суждено сбыться. Никогда не полетит он над красной равниной незнакомой
страны по двум очень простым причинам. Во-первых - потому, что такого не
может быть, чтобы человек летал без руля и ветрил, и во-вторых - потому,
что он скоро умрет. Смерти он и в самом деле не боялся, и не потому, что
верил в бессмертие, а потому, что знал - это единственное, чего не избежит
никто.
Пульсировала артерия в том месте, где был удален кусочек кости, и
сквозь кожу, казалось, можно было прощупать мозг. Наверное, опухоль быстро
росла и уже появились метастазы, если от него отступились хирурги.
Неведомыми путями вдруг в нормальном человеческом организме начинали
расти опухоли. Никто не знал толком, откуда они берутся, и главное -
почему они растут там, а не в другом месте, у этого человека, а не у
другого. Но они росли, разнообразные в своем строении и росте, но
одинаково чуждые организму, плоть от плоти его, они становились злейшим
его врагом, убивающим медленно, подло и неизбежно. И можно было что-нибудь
сделать раньше, тогда, когда опухоль только начинала расти, но сейчас было
слишком поздно, он сам вырастил собственную смерть, выкормил ее своей
кровью, сохранил от холода и жары, и несправедливость этого казалась
непостижимой.
Приснился сон, путаный и кошмарный. Отец учил его плавать, и он
барахтался в воде, пускал пузыри, но отец снова и снова бросал его в воду
и смеялся, а потом оказалось, что это не вода, а бросает его отец с крыши
высокого дома, и он учится летать. Было страшно, он кричал, кувыркался в
воздухе, а люди на тротуаре шли мимо и вверх не глядели.
Он проснулся от страха. От страха высоты или, быть может, самой смерти,
затаившейся в глубине. Сердце учащенно билось, ладони и лоб мокры от пота.
И он услышал, что Дина тоже не спала, она тихонько плакала, отвернувшись к
стене. И ему подумалось, что ее горе должно быть сильнее его страха, он
умирает, а ей, единственному близкому человеку, еще предстоят и горе, и
одиночество, и, может быть, неудавшаяся судьба. И он погладил ее по
вздрагивающей спине и сказал:
- Не бойся. Я раздумал умирать. Пожалуй, я останусь жить, если так тебе
нужен.
Но она заплакала еще громче, прижалась к нему, и утро настало для них
безрадостное.
Дина ушла на работу, а он так и остался в постели, расслабился, размяк.
Не хотелось вставать, мыться, не хотелось есть, спать тоже не хотелось. Он
рассеянно осматривал стены с картинами и этюдами, мольберты, тюбики
красок, кисти в стаканах, и мнилось ему, что все это напрасно и
бессмысленно, что не так уж и велика его власть над превращением красок в
новую реальность, власть над искусством. И что из того, если после его
смерти останутся эти холсты, сохранившие оттиски его души, с рельефными
мазками, с отпечатками пальцев на высохшей краске, со всем тем, что раньше
было им самим, что из того, если его самого не будет! И пришла боль,
сдавила голову, выплеснула в грудь, живот, ноги горячую волну, и он лег
ничком, сжал зубы и лежал так, пока боль не ушла за пределы тела. И тут
его разобрала злость. Почему он, мужчина, должен смиряться перед болью,
почему он расслабляется, отдается ей на растерзание? И в конечном счете,
почему он должен склоняться перед близкой смертью с покорностью
обреченного?
Он подумал о Дине и чуть ли не впервые почувствовал, как дорога ему эта
женщина, почти неизвестная ему, и как все-таки подло, не по-мужски ведет
он себя с ней: смиряется перед неизбежным, а не борется, не ищет выхода до
конца, до последнего, как и положено мужчине, человеку. Но как найти в
себе те резервы, способные противостоять боли, способные противиться
безостановочному росту опухоли? Где найти ту точку опоры, опершись на
которую, он сможет изменить свою судьбу? Злость придала его размышлениям
ясность и безжалостность. Только в самом себе можно отыскать точку опоры,
ни в бессильных лекарствах, ни в слабом ноже хирурга нет спасения, и если
бы он нашел в себе нечто, противодействующее болезни, и усилием воли
остановил и даже повернул бы вспять смертоносный рост опухоли...
Когда человек занозит руку, то он вытаскивает занозу другой рукой. Это
волевое, направленное усилие. В то же время миллионы лейкоцитов со всего
тела, не подчиняясь усилиям и воле человека, собираются в том месте, где
проникла заноза, и противостоят чужеродному телу. И если бы человек сам,
таким же волевым усилием, как движение руки, смог бы целеустремленно
направить своих защитников в место прорыва обороны, и если бы он смог,
взяв на себя полностью управление организмом, выработать необходимые
антитела и, не дожидаясь, когда враг перейдет в наступление, выдворить
его, то, быть может, тогда человек станет полным хозяином самого себя.
Именно тогда, когда человек вырвет у природы управление собой, он станет
настоящим человеком, и, быть может, даже - сверхчеловеком...
И он снова принялся за работу. Писалось тяжело, мелко дрожала рука, и
эта дрожь выводила из себя. Он бросил с размаху кисть. Охряный мазок
окрасил стену. Вытянул руку перед глазами и долго гневно смотрел на нее,
непослушную, словно бы одним взглядом можно было заставить ее не дрожать.
Сжал и разжал пальцы. Они подчинялись его воле, но дрожь не зависела от
желания, и тогда, успокаиваясь и сосредоточиваясь, он стал искать в себе
те веревочки, дернув за которые, можно было бы управлять неуправляемым до
сих пор. И подобно тому, как человек и сам не знает, как он поднимает
руку, и что именно заставляет сократиться эти мышцы и на нужную величину,
так и Николай нашел в себе это что-то и усилием воли прекратил дрожь.
Первая победа далась ему нелегко. Он вспотел и, обессиленный, лег
передохнуть. Часто билось сердце, его удары отдавались в голове, и первые
признаки наступающей боли запульсировали в висках. И Николай решил
противоборствовать недугу, не плыть по течению, ожидая, когда боль пощадит
его. Он стал нащупывать в себе ту запретную, спрятанную от человека
пружину, и, напрягаясь, мучаясь, разыскал ее и сдвинул с места. Сначала
неуверенно, потом более осмысленно, учился он этому странному искусству,
как учится ходить ребенок, как балерины учатся владеть своим телом, но
искусству более потаенному, глубокому и запретному для человека. И боль
отступила, не успев парализовать его волю, ушла по своим тропам.
Разгоряченный непривычной работой, Николай уже быстрее нащупал рычажок
управления сердцем, умерил его частоту, а потом приказал потовым железам
приуменьшить свою работу и, измученный вконец, послал приказ заснуть и не
заметил сам, как реальность перешла в сон.
Ни в тот день, ни позднее он так и не мог понять, что же изменилось в
нем, что же заставило слепую природу уступить свою привилегию осмысленной
воле и продолжать уступать шаг за шагом, день за днем, все более и более
глубокие подвалы, тайники, кладовые... И все же он задумывался над этим,
читал доступную литературу и постепенно приходил к выводу парадоксальному,
неожиданному и чуть ли не кощунственному.
Он скрывал происходящее от Дины, хотел сам найти разгадку и однажды,
после очередной изматывающей тренировки, во время которой он учился
управлять щитовидной железой, он заснул и увидел сон. Но во сне он не
нашел отдыха. Даже места не переменил. Он по-прежнему находился в своей
комнате и занимался тем, что рассматривал свое лицо в зеркале.
Одновременно он видел все, что находится внутри головы и видел свою
опухоль, разросшуюся, с метастазами, и сосуды, и ток крови по ним, и пути
нервных волокон, идущие к мозгу. Напряжением воли, словно в мозгу были
мышцы, он сжал опухоль, отграничил ее и переместил в борозду между
полушариями. Во сне он почувствовал облегчение, чувство давления, уже
привычное за последние месяцы, исчезло. С метастазами он обошелся проще -
вывел их за пределы черепа и брезгливо, как червяков, смахнул на пол,
раздавил ногой.
Казалось, что он мог бы таким же путем удалить и опухоль, но в
бесконечном абсурде сна почему-то не хотелось делать этого, словно бы это
уже была и не опухоль вовсе, а часть мозга, необходимая и близкая ему.
Потом взгляд его переместился ниже, к животу, и он увидел то, о чем еще не
знал дотоле - под печенью находилась еще одна опухоль, побольше, не
дававшая пока о себе знать. Но он не стал удалять ее и даже почему-то
обрадовался ее размерам; он просто облек ее в капсулу и прорастил тонкие
ниточки нервов, идущие от опухоли к мозгу. Теперь они казались ему уже не
опухолями, выросшими на погибель, а чуть ли не новыми органами тела,
едиными и взаимосвязанными со всем организмом. Он прошелся по комнате.
Было легко и свободно. Я здоров, сказал он сам себе, я совершенно здоров.
Он вышел на балкон, взобрался на перила, посмотрел вниз, балансируя
руками. С высоты девятого этажа люди казались лилипутами, с тонкими
голосами. Не волнуясь и не испытывая страха, он ступил в воздух, как
входят купальщики в воду, и не упал, а повис рядом с перилами, ощутив
усиленную пульсацию в животе, но она не была болезненной, а будто это
просто заработал новый орган его тела, неведомый до сих пор на Земле. Он
наклонился и лег на воздух плашмя, раскинув руки, и медленно поплыл по
ветру. Он знал, что где-то его ждет бесконечная красная равнина, но
почему-то, чтобы попасть туда, надо было лететь вверх. Он не мог объяснить
этого, он просто знал, и эта убежденность сна, иррациональная и
нелогичная, не удивляла его. И он поднялся выше и еще выше, пересек
облака, и когда разреженный воздух и холод заставили участить дыхание, он
облек себя плотной, блестящей на солнце оболочкой и перестал дышать. Выше,
в бледно-фиолетовом небе, засветились первые звезды.
Оказывается, он проспал весь день, и Дина разбудила его.
- Ты опять ничего не ел? - спросила она тихо.
Веки у нее были красные и косметика не могла скрыть этого.
- Не переживай так сильно, - сказал он. - Мне кажется, что я уже не
умру.
С этого дня он и в самом деле стал выздоравливать. По крайней мере,
боль уже не изматывала его, появился аппетит, и он, не знающий физиологии,
даже научился управлять пищеварением и выделять нужные ферменты в нужных
количествах. Он по-прежнему не делился с Диной. Не хотелось обнадеживать
ее: вдруг все это только иллюзия, самовнушение и последняя передышка перед
смертью. К тому же не хотелось, чтобы Дина приняла его за душевнобольного
и увеличила бы свою и без того непомерную жалость к нему. Но она и сама
заметила, что он пополнел, много работал и уже не лежал целыми днями на
диване, глядя в потолок.
- Сходи к врачу, - сказала она как-то. - Проверься. С тобой что-то
творится...
- Неладное? - закончил он. - Непохожее на описания умных книг? Еще бы,
ведь я должен находиться при смерти.
- Вдруг ошибка в диагнозе? - быстро зашептала Дина. - Вдруг у тебя не
злокачественная опухоль, бывают же ошибки. Сходи, пожалуйста, я тебя очень
прошу. Я совсем извелась.
- Хорошо, - согласился он. - Это нетрудно.
Но к врачам не спешил, а все чаще наведывался в читальный зал, брал
книги с непривычными названиями и пытался разобраться во всем том, о чем
смутно догадывался. В конце концов, хотя и не поняв многого, он все же
сформулировал для себя теорию, которая должна была объяснить его
метаморфозу.
Он раздумывал о путях эволюции и пришел к выводу, что она неминуемо
приведет к созданию нового человека. И не путем уменьшения зубов или
исчезновения аппендикса должен совершенствоваться человек, а эволюция
пойдет по пути дальнейшего овладевания человеком своим собственным телом.
Он разделил весь живой мир на несколько категорий по принципу
увеличения степеней свободы.
Растения и одноклеточные - без воли, без разума, жизнь на уровне
сложных химических реакций, полная зависимость от внешней среды.
Низшие животные - существование нервной системы, рефлекторное
управление движением.
Высшие животные - значительное повышение волевых действий, но
неспособность изменять внешнюю среду, бессилие перед слепотой инстинктов.
Человек - осмысленная воля, подавление инстинктов, воздействие на
природу, разумное управление анимальной нервной системой, но полная
неспособность управлять безусловными рефлексами, вегетативной системой, а
отсюда - относительность свободы и беззащитность тела перед болезнями.
Природа еще не доверила человека его собственной воле и не отдала весь
организм в его власть. И именно отсюда должна исходить следующая ступень
эволюции - полное овладевание не только рефлексами и деятельностью
внутренних органов, но и биохимическими реакциями, иммунитетом,
фагоцитозом, подсознанием. И не будет никаких темных чердаков и нежданных
болезней. Человек подчинит себе свое тело и отпадет необходимость в
лекарствах, хирургическом ноже и, может быть, в самой медицине.
Эволюция слепа, но она постоянно нащупывает пути к совершенству,
ошибаясь, производя нежизнеспособные организмы, но медленно вырабатывая
нового человека, не только разумного, но и свободного. Свободного от
болезней, от старости, от слепоты инстинктов, способного управлять своим
телом так же, как он сейчас управляет своими мышцами. И если овладение
мышцами и волей подняло человека на такую высокую ступень развития, то что
же будет тогда, когда новый человек усилием воли начнет изменять себя?
Это казалось заманчивым, но труднодостижимым. По сути дела, было всего
два пути к совершенству. Первый - с развитием науки человек сам научится
изменять себя, и второй - путь эволюции, путь отбора. И кто знает, не
подходит ли эволюция вплотную к этому скачку, к барьеру...
Он разыскал своего лечащего врача.
- Проверьте меня, - сказал он. - Что-то я никак умереть не могу. Даже
неудобно.
Врач хмыкнул, бегло осмотрел его, расспросил о жалобах и попросил
подождать минутку. Пришел он с профессором. Тот стукал молоточком,
ощупывал голову, просил встать с закрытыми глазами и разведенными руками,
тоже хмыкал, шептал что-то коллеге и называл Николая на "вы". Потом его
повели в рентген-кабинет. Снимали голову, грудную клетку и зачем-то живот.
В своем кабинете профессор попросил его раздеться и лечь на диван.
Ощупывая живот, хмурился, а Николай улыбнулся и сказал:
- Можете не скрывать от меня. Я знаю, что под печенью у меня опухоль, а
та, что была в голове - переместилась и теперь находится между
полушариями. А метастазов нет. Поздравляю вас с ошибкой, профессор.
- Это я поздравляю вас, - сказал профессор. - Откуда вы знаете об этом?
Вас кто-то уже обследовал?
- Я сам себя обследовал. И как раз пришел с вами поговорить обо всем
этом. Сам-то я мало смыслю в биологии и медицине, но все же пришел к
странному выводу. Мне кажется, что я и есть первый из людей, уже не
являющийся человеком. Я умею управлять своим кровообращением,
пищеварением, обменом веществ и скоро научусь летать. Эта опухоль в животе
- новый орган антигравитации. Вот он вырастет до нужных размеров, и я
полечу. Как вы думаете, это здорово?
- Да, конечно, - сказал профессор, внимательно глядя на Николая. - Это
очень интересно. И давно вы убедились в своих... э-э, необычных
возможностях?
- Недели две назад. И я думаю, что это была не опухоль. Это новый орган
мозга. Именно с его помощью я научился тому, что умею. Неужели вы не
понимаете, что я - первый человек, преодолевший скачок в эволюции! Я
первый, а когда-нибудь и все люди станут такими. Вы видите в опухолях
болезнь, собственно говоря, так оно и есть. Ведь это ненормально. Но и
крылья, выросшие у первой птицы из передних лап, тоже ненормальны. Природа
ищет на ощупь, она вырабатывает новые органы, но часто попадает пальцем в
небо, и люди умирают. И врожденные уродства - тоже не уродства, а поиск,
постоянный и нарастающий поиск эволюции. Вы понимаете?
Николай разволновался. Он смотрел во внимательные глаза профессора, и
ему казалось, что тот все понимает и сейчас обрадуется вместе с ним и
обнимет его, поздравит и, быть может, даже прослезится.
- Делириум, - тихо сказал профессор коллеге.
Тот понимающе кивнул и вышел из кабинета, зачем-то повернув ключ с той
стороны.
"Бред, - перевел мысленно Николай, - он сказал - бред. Вот оно что. Ну
конечно, он принимает меня за больного..."
- Посчитайте мне пульс, - попросил он. - Пожалуйста, посчитайте мне
пульс.
Профессор взял его за руку и, глядя на часы, сказал:
- Восемьдесят.
Николай приказал сердцу биться реже, потом еще реже.
- А теперь?
- Сорок шесть, - медленно произнес профессор.
- Ну вот, видите. Я не придумываю. Я умею управлять сердцем. А хотите,
я вспотею, сильно...
Он заставил свои потовые железы работать во всю силу. Со лба закапал
пот. Рубашка сразу промокла.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг