медленно оближет усмешливый рот и тягуче отклонится на черный подлокотник,
томно смежив веки и нарочито вздрагивая ноздрями.
Так она соблазнила Эккегарда Варграна, прямо в королевской
опочивальне, куда завлекла его, прикинувшись, что ей дурно.
Король в это время слушал внизу в зале нескончаемые баллады о Пути по
Этару. Там, перед огромным камином парадного зала, гремел Этарон.
А в задымленной опочивальне (осенний ветер задувал дым в трубы, и
воздух был волнующе горек) среди копошения теней и вздохов никнущего
пламени с ее губ летели вперемежку хохот и сквернословия, пока
раскрасневшийся, одурманенный Варгран с прилипшими ко лбу волосами
по-ландскнехтски рвал с нее платье.
Эккегард Варгран измучился за эти три дня. Сомнения копошились в
углах сознания, как тени тогда в королевской опочивальне... Он рад был бы
сжаться в комок, лишь бы выдавить из себя это воспоминание, для которого
даже не было слов, чтобы составить пристойный и сдержанный рассказ. Все,
что случилось тем вечером и не раз повторялось между ним и королевой,
могло быть описано либо бранными словами шлюх, либо языком суда и закона.
Вконец истерзанный этой постыдной тайной и смутно догадываясь, что он
тоже как-то причастен к убийству короля, он затеял долгий, полный
околичностей разговор с отцом, имея намерение во всем признаться и ничего
не назвать своими именами. Отец выслушал молча и, как показалось
Эккегарду, не вник в суть дела, однако часом позже попросил его уломать
королеву, чтобы отошла наконец от мертвеца и удалилась на покой.
В Цитадели скопилось мертвое, почти осадное напряжение. От верных
людей то и дело доходили вести, что по Хаару блуждают и ширятся слухи о
том, как на деле было с королем, и слухи эти до странности правдоподобны.
"Несомненно, - говорили эти люди, горестно качая головами, - кто-то
помогает слухам расходиться, да еще подправляет их, если напридумано
лишнее". Помимо прочего шептались в харчевнях, что, мол, окаянные вельможи
совсем потеряли совесть, наврали королеве, так теперь она, бедняжка, так и
не знает, кем был убит ее муженек... А с горя долго ли повесить
десяток-другой невинных бедняков? Ведь королевское горе одним плачем не
избудется. Впрочем, болтали и другое: некий человек, мол, дошел-таки до
королевы с правдой, и бодрствует она возле покойного, чтобы честь честью
уважить старый порядок и чтобы народ не изверился, упаси Создатель, вовсе
в короле. Она поступает хорошо, но правду подушкой-то не придушишь...
Теперь Варгран шел выполнить просьбу отца - увести упрямицу, чтоб не
сидела третью ночь, давая пищу кривотолкам.
Из-под дверей пробивался слабый свет, порой прорезаемый тенью - она
была там, бессонно кружила у гроба.
Одно покрывало охватывало ее подбородок, строго сужая щеки, возле
ушей оно было собрано в складки; другое спускалось на спину, платье же
было траурным только по цвету, а так едва прикрывало грудь. Золотистое
лицо было опущено, только напряженно и недобро косили глаза.
Варгран подошел к ней, еще острее, чем вчера, в доме у Ниссаглей,
ощущая ту мучительную, неуловимую для мысли связь между нею, собой и
мертвым королем. Что-то здесь не так, подумал он, только бы скорее пришло
прозрение, только бы не томиться этим секретом, застрявшим где-то вне
разума.
Она, стараясь не щуриться, смотрела на него. У Варграна был тот тип
лица, что называют благородным, - крупные, правильные черты, серые глаза в
меру велики, блестящие черные волосы, довольно редкие среди Этарет,
мягкими завитками спадали на лоб. Воплощение балладного благородства,
противоположность крутолобому, горбоносому, вспыльчивому и - ах! - до
жалости безвольному Алли.
Но и Эккегард все чаще терял самообладание в ее присутствии Беатрикс
умела и любила доводить его до совершенного неистовства - в любви ли, в
беседе ли.
- Доброй ночи, Эккегард, - сказала она надтреснутым голосом, то ли
выпроваживая его, то ли здороваясь. Эккегард возмутился и тут же допустил
ошибку, обратясь к ней по имени:
- Беатрикс, я прошу тебя, ляг и отдохни. Никакой нет надобности в
этих бдениях. Народ прослышал и теперь волнуется, того гляди, совсем
расшумится. Прошу тебя... - Он вдруг осекся, ему пришла в голову странная
мысль: по идее королева не должна была знать правду, все следили, чтобы
истинная причина смерти короля осталась ей неизвестной. Еще бы, такой стыд
перед вертихвосткой-иноземкой, которая уж наверняка не замкнется себе в
Занте-Мерджит, а умчится на Юг и поднимет звон на все Святые земли. Но его
не отпускало предчувствие, что она знает обо всем, причем знает больше,
чем кто бы то ни было, и что именно в ее руке узел этой беспокоящей его
связи: "он, она, король". Она еще раз обошла гроб. Склонив плечи,
запечатлела на лбу покойника целомудренный поцелуй. Отступила. Точно так
же она целовала бы камень, любимого ручного горностая, нелюбимого
любовника, - он вдруг понял: есть у нее такой, он его чует, как всех в
этой паутине, только вот имя...
- Я не уйду отсюда, Эккегард.
- Но ты устала, прошу тебя, тебе нужно отдохнуть. Здесь не место
кокетству. Иди же спать.
- Только с тобой, мой сладкий, - сдерзила женщина.
Он залился краской и не сразу нашелся с ответом. Строго мерцали
высокие "гробовые" свечи. Уста королевы были злорадно сомкнуты. Он решил
защищаться, решил покончить разом не только с несуразными бдениями, но и с
тяготящей его связью.
- Я давно хотел тебе сказать, - он запнулся, - я давно хотел тебе
сказать, что надо покончить с этим срамом, которому мы так и не придумали
оправдания. На языке благородных это зовется измена и разврат. Знай,
Беатрикс: мне страшно, а не сладко, что я причастен к этому. Я чувствую
себя так, словно кровь короля и на моих руках.
- Ты благороден? - Глаза женщины засветились. - Так почему же ты не
назовешь то, что было между нами, благородным на всех наречиях словом
"любовь"?
- Прости, королева, что должен говорить с тобой так, как не говорил
раньше, - и он сделал шаг назад, - но ты и я - разной крови. Века и Воля
Сил разделили Этарет и людей, и, несмотря на сходство друг с другом, не
может быть между ними истинной любви. От века и навеки! - Он вколотил
последний гвоздь и величаво сомкнул уста. Однако вколотил не до конца. В
лице Беатрикс проглянуло ехидство.
- Ай! Ну да, конечно, не может, - сказала она, придвигаясь, - куда
мне понять высокую душу Этарет! Конечно, какая там любовь! Швеи ведь так и
не смогли починить то платье, которое ты с меня содрал во время нашего
первого свидания. Осмелюсь напомнить высокому магнату Эккегарду Варграну,
что его величество в тот момент, как и подобает истинному Этарет,
наслаждался балладами. Да уж, какая там любовь! Скотина ландскнехт и
потаскушка с площади Барг - вот кто мы были тогда. И говорили на одном
языке - помнишь: "Сучка на жеребце!.."
Тут Варгран опомнился:
- Не сметь! Не говори такого при покойнике! Выйдем и продолжим
разговор!
- В спальне на кровати, мой сладкий Эккегард! И только там!
- Замолчи!
И такая была в его голосе ярость, что королева попятилась.
- Иэй! Такое чувство, ты боишься, будто он воскреснет, Эккегард! Но
нет - он уж не встанет! Уж я-то постаралась, чтобы он лежал тихохонько!
Ведь это - моя работа, Лесной витязь. Это по моему слову его зарезали в
борделе у Эрсон. Это по моей воле весь Хаар стоит на ушах от слухов. Ну и
что, помогли ему тысячелетняя слава, зеленые свечки, этот дурацкий ножик?
Не-а! Колдуй не колдуй, а он все равно подох, потому что я этого захотела!
Потому что мне надоело быть портновским чучелом и распоркой для кэннена! И
мне надоело слушать те бредни, которые вбивал ему в голову Аргаред! Да-да,
ты прав, мой сладкий: между женщиной и Этарет любви не будет. И вот
почему: нормальная женщина просто свихнется с таким болваном, который все
время будет ей говорить, что она должна быть ему по гроб и дальше
благодарна за то, что он оказал ей честь, взяв в жены, ах, нет! - сделав
своей любовницей! Поскольку он, видите ли, не человек, а, знаете ли,
лучше! Так вот, она или свихнется, или пойдет гулять с солдатней, что я
иногда и делала, когда чувствовала, что с моей бедной головой что-то не
так! И этот же самый болван изволит изменять своему другу и сюзерену с его
супругой и так порвать на ней платье, что платье это приходится сжечь! И
все никак не может честно сказать, что он самый обычный мужик! Не хуже и
не лучше других. И его полюбила баба, тоже не хуже и не лучше других, вот
разве что Господь нахлобучил на нее чертову корону, которая на самом деле
не что иное, как шутовской колпак. Вот разве что отец у нее - император
Святых земель! А теперь последнее, мой сладкий, - она уже почти выла, - я
это все тебе рассказала, потому что люблю тебя. Люблю, и все тут! И не
хочу с тобой расставаться, понял? И ты станешь моим королем, как тут у вас
говорят - отныне и навеки! Ты им станешь. Потому что ты - человек.
Человечишка! И не виляй! Я сказала!
У него тряслась челюсть, дрожали руки, и он не в силах был их
поднять, чтобы хотя бы закрыть лицо. Надо было ей как-то ответить, но все
слова куда-то исчезли, остались немота, желтый свет, Беатрикс - и спасения
не было!! Он зажмурился, стиснул зубы и повалился на колени, схватившись
за волосы, словно пытался удержать готовую сорваться с плеч голову. Лицо у
него было искаженное, белое, мокрое - как после жесточайшей пытки.
С тихим мычанием он качался взад-вперед, редкие слезы выступили меж
стиснутых век и катились у него по щекам. Некоторое время королева молча
наблюдала за ним, потом подошла и насмешливо поинтересовалась:
- Ну, кому из нас надо пойти спать? Да еще, клянусь Богом, приняв
усыпительное средство. Если призрак короля вздумает выяснять отношения,
оно защитит вернее, чем зеленые свечи. Только я думаю, что сама буду
лучшим усыпительным средством... Я твои слезки быстро высушу... А?
Сейчас бы сказать ей: "Пошла вон!" Или - нет, схватить за руку,
вытащить к страже, пригнуть за волосы, закричать, срывая голос, на весь
Хаар: "Вот она, убийца! Вот убийца короля!" Но он лишь беспомощно, словно
в полубреду, шептал о том, что боится угрызений совести, чувствуя, что
вот-вот зарыдает от ужаса, любви и бессилия.
- Ну, хочешь, я буду твоей совестью? Хочешь? - Она присела рядом,
скользнув ладонями под его волосы, и повернула к себе его лицо с
блестящими полосками слез. - Я никогда, никогда ничего тебе не припомню...
Клянусь тебе - все, что было, я спрячу в другую жизнь. Клянусь. - Она
потянулась к нему с поцелуем - дерзкий румяный рот приблизился к его
вздрагивающим, кривящимся губам.
Он был не в силах не ответить. У него осталась только она. И пожалуй,
с ней было бы не страшно жить дальше, если не вспоминать про погубленного
короля.
Глава четвертая
ЛИЦОМ К СУДЬБЕ
Рингенские гвардейцы чистили амуницию. Собственно, уже заканчивали,
потому что в окошках казармы начало смеркаться. Шуршал несильный
апрельский дождик, пахло мокрой известкой, снегом и оттаявшим дерьмом,
которое наложили во всех углах люди и собаки. Зимой все покрывалось
снегом, который в служебных дворах не убирали, а протаптывали в нем кривые
разбегающиеся тропки до кухонь, кордегардий, портомоен, конюшен, псарен,
людских. По ним и сновали под вечно сумеречным зимним небом, прикрывая
лица от мороза, - дни были короткие, воздух обжигал гортань, как
прозрачная хлебная брага, которую без выдоха не пригубишь.
Но сейчас была весна. Суконки ходили по кирасам с тихим звоном - от
этого казалось, что в темнеющем воздухе подвешены малюсенькие
колокольчики. Гвардейцы молчали.
Их капитан, Эгмундт, угрюмо проворачивал в голове одну и ту же мысль:
"С какой, собственно, стати, регентом выбрали не принца Эзеля, а
вдову-чужестранку?" Он не мог сказать, нравится ему это или нет, за он или
против... Во-первых, почему женщина? Во-вторых, почему чужая? Это конечно
же как-то связано с тем, что он подглядел, стоя с месяц назад на страже в
Чертоге Совета. Единогласно прозвучавшее "да" магнатов, побелевшее лицо
Аргареда, а потом долгий и непривычно громкий, на грани ругани, спор.
Потом он прошел мимо Эгмундта, за ним выбежал его сын Элас, и у обоих на
лицах были досада и злость, и в галерее Аргаред-старший что-то шепнул сыну
на ухо, и тот, сильно покраснев, приоткрыл рот, обернулся назад, на дверь
зала, где напряжение уже спало и шла благодушная беседа людей, принявших
полезное и важное решение. Потом Элас взял отца под руку, и, поглядев еще
раз вместе на дверь Чертога, они одновременно отвернулись и удалились.
Эгмундт, служивший трону Эманда двадцать три года, искренне ставивший
Этарет выше людей и перенявший многие их суеверия, очень удивился, что
Высокие ведут себя, словно зарвавшиеся магистратские чинуши. Кроме того,
ему всегда нравился Аргаред, одно лишь появление которого вызывало тоску
по небывалому геройству, чудесам и странствиям. В прочих магнатах
определенно было больше вельможного, земного. Поэтому Эгмундт обиделся,
сам толком не понимая, на что или за кого, и неожиданно для себя пожалел
Аргареда - такими печальными казались удалявшиеся по галерее отец и сын.
Теперь он точил длинный блестящий меч, который был куплен в самом
начале его карьеры наемника, а теперь - что ж делать - служить будет чужой
королеве. И все крутилась в голове неотвязная мысль об этой самой
королеве, об Аргареде, о странностях жизни, о том, что ждет он все чего-то
великого и таинственного, каких-то странствий в компании с героями, но
годы идут, а ничего такого и в помине нет, а есть полсотни солдат,
пятьдесят золотых в год, безымянный меч с тусклой рубчатой рукоятью и
петушиная амуниция.
Тут распахнулась дверь, кто-то выбранился, и Эгмундт услышал
визгливый жеребячий голос:
- Эй, молодцы-ы! Хватай, чтоб не раскокалась, сука!
Сидевшие возле двери гвардейцы вскочили, чтобы подпереть и спустить
по ступеням меченную короной на каждой клепке могучую бочку. За бочкой
впрыгнул рыжий веснушчатый рейтар Вельт из Окружной стражи, славный своим
умением отгадывать буквально все - как упадут кости в "зерни", кто его
ударил в игре "мясо", какая будет погода. Играть или спорить с ним
решались только круглые дураки. Теперь он скакал вприпрыжку вокруг
водружаемой на попа бочки, похлопывал ее и поднимающих ее рингенцев,
подхихикивал и тараторил:
- Это вам, молодцы, отписано из королевских подвалов. Это такая
штукенция, что вы загогочете без волынки и девок, а утром проснетесь
крепче дуба и трезвее Господа Бога.
- С чего такая милость? - вопросил Эгмундт, прервав движение оселка.
Вельт осклабился, с притворным недоумением пожимая плечами. Гвардейцы
с треском вышибли донце. Густой горько-медовый дух исходил от черной,
вязкой на взгляд поверхности напитка.
- Это ж "Королевский Омут", - обалдело сказал кто-то наиболее
сведущий. Все потянулись к бочке, толкая ее коленями, и "Омут" заколыхало
- глубокий, валкий, только ряски сверху не хватало. Кого-то из новичков
окриком и пинком уже отправили в поварню за ковшами. Вельт балагурил
вовсю. А Эгмундт обиженно задумался: вот он, из всей стражи ближний к
престолу, только раз "Королевский Омут" и пробовал. Откуда же мозгляк
Вельт, который и во дворце-то бывает лишь по большим праздникам, прикатил
целую бочищу? Откуда он, сукин кот, ее взял?
Со всех сторон одновременно с бульканьем сладостной влаги смешались
благодарственные вздохи. "Омут" был вязок, как мед, и свеж, как родник, и
необыкновенно мило и сладко стало житье в постылой чужеземной казарме, и
весь мир так уютно и ласково свернулся в мокром черном дворе, который до
обомшелых щербатых карнизов наполняли туманные сумерки.
- Чего не пьете, капитан? - Рябая морда Вельта неотступно крутилась
перед глазами, сбивая с мысли. В руках у него подрагивала невесть какая по
счету полная кружка.
- Отвали! Сказал, не буду пить, значит, не буду! Мне завтра церемонию
охранять, вражина! - Но Вельт, забегая справа и слева, продолжал бубнить,
упорно, упрямо, пока не допек. Эгмундт покраснел, его опушенные сизым
волосом уши казались оттопыренными больше обычного.
- Ин ладно, мозгляк! - Он разгладил на груди широченную морщинистую
от складок рубаху. - Я опрокину ковшик, чтобы ты не мозолил мне глаза. Но
только на пару с тобой! А то ты, я гляжу, все других поишь, а сам ни капли!
- Ой, нет, ой, нет, капитан, за все блага мира, мне уже хватит! Вам
завтра спокойненько стоять во дворце и смотреть на красивых господ, а мне
день-деньской крутиться на улице и разгонять паршивых простолюдинов! И
потом, я уже имел счастье хлебнуть аж из самих белых ручек господина
королевского кравчего. Ей-Богу!
- Ты сам, сукин сын, недалеко ушел от простолюдинов! И нечего
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг