- Дела всякие, а спал ты чуть больше часа. Машка велела разбудить.
Что-то там с анализами творится. Говорит, что только ты сумеешь
разобраться. Во! Единственный в мире специалист по оживителю! Извольте
работать, метр.
Работать пришлось много. Больничная лаборатория не справлялась с
анализами, необходимыми для Оленева, и он сам бегал по подземному переходу
с пробирками, сам определял нужные показатели, быстро вычислял в уме
сложные кривые графиков, корректировал, изменял, сверялся со своей
необъятной памятью, все шло так, как и должно быть. Только для него одного
- нормально и естественно. Остальные реаниматологи молча отстранялись,
враждебности или насмешек к Оленеву не проявляли, но скорее всего никто из
них не надеялся на благополучный исход. Слишком все это было непривычно -
и неведомо откуда взявшаяся энергия Юры, и его знания, неизвестно где
почерпнутые, его убежденность в правоте. С молчаливого согласия Марии
Николаевны Веселов принял на себя роль "мальчика на побегушках".
"Принеси то, сделай это", - говорил ему Оленев, тот подмигивал красным
от бессонницы глазом, отпускал очередную шутку и делал то, что говорили.
Приезжали разные люди, с недоверием листали истории болезней, хмыкали,
пожимали плечами, уходили в кабинет профессора, оттуда доносились голоса и
споры, а Оленев хотел только одного - чтобы ему не мешали, не отвлекали
пустыми речами, не мотали нервы бесконечными "почему" и "для чего", а если
кто-нибудь пытался вмешиваться, он отмалчивался или огрызался, люди
вздыхали, смотрели на него озадаченно, но в дискуссии не вступали.
В клинике шла обычная работа, делали операции, хирурги обходили палаты,
принимали новых больных, писали свои бесконечные истории. Истории
болезней, которые надо было победить, изгнать из человеческого тела, как
злых духов в древних легендах.
- Шаманишь? - спросил Чумаков в столовой, куда Оленев забрел скорее по
инерции, чем из-за голода. - Ну-ну. Сам не знаю почему, но тебе верю. И
чем ты таким берешь? Непонятный ты для меня мужик, Юрка.
- Чего не понимаешь, тем не обладаешь, - рассеянно сказал Оленев. -
Есть такая испанская поговорка. А веришь ты мне просто из чувства
противоречия. Если все против одного - у тебя срабатывает рефлекс.
Выхватить шпагу и встать на сторону слабого. Так уж ты устроен, Вася.
- Еще чего, - буркнул Чумаков. - А этот ваш хмырь с веселой фамилией
что увязался? Первый заварил кашу, а теперь поделили ложки и вместе
расхлебываете?
- У него тоже рефлекс, Вася.
- Послушаешь тебя, так вся больница разделена на мушкетеров и на этих,
как их там, гвардейцев кардинала.
- А кардинал для тебя, конечно, профессор. Вот уж, титулоненавистник.
- Работать надо, а не языками болтать да всякими диссертациями бумагу
изводить.
- Любая диссертация - это шаг вперед. Пусть и маленький.
- Диссертации пишут не для потомков, а для потомства, как сказал один
наш умник. Хоть честно признался. Лишний раз за операционный стол не
затащишь, а уж ради банкетного полжизни готовы отдать...
- Не зуди. Был же профессор Морозов - твой учитель. И таких, как он, -
тысячи.
- Был, да помер, - мрачно изрек Чумаков. - После него всю хирургию
развалили в городе своими интригами.
- И когда ты успокоишься, Вася? Больных лечим. Не хуже, чем в других
больницах и городах. На месте не стоим, а от ошибок никто не гарантирован.
Не всем же быть похожими на тебя.
- А жаль, - искренне сказал Чумаков и помрачнел еще больше.
- Побаливает, - сказал Оленев. - Все чаще. Холецистит, наверное.
Чувствую, что скоро тебе под нож попаду.
- Это я запросто. Только скажи. Тоже себе хваленый оживитель введешь?
- Начну помирать - в завещании укажу.
- Драматическая медицина! - воскликнул Чумаков. - Хоть статью в газету
пиши о подвиге Грачева!
- Еще напишут. Это перелом в истории, Вася. Запоминай. Будешь на
старости лет мемуары кропать - сгодится каждая деталь.
- Угу. Особенно мне запала в память небритая физиономия Оленева...
Вторые сутки на ногах? Пойдем, хоть бритву дам. У меня в столе всегда
лежит запасная.
- Ну уж нет, я не бреюсь до полной победы.
До полной победы было еще далеко. Оленев остался на вторую ночь, с
большим трудом уговорив Марию Николаевну пойти домой с тем условием, что
он сразу же вызовет ее, если будет нужда. Труднее было выпроводить
Веселова. Он так и шарашился по больнице в мятом халате, нечесаный и
немытый, приводя в недоумение больных своим явно не врачебным видом.
- Иди поспи, - сказал ему Оленев, - дома, наверное, ждут.
- А у меня его нет, - беспечно ответил Веселов. - Мой дом - моя
крепость, но и крепости берут штурмом или на измор.
- Жена выгнала?
- Не то я ее, не то она меня. Что-то не понял.
- М-да... Хочешь, поговорю о тебе с Чумаковым? Он, как узнает, что ты
без семьи и крова, сразу же возьмет к себе жить. Любит он униженных и
несчастных.
- А я счастливый. Счастье - оно в труде!
Прошла и эта ночь. Все оставалось по-прежнему. Жена Грачева дремала в
кресле, чутко вскидывая голову при малейшем шорохе, заставить ее уйти
домой оказалось совершенно невозможным. Так и коротали они ночь - Оленев,
Веселов и жена Грачева.
Болела голова, неприятная, сосущая боль то и дело возникала в животе
Оленева, он просил сестру сделать укол, отлеживался в ординаторской на
жестком диванчике и боялся только одного - заснуть. Не потому, что в эти
минуты могло случиться что-то непоправимое, а просто, умудренный опытом
утра, опасался снова очутиться в своем доме, окунуться из бытия в
инобытие.
И только, когда наливал в чашку заваренный до непроницаемости чай,
неясное шевеленье и бормотанье доносилось из левого кармана халата, чашка
начинала мелко вибрировать, и жидкость на глазах испарялась, исчезала,
поэтому приходилось выпивать чай залпом, пока его не перехватывали на
полдороге.
К исходу третьей ночи вздрогнули самописцы монитора в палате Грачева и
ровные, словно выведенные по по линейке чернильные линии всколыхнулись,
короткие, пока еще нечеткие и хаотические всплески зачеркали по бумаге,
постепенно упорядочиваясь, принимая знакомые формы дельта-ритма головного
мозга.
Медленно, с трудом проталкивая загустевшую кровь, заработало сердце,
забилось с перебоями, и к утру, когда ранний июньский рассвет разбудил
птиц, все более четко и ритмично вспыхивал и погасал на пульте монитора
индикатор пульса. Поднялось артериальное давление, незаметное глазу
дыхание наращивало силу, глубину и к началу рабочего дня порозовевший
Грачев походил на спящего человека. На спящего, а не на умершего...
- Можно, я вас поцелую? - сказала жена Грачева.
И Оленев не отстранил свою колючую щеку и сам молча склонился перед
ней.
Женщина не оживала, и, несмотря на первую, пока еще неполную победу,
Оленева не оставляло чувство беспокойства, хотя в правоте своей он был
уверен, как никогда раньше.
Было воскресенье, но клиника не опустела, как обычно, а наоборот -
наполнилась людьми, по одному они подходили к кровати Грачева, потирали
лысины вспотевшими руками, говорили, что-то, обращались с вопросами к
Оленеву, он отвечал машинально, кое-кто жал ему руку, хлопал
доброжелательно по плечу, кто-то по-прежнему сомневался в успехе, а Юре
хотелось только одного - лечь, заснуть и спать без сновидений.
Его почти насильно увели в пустующий бокс, уложили на кровать, принесли
термос с горячим бульоном, влили силком несколько ложек в рот, он
проглотил, пробормотал нечленораздельные слова благодарности и ушел в
путешествие в никем не познанную страну снов и сновидений.
Как обычно во время сна, время менялось, то замедлялось и впадало в
оцепенение, то растягивалось до бесконечности, уходя в завтра, проникая в
прошлое, затягивало в свои водовороты, уносило в глубину, выталкивало на
поверхность, прорастало побегами в заповедные леса подсознания, сплетало
своими вьющимися стеблями несоединимое в яви, оживляло давно отзвучавшие
слова, одушевляло стертые образы былого, пело и говорило забытыми
голосами, убаюкивало, будоражило, успокаивало и исцеляло.
Некоронованный властитель мира, великий безымянный владыка его, текущий
никем не познанным путем, уносящий и приносящий, дарующий и отнимающий без
спроса.
Нил, оживляющий пустыню мира.
Ганг, растворяющий в своих великих водах людские жизни и судьбы.
Лета, уносящая скорби и печали. Стикс, забирающий любовь и страсти.
Время - Великий Океан, тот самый, в котором сонно плещутся три кита,
поддерживающие Вселенную...
Вездесущий Веселов бестрепетной рукой выдернул Оленева из инобытия в
бытие.
- Который час? - пробормотал Оленев, силясь открыть глаза.
- Десятый, - сказал Веселов. - Ты дрыхнешь десятый час. Без задних ног
причем. Ноги-то пристегни.
- Будто бы есть передние ноги, - проворчал Оленев, окончательно
просыпаясь. - Что я тебе, собака, что ли? Как там дела?
- Сплошные конфабуляции, - торжественно сказал Веселов. - О!
- Ложные воспоминания, - машинально перевел Оленев с медицинского на
русский. - У кого? Говори яснее.
- У шефа, конечно.
- Он разговаривает? - вскочил Юра. - Он пришел в себя?
- Пришел. На своих двоих. Да как начал пороть чушь! Там психиатр.
Анализирует. Тестирует. Докапывается. Цирк! Бормочет, что он не Матвей, а
Степан Иванович. Госпиталь, говорит, контузило, говорит, взрывной волной.
Форсировал Днепр.
Грачев лежал на койке, заботливо укутанный одеялом, возле него на
цыпочках передвигались врачи, рядом, на стуле, сидел незнакомый человек и
тихим голосом беседовал с Грачевым. Тот отвечал что-то шепотом, Оленев
разыскал глазами жену Грачева, подошел к ней, натянуто улыбнулся, словно
спрашивая: "Это так?"
- Все хорошо, Юрий Петрович, - прошептала она. - Он утверждает, что это
не он, а его отец. Степан Иванович на самом деле был контужен при
форсировании Днепра. Это... побочный эффект вашего препарата?
- Не знаю, - честно сказал Оленев.
Потом был очередной консилиум. Психиатр долго говорил о помрачении
сознания, возможно, временном, никаких прогнозов не давал и в заключение
высказал мысль, что нужно ждать. Только время покажет.
Посматривали на Оленева, но никто вопросов не задавал, никто не хвалил,
но и не ругал, по крайней мере.
- Генетическая память, - сказал Оленев, ни к кому не обращаясь. - У
него проснулась генетическая память.
- Вы начитались фантастики, - сказал профессор. - Это совершенно
ненаучно.
- Анабиоз тоже из области фантастики, - сказал Оленев, - но, как
видите, Грачев из него вышел.
- А выйдет ли он из этого состояния?
- Выйдет, - уверенно сказал Оленев. - Извините, я должен продолжить
работу.
Все промолчали, словно соглашаясь с неотъемлемым правом Оленева на
проведение этой странной, ни на что не похожей работы.
Ближе к ночи Грачев заснул. Это был сон больного человека, полузабытье,
полубодрствование. А к полночи ожили самописцы в другой палате.
Все повторялось. Оленев уже знал, чего можно ожидать в ближайшие часы,
уверенно давал распоряжения сестрам, сверялся с анализами, взятыми у
Грачева. Правда, это был другой случай, поврежденный при травме мозг мог
отреагировать на анабиоз иначе, чем здоровый, но шли часы, и к утру
очередного дня женщина пришла в сознание.
Он осторожно прикоснулся к ее щеке и громко, даже властно, приказал:
- Открой глаза! Так. Хорошо. Как вас зовут? Вы можете говорить?
Женщина смотрела на Оленева, шевелила губами, потом произнесла
несколько слов. Юра прислушался и узнал польский язык.
- Эльжбета, - сказала она. - Болит голова.
- Все хорошо. Это пройдет, - сказал Оленев на польском. - Вам тяжело
говорить?
Женщина еле заметно кивнула головой и снова закрыла глаза.
- Покой, - сказал Оленев сестре. - Покой и ожидание...
Он не знал наверняка - или эта женщина на самом деле была полькой, или
повторяется история пробуждения Грачева - чужие воспоминания, чужая память
вытеснили свои. За все это время никто из родных не искал ее, никто не
пытался найти следы, потерянные в большом городе, поэтому выяснить до
конца истину было невозможно.
И пришел день окончательного пробуждения Грачева. Он узнал жену, потом,
постепенно, словно выплывая из полутьмы, - всех тех, кто подходил к нему.
- Не вините Веселова, - сказал он слабым голосом. - Что-нибудь
получилось? Я спал?
- Да, Матвей, - сказала его жена. - Ты просто спал.
- Черт! - хрипло выругался Грачев. - Неужели не получилось?
Веселов дернул за рукав Оленева, подмигнул и вытащил силком в коридор.
- Если шеф начал ругаться, значит, все в порядке.
- Хоть за шампанским беги, - устало, сказал Оленев. - Надо же -
выиграли!
- Шампанское - это хорошо, - согласился Веселов. - Одна беда - не пью.
- Это с каких пор?
- Уже пять лет, - вздохнул Веселое.
- Сколько тебя знаю, а никак не пойму, когда ты говоришь серьезно, а
когда шутишь. Ты же каждое утро с похмелья.
- А че? Я же тебе говорил, что с дураков и пьяниц спроса меньше.
Хочется вам видеть во мне шута горохового, да еще алкаша в придачу -
пожалуйста!.. А я, как с женой развелся, - ни капли. В такой ситуации
покатиться по наклонной ничего не стоит.
И он тут же слегка надул щеки, осоловело взглянул на Оленева, искусно
икнул, покачнулся, прильнул спиной к стене и сказал заплетающимся языком:
- Фу, черт, и набрался же я... Ей-богу, последний раз. Ни-ни.
- Артист! - восхищенно сказал Оленев. - Ну артист. Столько времени
дурачить людей!
- Это легче легкого, - сказал Веселов, мгновенно снимая маску. -
Изображай из себя плохого, а оставайся хорошим - все поверят, а если
наоборот - начнут искать тайные грешки и такого напридумывают!
Психология... Пошли в буфет, компота дернем по стакашке.
Они пили тепловатый разбавленный компот, заедали черствыми пирожками,
весело принимали поздравления, болтали, подталкивали друг друга локтями, и
было им так хорошо, как бывает после нелегко доставшейся победы.
Хотя и не окончательной.
Домой идти не хотелось, Оленев боялся выбиться из линейного времени и
привычного пространства до тех пор, пока не придет полная уверенность в
том, что жизнь и память женщины сохранены и никаких сюрпризов ждать не
придется.
- Вас дома не потеряли? - участливо спросила Мария Николаевна. - Пошли
бы. Если что случится, я пришлю за вами машину.
Оленев не ждал от нее слов благодарности и восхищения, но даже сама эта
интонация, уважительная и мягкая, наполнила его тихой радостью.
- Я пойду, - сказал он. - Немного погодя.
Мария Николаевна молча протянула ему листки с расчетами, привычно
замкнула лицо непроницаемой маской.
- Сохраните это. Я была не права. В самом деле, пора на пенсию.
Стандартное мышление губит врача. Я рада, что у нас в отделении есть
такие, как вы.
- Хорошо, - сказал Оленев. - Хорошо, что мы умеем извлекать уроки из
ошибок. Я тоже многое понял за эти дни. Мне кажется, что главное, в нашей
работе - не разучиться верить. И ждать. Я не могу пока уехать. Женщина
говорит по-польски, никто из вас этого языка не знает. Кроме меня.
Он ждал еще сутки, часами просиживал у изголовья больной, самолично
поил ее морсом и бульоном, неторопливо беседовал и постепенно узнал, что
женщина - не кто иная, как жена ссыльного польского повстанца, приехавшая
за, ним в Сибирь после поражения восстания.
"Январское восстание 1863 года, - подумал Оленев. - Сколько же лет я
ждал ее..."
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг