Олег КОРАБЕЛЬНИКОВ
ВОЛЯ ЛЕТАТЬ
Боль приходила почти в одно и то же время - между десятью и двенадцатью
ночи. Медленно и неотвратимо, как гул приближающегося самолета, накатывала
из глубины, охватывала голову, и тогда приходилось зарываться лицом
подушку, стискивать зубами краешек материи и отдаваться боли на поругание.
Лекарства давно не помогали, и бороться с ней казалось таким же
бесполезным делом, как останавливать руками ревущий пропеллер. И Николай
не противился боли, смиряясь с неизбежным. Боль появилась впервые почти
год назад, сначала слабая, нечастая, боящаяся анальгина. Николай не
слишком-то обращал на нее внимание, объясняя ее усталостью, бессонницей и
другими простыми причинами
В последнюю ночь, проведенную дома, измученный только что ушедшим
приступом, он засыпал тяжело. Боль, наполнявшая его, оставила пустоту,
чуть ли не физически ощущаемую, словно бы в голове образовалась полость.
Ощущение было настолько навязчивым, что он не удержался и потрогал голову,
будто убеждаясь, что она цела. Что-то перемешалось внутри, сжималось и
разжималось, закручивалось в спираль, безболезненно, но все-таки
неприятно, и Николай так и заснул с этим ощущением.
Пискнуло радио на кухне, и он поднес к глазам руку, чтобы сверить
время. Часы бессовестно отставали. Он подвел их, нехотя встал, не
выспавшийся и раздраженный. Сегодня он должен ехать в больницу, чтобы
решить, наконец, что же делать ему со своей больной головой, и довериться
врачам как прежде он доверялся боли.
Жил он один, в квартире, заставленной мольбертами неоконченными
холстами, книгами. В комнате стоял запах льняного масла, скипидара,
фисташкового лака, и когда Дина навещала его, то первым делом открывала
пошире окна, чтобы выветрить привычные запахи и оставить хоть немного
места для своих духов.
Пришла она и сейчас, как всегда, неожиданно, шумная, веселая,
перепачкала ему щеки губной помадой, распахнула окно, смахнула со стула
этюдник, уселась по-хозяйски.
Она всегда приходила без приглашения, и ему даже нравилось это.
Познакомился он с ней давно, предложил позировать ему, она согласилась, но
никогда не приходила в назначенные часы, а всегда с опозданием, когда на
час, когда и на день. Могла она прийти и ночью, как ни в чем не бывало
разбудить его, усевшись на стуле, сказать: ну давай пиши. Сначала он
пытался приручить ее, но не ласка, ни окрики, ни подарки не привели ни к
чему, и он смирился с ее вольным характером и даже полюбил его.
Единственное, что не умела делать Дина, - это надоедать, а он сам жил безо
всякого режима, то ударяясь в работу, то валяясь целыми днями в хандре на
диване.
Вот и сейчас его не было дома долгий месяц, он ездил на Саяны, писал
этюды, домой вернулся усталый, измученный злобной болью, и Дина, словно
зная о его приезде, пришла на другое же утро.
- Я по тебе страшно соскучилась, - сказала она - давай пойдем
куда-нибудь вечером.
- Да я бы пошел, - сказал он, - но у меня направление в больницу на
сегодня.
- Разве ты умеешь болеть? Удивительно! Надеюсь, что насморк.
- Что-то вроде этого. Голова болит, мигрень, наверное, болезнь
аристократок... Взгляни-ка на этюды, это Ка-Хем.
- Пачкотня, - одобрительно сказала она, повертев картонки в руках. - А
почему же из-за головной боли направляют тебя в больницу? Разве это так
серьезно?
- Откуда мне знать. Докторам виднее.
- Ты от меня все скрываешь, Коля. Ты ужасно скрытный человек. Учти, я
буду ходить в больницу и все узнаю. Послушай, а вдруг у тебя что-нибудь
страшное? Ты не боишься?
- Нисколько.
- Ты настолько несамостоятельный, что даже бояться за себя придется
мне. И делать это я буду на совесть...
Его поместили в отделение нейрохирургии, и уже в самом названии таилось
нечто угрожающее. Не просто нервное, а еще и хирургическое. В его палате
лежали еще двое больных, один из них уже был оперирован и теперь
выздоравливал. Об операции он рассказывал просто: заснул, а потом
проснулся. И ничего страшного в этом, мол, нет. Продолбили дырку в черепе,
вынули лишнее и зашили. Вот и все дела. Такое отношение к серьезным вещам
нравилось Коле. Он и сам был таким.
В первые дни просвечивали рентгеном, прикрепляли датчики к груди,
рукам, голове, и самописец, шурша, писал непонятные для него кривые.
Лекарств почти не давали, только болеутоляющие, которые давно уже не
утоляли никакой боли.
К концу недели его осмотрел профессор.
- Ну как дела? - спросил он. - На операцию настроен?
- Ну что ж, - сказал Коля, - если надо...
- У тебя опухоль, - оказал профессор, помедлив, - Скорее всего
доброкачественная. Мы уберем ее, и твоя болезнь кончится. А самое главное,
не трусь и надейся на лучшее.
- Да я и не боюсь. Опухоль так опухоль.
- Ну тогда до среды, до операции.
В воскресенье пришла Дина. Он вышел к ней в больничный сад, они
посидели на скамейке, разгрызая твердые орехи и аккуратно складывая
жесткую кожуру в пакетик. Дина молчала, это было непохоже на нее, и
поэтому Коля болтал больше обычного, нервничал, вспоминал бородатые
анекдоты и громко смеялся за двоих.
- Ну что ты пригорюнилась, вольная птица? - не выдержал он. - Неужели
ты и в самом деле переживаешь за меня? Брось, не стоит. Операция
пустяковая, ничего со мной не случится. Только побреют меня наголо, и буду
я ужасный и страшный.
- Это так серьезно, - сказала она. - Ты сам не понимаешь, до чего это
серьезно.
- А я вот непременно выживу. Куда я денусь?
Она не отвечала, а молчала, хмурилась своим мыслям, и Коля подумал, что
она, наверное, знает больше его и по-настоящему беспокоится за него.
- Не расстраивайся, - сказал он, - и не хорони меня раньше времени.
Здесь хорошо лечат.
- С сегодняшнего дня я буду жить у тебя. Дай-ка мне ключи.
Это было неожиданным, и Коля не знал, отшутиться ему или просто
промолчать.
- А как же твоя независимость?
- Моя независимость в том и состоит, что я выполняю свои желания. Мне
хочется жить у тебя, и я буду жить у тебя. Ясно?
- Ну и ладно. Только не нарушай моего беспорядка.
Он лежал на узком операционном столе, под многоглазой лампой. Укололи в
вену, кто-то в зеленой марлевой маске склонился над ним, прикоснулся
пальцем, пахнущим йодом к веку.
Он пытался зацепиться руками за стол, чтобы не упасть, но привязанные
ладони были повернуты кверху, и он сжимал пальцами воздух. В голове
темнело, позванивало и подсвистывало, и когда, наконец, краешек света
высветился сбоку, то он увидел далекое небо. Он летел над зеленой
равниной, и ветер посвистывал в ушах, внизу позванивали колокольчиками
маленькие человечки, бежавшие следом и отстававшие, ибо полет его
ускорялся. Он знал, что спит, но от этого его ощущения не становилось
иллюзорнее, и безмерную выдумку своего сна он принимал как реальность.
Попробовал снизиться, но еще не знал, как это делать, и только
перекувыркнулся в воздухе. Он никогда раньше не прыгал с парашютом,
зрелище перевернутой земли неприятно удивило его.
Небо оказалось под ногами, бледно-синее, с редкими звездами, и казалось
- можно ступать по нему, как по тверди.
Он раскидывал и сводил руки, отбрасывал ноги и сгибал колени, пока не
научился регулировать положение своего тела в пространстве. Когда он
выровнялся и посмотрел вниз, то увидел, что равнина сменилась россыпью
крупных камней и редкими скалами. Горизонт был близким, и ни одного
облачка не просматривалось вблизи. Он снова попытался снизиться, не
потому, что полет утомлял его, напротив, он не затрачивал видимых усилий,
а просто ему было интересно узнать, что за земля под ним и что за люди
там, внизу.
Оказалось, что регулировать полет не так уж и трудно, надо было только
сосредоточиться на том, что ты снижаешься или что полет замедляется и тело
тотчас подчиняется приказу. Он быстро пошел вниз, скалы наплывали на него,
и метрах в двадцати от поверхности он испугался, что разобьется, взмыл
кверху, и, уже постепенно уменьшая высоту, принял вертикальное положение,
и, мягко спружинив коленями, опустился среди валунов. Сыпучий песок
холодил ноги, кружилась голова, и где-то в глубине, под правым виском,
громко билась жилка. Он потрогал рукой висок и под длинными волосами
ощутил вмятину, словно бы кости там не было, а прямо под кожей пульсировал
живой мозг. По краям вмятины отчетливо прощупывался округлый валик шрама.
"Ведь я лежу, - подумал он. - Ну да, я сейчас должен лежать на
операционном столе". Но эта мысль не удивила его, сон есть сон, и каким бы
он ни был, все равно он кажется естественным. Кто-то шел навстречу, трещал
кустарник под тяжелыми ногами, мерное сопенье доносилось все ближе и
ближе, и колокольчики зазвенели вдали. Он шагнул за валун и стал ждать. Он
не боялся встречи, он знал, что в любую минуту сможет взлететь. Кто-то
наплывал на него, темный, жаркий, со всех сторон, и когда он рванулся в
воздух, то понял, что уже поздно, ибо и там душное, красное, расплывчатое,
как свет фонаря в тумане, уже заполнило пространство и прижимало к земле.
И он вцепился пальцами в это душное и ударил наугад ногой, но руки вязли,
как в трясине, а ноги держал кто-то цепкий, сильный.
- Да успокойся ты! - услышал он сквозь темноту. - Не шевелись так
сильно. Проснись!
И он увидел, что сон кончился и что лежит он в своей (палате, и оба
соседа держат его за руки и за ноги.
- Отпустите, - сказал он тихо.
- Не тушуйся, Коля, - сказал сосед. - Все в порядке. Это наркоз
отходит. Закрой глаза.
И он послушался и заснул, на этот раз без сновидений.
Он быстро встал на ноги, рана заживала, и отрастали волосы на бритой
голове, и только головные боли не проходили. Он спрашивал об этом врачей,
но они успокаивали его, говорили, что так всегда бывает в первые недели, а
сама операция прошла удачно, опухоль удалили и самое главное теперь -
набраться терпения. Николай и сам думал, что все будет нормально и о
плохом старался не думать, но боли не проходили. Порой темнело в глазах, и
он едва удерживался, чтобы не упасть. Приходила Дина, заботливая,
преувеличенно веселая, кормила его апельсинами и придумывала, как они
хорошо скоро заживут.
Ему хотелось рисовать. Он соскучился по своей комнате и по запаху
красок, и по шуршанью карандаша на бумаге. Как выздоравливающему ему дали
нагрузку - рисовать больничную газету и санитарные бюллетени, и он делал
эту работу на совесть, а для себя набрасывал эскизы по памяти.
Он хотел нарисовать свой сон.
Потом с него сняли повязку и выписали. Профессор разговаривал с ним,
объяснял, как важно сейчас изменить привычный образ жизни, какие лекарства
нужно принимать и, самое главное, не паниковать.
А он и так не паниковал, и все же оставался неприятный осадок, будто
все его обманывают и разговаривают с ним как с маленьким или, что хуже
всего, как с безнадежным больным.
Дина отвезла его домой на такси, и он не узнал свою комнату. Женская
рука коснулась ее, этюды развешаны по стенам, мольберты сдвинуты к окну, а
пол так чисто вымыт, что по нему было боязно ступить.
- Где же мой беспорядок? - сокрушался он. Дина так и осталась у него, и
ему, привыкшему к одиночеству, было уже тягостно ее присутствие, но
одновременно и приятно, что она проявляет участие и заботу.
А ему по ночам снилось, что он бежал от кого-то невидимого, а тело его,
словно слепленное из сырой глины, все время разваливалось, распадалось.
Приходилось останавливаться, прикреплять руки, ноги, голову на прежние
места, но они снова отваливались. И сам этот процесс непрерывной лепки
самого себя был тягостен и навязчив до того, что и днем он не мог
отвязаться от этого ощущения, и было только одно средство ослабить его -
рисовать. И он рисовал бесчисленные автопортреты, непривлекательные,
страшные порой, словно бы видел себя в неисчислимых кривых зеркалах.
Дина с беспокойством следила за его работой, советовала прекратить ее и
больше отдыхать, лежать или гулять. Ей было непонятно то, что преследовало
его, и, должно быть, в глубине души она считала его больным. А он и не
старался объяснять ей что-нибудь, он просто работал до тех пор, пока не
проходила боль.
Изредка он выходил во двор, прогуливался по скверику, немного
отвлекался, но одно раздражало его - сочувственные взгляды соседей и
шепоток за спиной. И однажды услышал, как кто-то сказал ему вслед:
"Бедняга! Совсем дошел. Долго не протянет".
Он и сам подозревал неладное. Еще в больнице он видел, как быстро
поправляются оперированные, а ему с каждым днем становилось все хуже и
хуже. Вечером он спросил Дин напрямик:
- Я знаю, что со мной неладно, и ты знаешь об это еще лучше меня. Ведь
я прекрасно вижу, как ты заботишься обо мне, хочешь скрасить мне последние
дни. И знаешь что, не надо мучить себя, ты свободна. Если это просто
жалость, то, право же, не стоит, я не нуждаюсь в этом.
- Это все? - холодно спросила Дина. - Или еще что нибудь скажешь?
- И скажу. Я знаю, что скоро умру, и не думай, что боюсь смерти. В
конце концов, у меня есть все это.
Он обвел рукой комнату.
- А я тоже часть этой комнаты, - вызывающе сказала Дина. - На той
стене, кстати, мой портрет. И никуда я отсюда не уйду. Мне здесь нравится.
Что, съел?
- Злюка, - сказал Николай. - Я вот пожалуюсь на тебя.
- Попробуй только.
Они еще долго перебрасывались ничего не значащим фразами, как это часто
бывает.
- Ну ладно, - решился под конец Николай. - Скажи мне одно: сколько мне
осталось жить? Только не придумывай.
- Не знаю, - сказала Дина. - И никто не знает.
- Ну хоть на что я могу рассчитывать? На год? На месяц?
- От недели до года, - четко выговорила Дина. - Ясно? И если ты будешь
раскисать, если я услышу от тебя еще подобные слова, то надаю тебе таких
пощечин... таких...
И она не выдержала, расплакалась.
Ночью он лежал на спине с открытыми глазами, думая о своей не
слишком-то удавшейся жизни и еще о том, что его любимому сну так и не
суждено сбыться. Никогда он не полетит над зеленой равниной родной стороны
по двум очень простым причинам. Во-первых, потому, что такого не может
быть, чтобы человек летал без руля и без ветрил, и во-вторых, потому, что
он не бессмертен.
И почему так получилось, что он сам вырастил собственную смерть,
выкормил ее своей кровью, сохранил от холода, жары? Несправедливость этого
казалась непостижимой.
Приснился какой-то путаный сон. Отец учил его плавать, он барахтался в
воде, пускал пузыри, но отец снова и снова бросал его в воду и смеялся. А
потом оказалось, что это не вода, а бросает его отец с крыши высокого дома
и он учится летать. Он кричал, кувыркался в воздухе, и люди шли мимо и
вверх не глядели.
Он проснулся весь в поту. Сердце учащенно билось. И он услышал, что
Дина тоже не спала, она тихо плакала, отвернувшись к стенке. И ему
подумалось, что ее горе должно быть сильнее его страха. Он погладил ее по
вздрагивающей спине и сказал: "Не бойся. Все будет хорошо, если я так тебе
нужен". Но она только заплакала еще громче и прижалась к нему, и утро
настало для них безрадостное.
Дина ушла на работу, а он так и остался в постели, расслабился, размяк.
Не хотелось вставать, умываться, не хотелось есть, и спать тоже не
хотелось. Он рассеянно осматривал стены с развешанными картинами и
этюдами, мольберты, тюбики красок, кисти в стаканах, и ему казалось, что
все это напрасно и бессмысленно, что не так уж и велика его власть над
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг