- Так чем я могу служить? - осведомился Поляков.
- Отныне я вас нарекаю Виктор-Михаил, - изрек пес. - Вам нравится?
- Не смешно, - сказал Поляков. - Зачем мне второе имя?
- Первое, - не согласился пес. - Впрочем, это неважно. Конечно, немного
иная судьба, другие впечатления детства, привычки, короче, различия в
фенотипе, но генотип тот же самый. Вы родились в сорок первом году, вашего
отца звал Александром, мать - Ольгой. Так?
- Так, - кивнул Поляков. - Что еще вас интересует
- Степень вашего знакомства с топологией.
- Нулевая. Я не знаю, что это такое.
- Тогда придется пояснять на пальцах.
- На чьих? - рассмеялся Михаил.
Странно, но я не потерял надежды вернуться в свой мир, если невольно
придаю размышлениям форму дневника. Я заблудился, но нелепо обвинять в этом
судьбу, ибо она не фатальность, а лишь неосознанная необходимость.
Нам было легче. Эволюция развернула высшие организмы лицом к лицу, у
нас не было дилеммы: мы или они, симбиоз сразу же поднялся на самый высокий
уровень - уровень мышления. Мы развивались и совершенствовались как единый
биосоциальный организм и сумели избежать многих ошибок других миров. Нам
хватило своих. Но по крайней мере мы, а не кто-либо другой первыми узнали о
самозащите Вселенной и научились проникать через межклеточную мембрану
миров.
Формы симбиоза знакомы всем мирам, и здесь я видел множество его
проявлений, но чаще всего он принимает черты паразитизма и нахлебничества,
вырождаясь чуть ли не в самом начале. Так, отношения человека и собаки все
больше превращаются в отношения хозяина и паразита, хотя низший симбиоз
человека-убийцы и собаки-ищейки не исчез окончательно. Сначала я был удивлен
разнообразием собак в чужих мирах, у нас они однотипны и разделяются только
на ряд рас, подобно людям. Но потом понял, что прихоть человека давно
заменила природную целесообразность. Все эти собаки лишены речи, что
неудивительно, - у них слишком длинные лица и слишком гибкие языки. Только
здешние боксеры, похожие внешне на нас, способны научиться произношению
нескольких несложных слов. Но насколько они...
Старик впервые отлучился из дома и оставил ее одну вернее, с собакой.
Сказал, что должен уйти по делам, а Жанна мол, может побыть здесь, погулять
с псом, подготовиться к занятиям и вообще - пусть она чувствует себя как
дома. Жанна удивилась, но вида не подала; закончив уборку, она ушла в
комнату погибшего, давно уже ставшую и ее комнатой, забралась с ногами в
кресло и открыла книгу, взятую наугад с полки. Собака лежала у ног, было
тихо, толстые стены не пропускали уличного шума.
Не читалось. Ее не оставляло ощущение, что в квартире кто-то есть. С
большой фотографии на стене смотрел погибший. Черная ленточка еще не снята с
уголка портрета. Он смотрел сквозь стену, и казалось, что ему видится то,
чего живому знать не дано. Джеральд шевельнулся и насторожил уши. Потом
медленно встал, потянул воздух и коротко проворчал.
- Джерри, - тихо сказала Жанна, - здесь кто-то есть?
И тут она услышала невнятное пение из дальней комнаты. Кто-то пел под
затухающую мелодию знакомую, но неузнанную еще песню.
- Джерри, - прошептала Жанна, склоняясь к собаке. - Кто там?
Джеральд молча посмотрел ей в глаза своим слишком умным для собаки
взглядом и снова проворчал что-то себе под нос. Жанне послышались
неразборчивые слова в этом ворчании.
- Что-что? - удивилась она, но Джеральд вильнул хвостом, толчком
распахнул дверь, и только стук когтей по паркету указал его путь.
Когда Жанна подбежала к двери с бронзовой ручкой, то увидела, что она
закрыта, словно собака, забравшись туда, плотно прикрыла за собой створку.
Решившись однажды на смерть, пережив ее мысленно, Жанна разучилась бояться,
и ее удерживал не страх, а стыд. Она ничего не обещала хозяину, он не
запрещал ей бывать в этой комнате, но она твердо знала: этого делать нельзя.
Оттуда, из-за тяжелой высокой двери, доносилось пение Шаляпина. Его
знаменитая "Блоха". Слова, стертые временем, звучали невнятно, но бас певца
заглушал скрипы и шорохи старой пластинки. Входная дверь надежно заперта,
квартира на четвертом этаже, высота исчислялась немалыми метрами, и ни
карниза под окнами, ни водосточной трубы рядом. Значит, тот, кто завел
граммофон, находился в комнате с утра, и старик знал об этом. Значит, он
специально оставил Жанну наедине с незнакомцем, чтобы она разобралась во
всем этом без подсказки и объяснений. Так рассуждала она, стоя у дверей,
убеждая себя в необходимости сделать решающий шаг.
- Джерри! - нарочито беспечно позвала она. - Куда ты делся, проказник?
Собака приглушенно заворчала, потом Жанне послышался мужской голос и
снова - собачий скулеж, на этот раз громкий и долгий.
- Джерри! - крикнула она. - Что ты там делаешь?
И рывком потянула на себя дверь. Но она не открывалась. Замка здесь не
было, захлопнуть ее было невозможно, тогда Жанна потянула сильнее и вдруг
поняла, что дверь держат изнутри.
- Джерри, открой дверь! - упрямо воскликнула она. - Что за вредная
собака! Заперлась в комнате, завела граммофон и не открывает. Ты, может, и
куришь там? Вот гляди, все расскажу хозяину!
И дверь распахнулась. Бас Шаляпина не вмещался в узкой латунной трубе и
метался по комнате, отражаясь от стен. Собака лежала на маленьком диванчике
с изогнутыми ножками и молча смотрела на Жанну. Ей вдруг показалось, что
Джерри подмигнул и насмешливо выгнул угол пасти. Больше никого в комнате не
было. И без того небольшая, она была заставлена старой мебелью. Жанна
остановилась в дверях.
- Кто здесь? - спросила она.
Клубы табачного дыма медленно втягивались в полуоткрытую форточку.
Стараясь держаться непринужденно, Жанна подошла к граммофону, остановила
диск. Спрятаться человеку было практически некуда. Джерри проворчал и
коротко гавкнул, глядя в сторону.
- Не ворчи, - сказала Жанна, - все равно пожалуюсь, что ты куришь без
спроса.
Рассеянным взглядом она скользнула по стенам и вздрогнула.
Со старой фотографии пристально смотрел на нее погибший в новенькой
форме поручика, сложив руки на скрещенных ногах, двуглавый орел на пряжке
отсвечивал начищенной бронзой, шашка плотно прилегала к бедру, и казалось,
что сейчас человек выйдет из кадра, спустится на улицу 1914 года и уйдет к
вокзалу, откуда вот-вот с пением труб и грохотом барабанов поезд медленно
повлечет его на запад, и Бог весть какие судьбы ждут...
Предназначение. Словно и в самом деле досужие драматурги сочиняют наши
судьбы, а от нас зависит только исполнение роли. Бред собачий, как
выражаются люди. Вечная привычка сваливать свои недостатки на других. Самое
страшное - это бред человека, а бедная сивая кобылка вообще не умеет
бредить, она слишком проста для этакой изощренности.
Предназначение и предопределение неравнозначны друг другу. Первое -
причина внутренняя, вторая - внешняя, а значит, заведомо ложная, ибо не
было, нет и уже явно не будет независимой силы, правящей Вселенной. Она
просто не нуждается в этом.
Чем дольше я скитаюсь, тем больше убеждаюсь в том, что основная цель
разума - это спасение. Или спасание, как будет угодно. Вселенная только
кажется вечной и нерушимой, на самом деле она хрупка и уязвима. Она
ошеломляет нас кажущейся бесконечностью, ослепляет вспышками сверхновых
звезд, ошарашивает миллионами неразгаданных тайн, но больше всего она похожа
при этом на испуганную кошку, шипящую перед щенком-молокососом. Мы тоже ее
часть, и значит, наше предназначение не только в постижении мира, но и в
спасении его от гибели и разрушения. Не только своей планеты, а всей
необозримой Вселенной.
И можете послать меня к чертям собачьим, если я не прав...
Он ничего не заметил или сделал вид, что не заметил. Она сама виновато
склонила голову и сказала:
- Простите, но вышло так, что я зашла в ту комнату. Так получилось.
Старик беспокойно вскинул голову.
- Ну и что же, милочка? Разве это запрещено? Или вас там что-нибудь
напугало?
Старик напрягся и задержал дыхание.
- Что вы, конечно, нет! - сказала Жанна. - Джерри забежал туда, я
просто пошла за ним, задержалась на минуту и вышла.
- Ах, Джерри! - воскликнул старик и вопросительно посмотрел на собаку.
Та отвернулась и молча ушла в другую комнату. - Ах, Джерри! - повторил
старик. - И какую же пластинку он поставил?
- "Блоху" Шаляпина, - сказала Жанна и осеклась.
- Да, это его любимая запись, - произнес старик, поглаживая подбородок.
- С ним ничего не случиось? Впрочем...
Он покружил по комнате от окна к двери, словно напряженно пытаясь
вспомнить что-то, шевеля у лица длинными пальцами, и, приблизившись вплотную
к Жанне, вдруг зашептал:
- Умоляю вас, никому ни слова. У меня могут отнять его, я не позволю, я
не переживу этого. Обещайте мне, что никому...
- Что с вами? - Жанна дотронулась до его руки. - Успокойтесь,
пожалуйста, я пообещаю вам что угодно, только не волнуйтесь. Не надо. Ну,
пожалуйста. Я ничего не знаю, я никому не скажу, только успокойтесь.
- Да-да, конечно, - засуетился старик, - пойдемте, я вам все объясню.
Джерри, где ты? Иди сюда, надо все рассказать. Я ей верю, она не предаст,
она его любит, я вижу: она его любит. Джерри, где ты?
Он крепко сжал руку Жанны и потянул за собой к двери с бронзовой
ручкой. Ей стало не по себе.
- Может, не надо? - неуверенно говорила она. - Я ничего не хочу знать.
Так будет лучше, не надо.
Старик, не слушая ее, распахнул тяжелую дверь, чуть ли не силой усадил
Жанну в кресло и наклонился над ней.
- Вот. В этой комнате жили мои родители. Они умерли, навсегда умерли,
везде умерли. Вот это мой отец, - он протянул руку к фотографии поручика. -
Он очень похож на моего сына, вы не находите? - И, не дождавшись ответа,
продолжил: - Да, сын даже отрастил эти старомодные усы, я знаю, над ним
подсмеивались, но он никогда не терял живой связи с дедом, никогда. Даже
когда мой отец умер. Здесь все осталось так, как было при его жизни. Он
воевал в первую мировую, дослужился до штабс-капитана, потом революция,
война, разруха, он чуть не уехал в эмиграцию, но остался. Все его друзья
погибли. Они думали, что умирают с честью, а он живет в позоре, но
получилось наоборот: это он избрал более трудный путь, он, не они. Вы
понимаете, мой отец сделал выбор. Это очень важно - сделать нужный выбор в
нужное время. И не ошибиться! Главное - не ошибиться!
- Я понимаю, - сказала Жанна, - я все хорошо понимаю, вы сядьте,
успокойтесь, и я вас выслушаю. Вам нельзя волноваться.
- Да, так о чем я? - задумался старик, отходя к окну. - Джерри, где же
он? Ушел, наверняка ушел.
- Он не мог уйти, - возразила Жанна. - Входная дверь закрыта.
- О, при чем здесь дверь? Он не может найти только дверь, ведущую к его
родине, а все остальные для него открыты настежь. Он, как сквозняк, гуляет
по Вселенной. Как сквозняк.
И старик замахал руками, изображая ветер.
- Я принесу вам лекарство, - сказала Жанна.
- Не надо! Я не болен, - старик стоял к ней спиной, вцепившись
побелевшими пальцами в подоконник. - Мне шестьдесят три, несправедливо, что
я пережил всех, я живу назло самому себе. Я много раз был на краю гибели, -
при этих словах он распахнул окно и свесился с подоконника, - вот как на
этом окне, одно неверное движение - и смерть.
- Не надо, - сказала Жанна. - Это опасно.
- Ну да, - согласился старик тихим голосом, - смерть. Я чуть не остался
навсегда в болотах. На всю жизнь запомнил лицо этого провокатора. Его труп
засосала трясина, с чавканьем, сыто рыгнув напоследок. А я вот жив. Сын мой,
последний сын погиб.
- Это я виновата... - сказала Жанна.
- Нет, нет! - махнул рукой старик. - При чем здесь вы? Вы - это
случайность, его гибель - закономерность. Мой сын не мог поступить иначе. Он
сделал свой выбор. Вы знаете, какую книгу он читал в тот вечер? "Опыты"
Монтеня. Он подчеркнул ногтем фразу, я запомнил ее наизусть: "В последней
схватке между смертью и нами нет больше места притворству, приходится
говорить начистоту и показать, что за яство в твоем горшке..." Это был его
любимый автор. Джерри тоже любит Монтеня. И Гельвеция любит, и Эразма, и
Рабле... Странный вкус. Великий спаситель... Впрочем, я устал, я лягу.
Старик сник, ссутулился, шаркающими шагами дошел до своей кровати и
тяжело сел. Жанна принесла таблетку валидола, он молча взял ее и рассеянно
мял в пальцах, прежде чем положить под язык.
- Если хотите, я останусь с вами. Вдруг вам будет хуже?
- Хуже не будет, - невнятно произнес старик. - Оставайтесь, комната
сына в вашем распоряжении. Вы на самом деле любите его?
- Мне кажется, что да, но я почти не знала его раньше.
- Узнаете, - сказал старик. - Он вам понравится. И еще. Почему бы вам
не родить мне внука?
- Внука? - удивилась Жанна.
- Да, наследника.
- Но как?
- Как, как! - передразнил старик. - Не знаю уж, как там женщины рожают,
это ваше дело.
- Спокойной ночи, - сказала Жанна, выключая свет. Старик не ответил...
Жанна выросла в маленьком провинциальном городке, давно переставшем
быть селом, но так и не доросшем до гордого названия "город". Он бережно
хранил свои дощатые тротуары, поскрипывающие под ногами, длинные тесовые
заборы, почерневшие от времени и дождей, дома, не похожие один на другой, с
ветхой резьбой наличников и ржавеющим кружевом водосточных труб. Таким и
запомнился родной город - срезанный купол церкви, превращенной в пожарную
каланчу, бревенчатый мост через мутную реку и белые облака над мертвым
монастырем.
Она и в самом деле была красива. Высокий рост, легкая поступь,
откинутая назад голова с распущенными светлыми волосами заставляли невольно
замедлить шаг и проводить ее взглядом.
Конечно, в нее влюблялись. И ровесники, и парни постарше. В маленьком
городке-недоросле она казалась самой лучшей, самой недоступной и потому
желанной. Она никому не отдавала предпочтения, ей нравилось дразнить парней
броской красотой, разученным у зеркала летящим взглядом, рассчитанным жестом
обнаженной руки.
После школы Жанна хотела остаться дома, но родители и старшие сестры
уговорили ее поехать в большой город учиться дальше. Ей было все равно, в
какой институт поступать, и она подала заявление в первый попавшийся по
дороге с вокзала. Экзамены сдала без труда и конкурс выдержала без волнения,
а свой успех приписала эффектной внешности. Но город, казалось, не замечал
ее красоты, он жил своей жизнью, многоликой и самоуглубленной, к тому же
красивых девушек было намного больше, чем в ее родном городке, и она сразу
поняла, что пришла пора менять тактику.
Жанна быстро изменила привычки, манеру одеваться, разговаривать,
впитывая все то новое, что мог ей дать город.
Ко второму курсу она добилась своего - ее негласно признали самой
красивой и недоступной девушкой института. Теперь она могла себе позволить
делать то, что некрасивым не прощалось, - опаздывать на занятия, прогуливать
лекции и на экзаменах добиваться хороших оценок не столько глубиной знаний,
сколько оригинальностью ответов и обещающими взглядами.
Она добилась того, чего хотела, - о ней говорили, ее замечали, ее имя
вызывало противоречивые толки, короче, как ей казалось, она жила полной
жизнью.
А сама она так и не знала, что ей нужно от жизни. Все давалось легко:
знания, внимание окружающих, здоровое сильное тело, дарованное природой
надолго, - этого было и много, и мало одновременно.
Не хватало чего-то главного, мучительно ощущаемого, как наличие пустоты
внутри ее самой, которую ничем не удавалось заполнить.
И то, что случилось в тот вечер, не зависело от ее воли и желания, но,
как ей казалось впоследствии, природа, не терпящая пустоты, подарила ей то,
в чем она неосознанно и остро нуждалась...
Я даже не кухонный философ, а подкроватный. Лежу на своем любимом месте
у кровати, вытянув морду на лапы, и размышляю неторопливо о том и об этом.
Вспоминаю, анализирую, сочиняю афоризмы, которые тут же опровергаю, ибо
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг