хватает только на троих. Значит, он лишний, значит, он, мужчина, должен
уступить  право  жить женщине и детям. Она пожала плечами и сказала, что это
слишком  мелодраматично,  но  в  общем-то  он прав. И еще добавила, что мать
Климова  сгубила  его  своей  любовью, а после и ей самой, жене, приходилось
исполнять  роль матери, потому что Климов может быть только сыном, а мужем -
никогда.  А  такой  взрослый сын, как он, похож теперь на кукушонка в гнезде
малиновок.
     -  Нет,  -  сказал он, - дело не в этом. Конечно, я некрасивый, слабый,
часто  болею,  а  тебе  должны нравиться сильные, высокие мужчины. Если бы я
сумел изменить свою внешность, то все было бы по-другому.
     Ему  стало  жаль  себя,  не  виновного в том, что природа обделила его,
вылепила так, а не иначе.
     -  Ерунда,  -  сказала  она.  -  При  чем  здесь  внешность? Если бы ты
изменился внутри, тогда бы я...
     - Что тогда? - спросил он с надеждой.
     -  Ничего.  Но я думаю, что одиночество пойдет тебе на пользу. И я буду
рада за тебя, если тебе удастся измениться к лучшему.
     - Ты вернешься ко мне, если я изменюсь? Ведь мы были так счастливы.
     Она  покачала  головой,  сначала  сверху-вниз, потом, более уверенно, -
справа-налево.

     Начались  неприятности  на  работе.  Он не высыпался, недоедал, забывал
выгладить  брюки и сменить рубашку, часто допускал ошибки в расчетах, и хотя
к  нему относились сочувственно, но дело есть дело, и с работой он просто не
справлялся.  Задерганный и усталый, он приходил домой, сил хватало только на
то,  чтобы  умыться  и  долить чайник. Он ложился на диван и, расслабившись,
смотрел  на  свой  потолок  -  вывернутый  наизнанку  пол, или на свой пол -
перевернутый потолок тех, кто внизу.
     Кто-то ходил с той стороны потолка, иногда оттуда доносились голоса или
музыка,  или  просто  что-нибудь  тяжелое  падало  на  пол,  и тогда потолок
отзывался тихим эхом.
     И  Климов  привычно  думал  о  том,  что тот, кто живет наверху, так же
недоступен  для  него, как, скажем, Бог, или как Австралия, которая для него
никогда  не  станет  реальностью.  Ему  не  приходило  в  голову,  что можно
подняться  на  другой этаж и попросить у того, высшего, сигарету или щепотку
соли,  и  познакомиться  с  ним,  и  поговорить  о  чем-нибудь простом, если
получится.
     Он подолгу размышлял о благородстве и совершенстве одиночества.
     Одиночество - это жизнь без зеркал.
     Пусть  нет  никого,  кто  бы  мог  помочь  тебе, но зато нет и тех, кто
помешает  или  повредит.  Нет никого, кто полюбит тебя, но нет и ненавидящих
тебя.
     Одиночество  -  это  точка,  близкая  к равновесию, к гармонии. Недаром
отшельники достигали совершенства только в уединении.
     Он  утешал  себя  высокими  примерами, но самому до пустоты в сердце не
хватало  жены и детей. Не другой жены, а именно той, которую он выбрал много
лет  назад.  Не  чужих  детей,  а  именно  тех, которых помнит и любит с той
минуты,   когда,  прислонив  ухо  к  твердеющему  животу  жены,  он  услышал
требовательное шевеленье жизни.
     Они  были  близнецами,  мальчик и девочка. Непохожие друг на друга, они
быстро  росли,  и  Климов  полюбил  их  по-настоящему,  когда  первыми,  еще
невнятными словами они стали пытаться выражать свои желания, отражать в себе
тот  мир,  куда их непрошенно позвали. Климову было за тридцать, но он часто
отождествлял  себя с близнецами и сам хотел быть ребенком, вернуться туда, в
страну неразличения добра и зла, незамутненных зеркал и чистого дыхания.
     Дети  походили  на  мать,  самостоятельные  и  независимые,  они быстро
вытягивались,   лица  их  теряли  младенческую  бесформенность,  становились
красивыми  и  резковатыми.  Климов смотрел на них и думал о том, что человек
несвободен  уже  потому,  что  наследует  душу  и тело своих предков. Еще до
рождения,  в  горячей  и  темной утробе, великий прозорливый слепец медленно
лепит  будущего  человека  и  наделяет  его  чертами  давно  забытых  людей,
связанных невидимой, но неразрушимой цепью.
     Климов  вспоминал  последние  слова  жены, и казалось ему, что, если он
изменится  и  заставит  себя  быть таким, каким бы его хотели видеть, то все
повернется  к лучшему. И в самом деле, он всегда был беспомощен, и дело даже
не в том, что не умел делать простую домашнюю работу, а в том, что не привык
принимать  решения, не умел думать за себя, а тем более за других. А все это
означало,  что он несвободен, он зависел сначала от матери, потом от жены, а
сам  по себе жить не умел. Он лениво раздумывал о том, что даже в несвободе,
даже в рабстве, есть свой постыдный сладкий вкус.
     Приятнее  подчиняться, чем выносить решения, легче осуждать власть, чем
нести на себе ее бремя...

     Однажды  Климов не выдержал и, несмотря на данное жене обещание, пришел
к  тому  дому,  где  теперь  она  жила  с детьми. Он сел на скамеечку против
подъезда,  ждал и рассеянно слушал разговоры старух, сидящих рядом. Он хотел
увидеть  детей  хотя бы издали, еще раз взглянуть на тех единственных людей,
возникновению которых из небытия именно он, Климов, был причиной, и вина его
или  заслуга  в  этом  была  настолько  велика, что печаль тяготила сердце и
лишала покоя.
     Они    возвращались    домой,   размахивая   портфелями   и   оживленно
переговариваясь.  Им  было  по  девять  лет, девочка начинала вытягиваться и
обгонять   брата.   Они   всегда  отличались  от  него  упрямым  характером,
решительностью  и  самостоятельностью поступков, и Климов, глядя на них, и в
этот  раз подумал о том, что жизнь никогда не бывает напрасной, если ты сам,
пусть неузнанный и себя не помнящий, продолжаешь жить в других людях, совсем
не похожих на тебя, но хранящих тайное родство с твоим телом, твоей душой.
     Он  не  подошел  к  ним, не окликнул. Он стеснялся даже своих детей, не
знал,  о  чем  с  ними  разговаривать  и  как  вести себя. Он следил за ними
взглядом,  пока  они  не  скрылись в подъезде. Ему всегда казалось, что дети
любят  его.  Он был мягок и все прощал им, и даже осмеливался защищать их от
наказаний  матери. Ему казалось, что если бы он подошел к ним сейчас, то они
должны  были  обрадоваться ему, но не сделал этого и, как обычно, корил себя
за трусость, слабость и нерешительность.
     "Да, - подумал он, - она, правильно сделала, что оставила меня. Забитый
чиновник, ни рыба ни мясо".
     Наверное,  вид  его, погруженного в раздумье и горестное самобичеванье,
вызывал  любопытство  старух.  Они не осмеливались говорить о нем впрямую, а
перешли  к  теме  пьющих  мужей,  из-за  которых  страдают несчастные жены и
невинные  дети.  Ему  хотелось  сказать, что к нему это не относится, что он
трезвенник,  что  жену  свою  продолжает  любить и ни разу не изменял ей, но
потом  справедливо  решил,  что  вмешиваться  в  пустой разговор не стоит, и
вообще, пусть все идет так, как и должно идти, он не борец, не хозяин жизни,
и ничего изменить все равно не сможет.
     Его   бывшая   жена,   далекая  и  недоступная,  шла  вдоль  дома.  Под
пристальными  взглядами  старух  он пошел наперерез ей, было страшно, голос,
еще  не  прорезавшись,  уже готов был задрожать, хотелось встать на колени и
сказать  ей,  что  он  без  нее  погибнет,  что готов стать таким, каким она
пожелает, лишь бы она приняла его, и простила ему, и рассмеялась бы над злым
своим поступком.
     Он загородил ей дорогу и сказал:
     - Давай поговорим. Только в подъезде. Старухи смотрят.
     Она вскинула брови, поправила волосы.
     -  Послушай,  Климов,  я уже все сказала. Тебя не существует в природе.
Считай,  что  ты  умер.  Есть  я,  есть мои дети, а тебя нет. С привидениями
разговаривать я не хочу - слишком суеверна. Отойди.
     Он мучительно покраснел и неожиданно для себя сказал:
     - Дура ты и не лечишься.
     Она легко отстранила его сильной своей рукой и, не оглядываясь, пошла к
подъезду.
     - Дура! - закричал он вслед. - И не лечишься к тому же!

     В  эту  ночь он плохо спал, вернее, не спал совсем. Впервые он нагрубил
этой  женщине,  неумело  и  глупо.  Даже  выругаться не сумел, даже ответить
достойно.
     Было больно и одиноко, и Климов в скорби своей простер руки к потолку и
взмолился:
     - Господи, если ты есть, отзовись, поговори со мной!
     Сверху  доносились  чьи-то  бессонные  шаги,  и вдруг, в самом деле, он
отчетливо услышал голос с той стороны потолка:
     - О чем мне с тобой разговаривать?
     - Хоть о чем, - сказал удивленный Климов. - Можно о погоде.
     -  Погода  хорошая, - ответил тихий старческий голос сверху. Она всегда
хорошая.  Если  где-нибудь дождит, то в другом месте солнечно. А за облаками
и подавно - всегда полная ясность.
     - Там холодно, - пожаловался Климов, - там можно попасть под самолет.
     -  Ерунда,  -  ответил  тот, - главное - одеться потеплее и смотреть по
сторонам. Зато просторно!
     - Так ты - Бог? - спросил Климов, все еще не веря.
     - Бог его знает, - ответил тот. - Может, и так. Не все ли равно.
     - А конкретнее? - не унимался Климов.
     - Ты хочешь что-нибудь попросить? - осторожно спросил тот.
     - Хочу! - твердо сказал Климов.
     - Тогда не Бог.
     - Значит, ты черт! - уверенно сказал Климов и отвернулся к стенке.
     -  Ну  вот!  -  огорчился  другой.  -  Что  за  глупый  подход! Ты что,
христианин?
     -  Кажется, нет, - осторожно сказал Климов, опасаясь подвоха. По-моему,
я атеист.
     -  Тем  более.  Атеист,  а  говоришь  глупости.  Я  твой  сосед сверху.
Всего-навсего.
     - А почему я тебя так хорошо слышу? - заинтересовался Климов.
     -  Акустика,  -  вздохнул сосед. - Думаешь, только у древних строителей
были свои тайны? Между нашими комнатами есть узкий звуковой коридор. По нему
можно разговаривать друг с другом. А ты сразу в мистику ударился. Для таких,
как  ты,  всегда  или  Бог,  или  черт, или черное, или белое, или злое, или

Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг