вторично? Что было раньше: яйцо или курица? Напрасно мучились люди над
этими вопросами, есть простой и ясный ответ...)
Больше ничего придумать не мог, а от того единственно правильного
объяснения своего происхождения сейчас зависела не только его дальнейшая
судьба, но и жизнь. Раньше он придумывал свои теории скорее для
развлечения, ибо ни одна из них не могла повлиять на его жизнь, но сейчас
надо было во что бы то ни стало найти верную. Начав сначала, мысленно
проследив свой путь сквозь века и земли, ни разу не сбившись в
очередности, он вспомнил все свои перерождения начиная с первого и еще раз
удивился необъяснимой мудрости своего тела, никогда не подводившего его.
Что бы ни случалось вокруг, казалось, какая-то сила хранит его от смерти,
потому что даже если он и был на краю гибели, всегда приходила
случайность, спасавшая его. И он полагал, что эта самозащита, развитая до
невероятного предела, скрыта в нем самом, не подчиняясь его воле.
(...да, он был так уж устроен, что сжить его со света было делом
нелегким, если не сказать точнее - невозможным. Конечно, он не был
бессмертным в том смысле, что не подлежал материальному уничтожению. Он
мог гореть в огне, тонуть в воде, и пуля и меч могли прервать его жизнь,
но этого просто не случалось. Да, это была сверхсамозащита, но были и
другие причины, не менее важные, уже не зависящие от него самого. И я был
одной из них. Я был обязан следить за ним, вызволяя его из смертельных
переделок, но делать это так, чтобы он ничего не знал обо мне. Он
скрывался под крылышком у папы Климента VII, полагая, что Ватикан - это
самое надежное место в раздираемой войнами Европе. Но ландскнехты Карла V
Габсбурга ворвались в Рим, устроили резню на улицах, не щадя никого, и
разграбили Ватикан. Мне пришлось добираться в Рим издалека, и в спешке, не
успев дооформиться, я напугал до смерти двух бравых германцев, тащивших
моего монаха к колонне собора, чтобы сделать из него потешную мишень для
своих арбалетов... Я дал ему возможность уехать в Испанию, откуда четыре
года спустя он отправился завоевывать Перу в качестве духовника Франсиско
Писарро. С тех пор он довольно долго блуждал по Америке, прибавив к своим
знаниям секреты индейских колдунов...)
Независимо от того, кто он есть на самом деле, сейчас произошло то, что
способно изменить его жизнь. Или эта перемена является вырождением -
предвестником гибели, или наоборот - скачком на новую, более совершенную
степень, пока еще непонятную, но наверняка объяснимую. И он стал искать
объяснения. Каждый раз, как его тело изменяло свой облик, как бы ни было
неожиданным это вначале, потом неизменно находились оправдания
правильности выбора, потому что существование именно в этом теле давало
ему большую вероятность выжить в изменившихся условиях. Значит, и сейчас
отказ от человеческого облика диктует ему единственный верный выход.
(...да, за два года до вторжения Чингисхана в пределы Южной Руси он
изменил свой облик и из рослого голубоглазого славянина превратился в
черноволосого желтолицего монгола. При тогдашней скорости распространения
информации никто, в том числе и он сам, не предвидел нашествия, никто,
кроме...)
Отсюда следовали выводы: или скоро на Земле люди станут такими, как он,
или на Землю придут люди с подобным телом, или скоро должна разразиться
катастрофа, после которой с таким телом будет больше шансов выжить. Был
еще один вывод: должен прийти кто-то, кому он нужен в таком виде. Он
последовательно опроверг свои выкладки. Во-первых, ничто не предвещало
массовых мутаций и, тем более, постепенного сдвига в облике людей.
Во-вторых, маловероятно, чтобы Землю захватила чужая цивилизация - он не
верил в войну миров, и уж во всяком случае захват планеты не будет длиться
считанные дни. В-третьих, катастрофа, какой бы она ни была, тоже не
способна привести к однородному изменению людей, их генетики и
приспосабливаемости. Оставался четвертый вывод, и как бы странно ни
казалось, что вдруг впервые за всю его разноликую жизнь к нему может
прийти тот, кто знает о нем больше его самого, это было более вероятным.
Значит, его тело знало заранее об этом и подготовилось к встрече. Значит,
или он сам должен идти искать тех людей, или к нему должны прийти.
(...да, при всей серости он умел логически мыслить. Он всегда должен
был выбирать из многих зол меньшее и научился делать это виртуозно. Он был
великолепным экземпляром и сделал все, что от него требовалось. Конечно,
его поведение и взгляды не укладывались в рамки земной морали. Он всегда
был подонком - именно эти качества, плюс к ним обаяние, умение понравиться
и войти в доверие, обеспечили ему столь долгую жизнь. Он легко воспринимал
любую идеологию, и муки совести никогда его не мучили. Это он был тем,
кого назвали Вечным Жидом, и это его единственный след в человечестве. И
он, и я могли бы раскрыть многие тайны истории, но он не делал этого
потому, что боялся за свою шкуру, а я никогда не сделаю этого совсем по
другим причинам...)
Зазвонил телефон. Он поколебался, но трубку не снял. Для всех он уже
уехал, а для тех, кто знает о нем, есть и другие способы общения. Походил
по комнате. Был предновогодний день. За стеной, у соседей, уже звучала
музыка, слышались голоса, кто-то насвистывал, люди готовились к перелому
года, будто бы и в самом деле невидимая граница, отделяющая один год от
другого, могла принести новое счастье при строгом исполнении ритуалов. За
свою жизнь он соблюдал тысячи разных обычаев, веровал, по крайней мере
внешне, во многие странности, призванные вносить в человеческую жизнь
порядок, но это не мешало ему ничему не поклоняться. Сейчас, наедине с
самим собой, он мог позволить себе усмехнуться странной привычке людей
обставлять особой торжественностью миг завершения очередного оборота
планеты вокруг солнца.
(...сам знаю множество странностей, сопутствующих человеку, но глупо
ставить себя выше человечества лишь на том основании, что имеешь
возможность наблюдать его со стороны. И разве я не делил с людьми их беды,
разве не радовался вместе с ними миру и процветанию? На моих глазах
исчезали страны и народы, разрушались города, гибли книги и полотна, но
живо человечество, и я знаю наверняка - будет...)
Последний год он жил в двухкомнатном одноэтажном доме на краю города.
Соседи не мешали ему, и он им тоже. Меньше всего ему хотелось сейчас,
чтобы кто-нибудь постучался в двери, и поэтому он старался ступать
неслышно и свет не зажигал. Ему хотелось пить, но он не знал, можно ли
пить воду, вдруг его организм перестроен так, что обычная вода окажется
ядом. Не говоря уже о пище. Полагаясь на мудрость своего тела, он думал,
что очередная случайность выведет его из этого состояния неопределенности,
и беспокоился только, что время идет, а ничего не происходит. Он снова
стал связывать логические цепочки, но ясного конца мысли так и не было.
Тогда он вернулся к версии своего неземного происхождения и стал
размышлять над причинами этого. Выходило так, что его или случайно забыли
на Земле, предоставив самому себе, или оставили с какой-то целью. Но он
сам ничего не знал о целях своего пребывания на этой планете, и получалось
так, что все равно бы он не мог принести никакой пользы своей далекой
родине. Но могло оказаться, что его специально заставили забыть о своей
чужеродности, чтобы он не отделял себя от людей и в поведении был
естествен и обычен.
(...да, его роль заключалась именно в этом. Мне было тяжелее. Я помнил
все, и тяжесть ответственности за содеянное и сказанное мною не раз
доводила меня до отчаяния... Я помню народы и племена, забытые ныне;
страны, империи, казавшиеся вечными, но рухнувшие, исчезнувшие,
растворившиеся. Где они теперь, народы, наводившие ужас одним своим
именем? Где гунны, алазоны, вандалы, гепиды, венеды, свевы, хамавы,
сугамбры, херуски, кидани? Где хазары, печенеги, половцы, эдуи, квады? Где
обры? Нет смысла искать ответа на эти вопросы. Они изменили обличье,
приняли другие имена, рассеянные по свету, по всей земле, забывшие своих
предков, свой язык, они живы. И каждому народу, сохранившему свой язык и
свое имя, прошедшему через геноцид и ассимиляцию истории и помнящему свое
родство, свои корни, разве не...)
Как ни странно, но это было более или менее логичным. Если он был
разведчиком, информатором, то подневольным, не знающим даже о том, что
постоянно передает сведения чужой стране. Тело само направляло его
действия, защищало его и, наверное, передавало информацию помимо его
самого, его воли, сознания.
(...да, он был чужаком, и пришла пора вернуться ему. Он выжил здесь и
искупил свою вину перед родиной. Там, откуда он пришел, он тоже отличался
от других, он нарушил закон, и к нему применили обычную меру... А я
остаюсь, я не могу уйти, пока...)
Он еще раз перебрал все гипотезы и остановился на этой. Странно, что
раньше он не думал об этом, во всяком случае, всерьез. Наверное, и сейчас
тело его, неведомо как запрограммированное, подсказывает ему единственный
вариант. Итак, он чужак, не землянин, и всю свою долгую жизнь был призван
просто жить в разных обличиях с одной целью - поставлять информацию. Это
объясняло все странности его жизни. А если сейчас тело его изменилось
настолько, что стало невозможно жить на Земле, то значит, пришла пора
уходить. Он и в самом деле постарел, и быть может, ему уже нашли замену, и
где-то, не слишком далеко отсюда, его ждут.
(...разведчики и шпионы. Разведчик - слово героическое, шпион -
позорное. А он не был ни тем, ни другим, он был просто подкидышем,
кукушонком в чужом гнезде. Его присудили к изгнанию. Он был преступником
на нашей далекой родине, где все прошлые и нынешние болезни Земли
давным-давно позади, и таких, как он, считают моральными мутантами,
уродами, и выключают их прежнюю память, и снабжают автономной программой,
и ссылают на отдаленные планеты, где мы, добровольно ушедшие в далекий
поиск, следим за ними и не даем им погибнуть напрасно. Ну что ж, срок его
истекает. Быть может, тысячелетняя жизнь на Земле научила его хоть
чему-то...)
Тело не подводило его ни разу, и он решил, что те, кто должен прийти за
ним, недалеко.
В двенадцать часов ночи он услышал усилившийся шум за стеной, хлопали
пробки, гремел транзистор, смеялись и громко пели. И тут он вспомнил, что
соседи уехали неделю назад и новые жильцы должны приехать только в конце
января.
Тогда он встал, закутался поплотнее шарфом, взял чемодан, захлопнул за
собой дверь, потому что знал - сюда он больше не вернется. Постоял на
пороге, вдыхая морозный воздух, посмотрел на заснеженный сад, дорогу,
город, на небо со знакомыми звездами, мысленно попрощался со всем этим и
со всей Землей заодно, на которой он прожил тысячи жизней, не похожих одна
на другую.
Он знал, что дверь в соседнюю квартиру будет не запертой. Не стучась,
вошел в сени. Гремела музыка, шумели голоса, он открыл дверь в комнату и
не удивился тому, что увидел. Комната была пустой, мебель и вещи из нее
вывезли, и только сор, старые газеты и пыль лежали на полу. Посредине
комнаты в неудобной позе сидел человек, похожий на него самого, и молча
смотрел на вошедшего. Рядом с ним стоял мальчик, обычный, земной,
сосредоточенно ел мороженое и поглядывал в окно, и скучал, наверное.
(...и вот я пришел за ним, чтобы включить его прежнюю память, и
объяснить ему все, и сказать то, что я о нем думаю.
Выше голову, подкидыш! Смелее гляди, кукушонок! Видишь, новый мальчик
пришел на смену тебе. А ты не забыл, как предавал своих друзей? В смутные
времена войн и восстаний, поисков правды и счастья, когда люди, смертные и
незащищенные, шли на верную смерть ради других, ты, бессмертный, откупался
золотом, слезами, доносами, хворостом, подброшенным в костры осужденных?
Помнишь ли ты всех преданных тобой?.. И я встаю и говорю ему на древнем
языке шумеров: привет, подкидыш, твой срок истек...)
РАЗДЕЛЕНИЕ СФИНКСА
Человек + лев = сфинкс
Сфинкс - лев = ?
В семь тридцать у Елагина умерла жена. Они прожили вместе десять лет,
уже три года она тяжело болела, и болезнь ее была такова, что и в больницу
не было смысла ложиться. Он не отходил от нее последние четыре дня, когда
мысли ее путались, и слова наползали одно на другое, и душа напоследок
обходила привычное тело, прощаясь с ним и сетуя на несправедливость и
невозвратимость ухода.
Елагин знал, что она умрет, знал давно и поэтому не плакал, не
паниковал, а терпеливо ухаживал за больной, с горестным любопытством
наблюдая, как изменяется ее тело, углубляются глаза и синеют пальцы.
В последний день она уже не говорила, дыхание стало глубоким и ровным,
только изредка она улыбалась сквозь беспамятство, и бог весть какие мысли
и образы мерещились ей в надвигающейся темноте. Иногда она поднимала руку
и медленно водила в воздухе раскрытой ладонью, словно ловила что-то или,
быть может, ощупывала границу этого мира, проверяя ее на прочность.
Елагин сидел рядом и гладил ее волосы, и последним касанием
дотрагивался до груди, живота, рук, уже незнакомых, уже чужих.
Он не звал ни врача, ни родных, он не хотел никого видеть, и прощал все
обиды жене, и мысленно просил простить свои. А помнишь, Маруся, говорил он
беззвучно, помнишь, как умерла наша Настенька? А помнишь, Маруся, говорил
он в мыслях своих, помнишь, как мы с тобой были в Сочи? А помнишь, Маруся,
говорил он неслышно, помнишь, как мы пели в том лесу?
И казалось ему, что она слышит его мысли и тоже вспоминает, и от этого
ей не так одиноко уходить навсегда.
Последний вдох был короток и невесом. Елагин прижал ухо к груди, уже
неподвижной. Сердце еще билось, но удары его становились все более и более
легкими, редкими, и вот в последний раз оно толкнуло густеющую кровь и,
словно человек, вязнущий в трясине, замерло и больше не двигалось.
Елагин дотронулся до век, и без того закрытых, поцеловал в лоб и
отстранялся от тела.
Он прикрыл тело простыней, зашторил окна и закрыл зеркало черным
платком, приготовленным заранее.
Неподвижное тело под простыней было просто телом, а жена его ушла в
никуда, а если и осталось что-то, то лишь в памяти, в фотографиях - в
столь же смертных и тленных свидетелях того, что не повторится.
В семь сорок Елагину показалось, что простыня шевельнулась. Елагин
боялся только гаишников и бесприютной старости и поэтому не напугался. Он
подошел ближе к телу, приоткрыл простыню сбоку и нашел руку. Она была еще
теплой, гибкой, Елагин легонько сжал пальцы, и ему снова показалось, что
рука ответила на прикосновение.
- Маруся, - тихонько позвал он вслух. - Маруся, ты жива?
Ему никто не ответил, тогда он открыл ее лицо и склонился над ним.
Будто бы воздух всколыхнулся, а может, так, померещилось. Оттянул веко,
глаз был блестящим, зрачок узкий, прижал ухо к груди, и ему показалось,
что там, в глубине, шевелится живое сердце.
Елагин знал, что бывает так называемый летаргический сон и что иногда
живых принимают за мертвых, поэтому успокоился, но не обрадовался,
впрочем. Он уже свыкся с тем, что жена должна умереть, привык к мысли, что
он остался один и в последующие дни не избежать мучительных и тягостных
хлопот. Он даже почувствовал себя обманутым, но укорять жену не стад, ведь
это не зависело от нее, и ему стадо жаль, что агония затянулась, ибо
смерти все равно не миновать, а эта грань между жизнью и небытием лишь
продлевает мучения, ее и его.
Что-то удерживало его еще раз подойти к жене и посмотреть, как там она.
Он не хотел признаваться даже самому себе, что боится, но, по-видимому,
так оно и было. Он ушел на кухню и сидел там и добивал свое разбитое
сердце горестными воспоминаниями. Все десять лет супружеской жизни он так
и не знал наверняка, любит ли свою жену, но сейчас ему казалось, что любит
до невыносимой щемящей боли, и если бы она выздоровела, он бы не пожалел
ничего.
И вспоминались сейчас не ссоры и размолвки, которых тоже было
предостаточно, а хорошие светлые дни, и казалось, что прошлая жизнь, какой
бы она ни была, - это единственная реальность, а все остальное,
происходящее сейчас, на будущее не обречено.
Прошлое представлялось в виде картинок, стоп-кадров, порой снятых не с
самых выгодных позиций - то высвечивалась часть лица, а остальное было в
тумане, то высокая волна на взлете вспыхивала радужной пеной и оставалась
так; и совсем забылись запахи, звуки, голоса и прикосновения прошлого.
Голос жены выветривался, тускнел, сливался с чужими голосами и памяти не
подчинялся. Хотелось оживить прикосновения ее теплой руки, губ, горячего,
освеженного сном тела, но вот она умерла, и нет ее больше.
В восемь пятнадцать явственно шевельнулась простыня и приоткрылось лицо
Маруси. Елагин приблизился. Она дышала, хоть редко, но глубоко, и глаза
были открыты.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг