- Не волнуйтесь, Ниссагль сделал это достаточно быстро. Одной ночи
хватило. И пары измочаленных плеток. - Губы Беатрикс искривились в
саркастической усмешке:
- А родственникам, думаю, предстоит с ним встретиться на том же
эшафоте. Так что перед лицом смерти он один не окажется. Вы со страху так
засиделись по своим гнездам, что проворонили последние новости. Ниссагль
арестовал многих Кронов, почти всех мужчин, за нарушение указа о запрете
держать в доме Хартию Воли. Помните такую? Вот Аргаред должен бы хорошо ее
помнить. У них, согласно докладу, полно в доме этой мерзости в черновиках
и копиях, и еще другой крамолы не счесть. Так что, Эмарк... продолжая вашу
мысль о двух племенах и совмещении их обычаев... Похвальное, что и
говорить, намерение, но дело в том, что у королей обычаев не бывает.
Обычаи бывают у подданных. А короли, к вашему сведению, правят лишь по
собственному разумению. Так что простите меня... - она развела руками, - я
не обязана прислушиваться к вашим требованиям. С вашего позволения,
аудиенция окончена.
Магнаты поднялись.
- Можете не кланяться. Вы ведь не подданные. Вы Высокие Этарет. Знаю,
что кланяться человеку вы не способны - у вас сразу начинает болеть шея.
Ходите уж прямо. Только смотрите - я терплю-терплю и начну эту хворь
лечить - веревкой или топором. У меня уже и лекари наняты.
После их ухода она подошла к окну, посмотрела на реку. Победа не
доставила ей удовольствия. "Скоты, - думала она об ушедших, глядя, как
возятся на барже грузчики, - сами-то хороши, сволочи. Такие же люди, как и
все. Люди. Мои люди. - Ей вдруг стало жалко себя, и глухо ворчавшая
совесть умолкла окончательно. - Все они - мои люди. Но своих-то я в обиду
не дам".
На площадях Хаара раздался, глуша все, безрадостный вой рогов, и
когда он отзвучал, герольдами было объявлено, что по истечении часа в
Старом Городе, на площади Огайль, казнят преступника Этери Крона,
обвиненного и признавшегося в покушении на жизнь королевы и
непреднамеренном убийстве ее жениха Эккегарда Варграна. Толпы народа,
сметая все на своем пути, ринулись на Огайль и за полчаса так ее
запрудили, что шагу нельзя было ступить - толпу колыхало туда и обратно от
сбитого возле стены широкого и высокого помоста к устью улицы Короны.
А люди текли и текли по Плавучему мосту, по открытой Большой Галерее
через саму Цитадель, переправлялись на лодках, обсели паромы - чисто мухи
на падаль слетались. В толпе царила какая-то добродушная сплоченность -
никто не лаялся, не поднимал шума из-за толчков и отдавленных ног, - как
будто должно было случиться то, чего давно уже ждали, на что из поколения
в поколение надеялись.
С улицы Короны вдруг побежали, расталкивая толпившихся зевак,
ландскнехты, потом с грохотом промчались на рысях конники, расчистив
проезд до эшафота. Толпа охнула, подаваясь назад. Тихо цокали маленькими
копытами, кивали оперенными головами раззолоченные дворцовые кони.
- Шапки долой! - прозвучал зычный клич. На площадь въехала королева.
Конь ее шел тихой иноходью, на голову ему была надета монструозная
золоченая маска, изображавшая череп рогатого ящера. Крупные фестоны попоны
спускались с шеи и достигали копыт - конь в этом наряде казался
ненастоящим. Копыта его поблескивали золочеными накладками.
Беатрикс откинулась в высоком седле. Изрезанный крупными зубцами
конец покрывала, спускаясь с ее шляпы, дважды обвивал голую шею, точно
черно-золотой хвост змея, и сверкающе-мрачным потоком ниспадал до стремян.
Широкие рукава, сцепленные на спине зажимом, напоминали грузные сложенные
крылья и заменяли мантию. Она проехала вперед, мельком улыбнувшись толпе.
Свита окружала ее, в свою очередь окруженная двойным кольцом охраны.
Через некоторое время отдаленный шум послышался с улицы Возмездия.
Солдаты появились и оттуда. Это были черные ландскнехты Сервайра; перед
ними расступались молча, с боязливой и немой почтительностью.
Сначала проехали черные рейтары, они влились в шеренги оцепления
возле эшафота. Внезапно настала тишина, в которой явственно различался
неслышный прежде скрип и звон амуниции. Потом в окружении четырех офицеров
проехал маленький, пышно разодетый всадник на рослом жеребце. На всаднике
была высокая шапка с плюмажем и блестящей большой пряжкой, еще более
вытянувшая узкое недоброе лицо. Гирша Ниссагля узнали и зашептались.
И вот показалась тяжелая и длинная Ломовая телега, выкрашенная в
черный цвет, у нее было шесть колес, и везли ее две толстозадые пятнистые
лошади, крытые куцыми алыми попонами. Подручные палача, затянутые в
черное, стояли на запятках. Осужденный сидел, неестественно выпрямившись -
его локти были прикручены к скамье. А сбоку, поигрывая вожжами, поводя
плечами под пелериной из алого сукна, шел палач Хаара, и в щелях маски
счастливым бешенством пылали его бледные глаза.
Одновременно с гулким ударом меди он осадил лошадей у ступеней на
эшафот. Высоко на белой стене трубачи вскинули трубы. Ветер относил в
сторону чиновничьи черно-белые мантии. На помост поднялись законоведы
Тайной Канцелярии и Ниссагль. Следом - палачи. Потом двое солдат,
вспрыгнув на телегу, отвязали Этери и под локти взвели его на лестницу он
был недоумевающе-покорен, словно все это делалось не с ним, и не поднимал
растрепанной золотистой головы.
Тяжелое молчание все сильнее наваливалось на площадь. Ниссагль
развернул свиток с болтающейся печатью. Голос его врезался в тишину, как
тусклая секира.
"Именем ее величества королевы Эмандской Беатрикс..."
Люди заворчали с глухим одобрением, слушая приговор. Для пущей
наглядности в приговоре было подробно описано действие яда, и ужаснувшиеся
горожане излечились от последних остатков жалости. Проклятия доносились
даже из прилегающих к площади проулков, куда слова Ниссагля долетали через
множество уст уже приукрашенными. Ниссагль уловил момент, завершил чтение
и дал народу излить свои чувства.
Это была не радость и не злорадство черни, а какое-то свирепое
очищение от суеверного страха, связанного с именем Этарет. Словно
разорвался стиснутый вековой круг - не чувствуя себя в силах выразить это
словами или смехом, люди разразились бессвязным ревом, исступленно вопили,
колотя друг друга кулаками по спинам и плечам.
- Исполняйте, мастер!
Толпу швырнуло вперед в едином порыве.
- Исполняй, мастер! - заорали сотни глоток, словно желали передать
свою силу и ярость детине в красном оплечье.
Канц вырвал трепещущего Этери из рук ландскнехтов и тряхнул над краем
помоста, словно ветошку на распродаже. Сказывался опыт лицедея в его
нахрапистых, азартных ухватках. Толпа завороженно, со всхлипами, ахами и
охами, следила за каждым его движением. Солдаты возле эшафота тихонько
застучали палками по натянутой на бочку коже...
...Раздался треск рвущейся материи - белые клочья, оставшиеся от
рубахи преступника, Канц швырнул вниз, - порхая, они упали к ногам
стражников оцепления. Солдаты на стене и на крышах домишек взяли
самострелы наизготовку.
...Руки Этери захлестнула петля и вытянула их поперек плахи. Канц
занес топор...
Звучно выдохнув, он ударил.
С диким отчаянным визгом искалеченный откатился в угол эшафота под
пики стражников. Подручные палача тут же бросились к истекающему кровью,
обезумевшему от боли осужденному. Над их суетливой возней величаво
покачивалась черная петля. Ударами в спину и оплеухами Этери вытолкнули на
середину помоста. Канц накинул ему на шею петлю. Этери извивался в
конвульсиях, его с трудом удерживали.
- Иэх! Впер-ред! - рявкнул Канц и с размаху вышиб подставку. Тело
задергалось, разбрызгивая кровь во все стороны. - Подыхай, мать твою!
напутствовал Канц и отошел в сторонку.
Агония оказалась долгой. Наконец изувеченное тело с неузнаваемым
лиловым лицом обвисло неподвижно - только из культей продолжала капать на
доски кровь. Высокий Этарет, первый за много веков, болтался в петле, как
воришка.
Какая-то женщина вышла вперед. Шлюха, судя по куцему алому лифу и
короткой юбке. Она медленно прошла сквозь ряды дозорных, поднялась по
ступенькам, дотронулась пальцем до повешенного, подхватила каплю крови и
слизнула. Солоно. Умер. Сдох.
Слева из-под золотых, отогнутых ветром фестонов шаперона щурилась
королева. Шлюха повела вокруг ошалелыми глазами. В толпе кто-то прыснул.
Потом в голос стали смеяться над убоявшейся собственной дерзости шлюхой.
Канц руками в окровавленных перчатках схватил ее сзади за бедра и ловко
ссадил с помоста.
- Иди, тетка, гуляй. Нечего нас проверять. Мы чисто работаем.
До темноты народ на площади не расходился. Люди тихонько
пересмеивались, иногда толкая друг друга в бок.
- Смотри-ка ты, висит.
- А-га.
И снова - перешептывание, хихиканье, тычки локтем, и слышалось
приглушенно-злорадное:
- Ну что, висит?
- Висит!
Довольные, исчезали в дверных проемах кабачков, чтобы потом,
разгорячившись хмельными напитками и осмелев, подойти к самому эшафоту и,
глядя на черные покачивающиеся пятки, повторить в который уж раз:
- Однако висит. Гляди-ка ты!
Ближе к ночи людей разогнали дозорные с факелами. Горожане разошлись
по домам. С ночной темнотой в душу вкрались сомнения и вспомнились козни
со стороны Этарет; судачили о том, что непременно украдут они своего
висельника или еще хуже - как-нибудь воскресят его, превратят в
неукротимого воина с нелюдским пламенем в глазах.
Утром первые зеваки, дрожа от страха и любопытства, снова поспешили
на Огайль. Черными знамениями новых времен свисали с укрепленных меж
зубцами балок новые мертвецы. Их вздернули тайно на сизом, слезящемся от
ветра рассвете. Это были Этарет из Дома Крон. Большая белая доска
оповещала об их винах, и меж прочим говорилось там о подстрекательстве
Этери к покушению на королеву.
Власть Беатрикс теперь уже крепко была замешана на крови.
***
За окнами темь. Даром, что королевская трапеза, а упились в стельку и
огарков на стол поналепили не хуже ландскнехтов в едовне. Повод-то
сочинили так себе - поминки по Эккегарду. Странные такие поминки - ни к
селу ни к городу, мимо всех поминальных дат, и народных, и церковных.
Просто ослабели все и решили выпить. Пили хмуро, молча, шутов не позвали -
Беатрикс их не жаловала. Говорить было не о чем. Мрачно двигали челюстями,
обливаясь жирными подливами, ухали в брюхо кубок за кубком, кружку за
кружкой.
От дверей глядел голубыми глазами из-под золоченого шлема офицер
стражи - королевская гулянка пришлась на его дежурство, вот и пялится,
обалдуй, на хмелеющую Беатрикс. Не везет ей с нареченными - троих
схоронила. Вот сидит, завернувшись в какую-то черную накидку, тянет черный
"Омут", через силу допивая уже неизвестно какой по счету кубок. Энвикко
Алли с тяжестью в животе отвалился от стола. Он тоже был пьян и за гранью
дурмана осталось постылое путаное прошлое. Взгляд Беатрикс тупо уперся
куда-то в пустоту. Она не знала, чего ей хочется - сесть, встать, лечь или
положить кому-нибудь на грудь одуревшую от печалей и грехов голову,
тихонько завыть сквозь стиснутые зубы, прикрыв веки... "Ну пожалейте, ну
приголубьте, ну поцелуйте хоть разок, сначала не в губы, а в эти
зажмуренные глаза, а потом еще и еще, чтобы собрать мои тихие теплые
слезы... Ах, некому..." Лица вокруг расплывались, как желто-черные пятна.
Пламя свечей, казалось, перелетало с одного фитиля на другой и множилось в
круглых боках посудин.
Все пьяны, и она пьяна - окосевшая от браги полуварварка. Боль
плещется в черепе, то в виски качнется, то в темя, то в затылок. Нежности,
нежности, господа... Почему только погибшие любовники умеют быть нежными и
травят душу памятью о себе. Хуже мороков - и зеленая свечка не спасет. Она
поджала губы, с которых давно сполз весь карминный опиат. Стоило помянуть
зеленую свечку - сразу вспомнилась вся ее здешняя жизнь... Зеленая свечка,
да... И у Кронов в Доме, и у Аргаредов в Доме, и у Варгранов. А она тут
всем им назло сидит и пьет. Потому как королева. Кубок шатнуло в руке, в
н+бо хлестнуло вязкой горечью.
Она поднялась со стула. Ей казалось, что походка ее легка. На самом
деле ее хватило только доползти до нависшего над водами окна. Ветер
прохладными пальцами погладил ей грудь под распахнувшейся одеждой. У
дверей зазвенели оружием - пришла смена караула. Пьяный сон наваливался
неумолимо - уйти бы к себе, раскинуться горячим телом по белоснежному
шелку постели... Но идти по коридорам, кружить по галереям, где из каждого
темного угла, из-под каждой полупритворенной двери в кладовку раздаются
приглушенные "охи" чужих случек... Да и Хена наверняка собирает свою жатву
- учена, сучка, любиться и по-челядински, и по-дворянски, и
по-ландскнехтски.
Она повернулась к столу - потянуло выпить. Но подать ей бокал вряд ли
бы кто мог - те несколько избранных, что делили с ней этот хмурый ужин,
либо уже спали, либо боролись со сном. Она позвала смененного офицера.
- Эй... Подойди-ка сюда. Налей мне со стола. Он подчинился, принес ей
кубок. Беатрикс его узнала:
- Родери Раин? Вот ты где. А я думала - куда ты пропал?
- Я служу в Коронной страже, ваше величество.
- И доволен?
- Вполне. Видите, как: я не люблю спешить и предпочитаю ждать, когда
судьба меня схватит, нежели самому за нее хвататься.
Беатрикс пошатнулась и положила руку на его локоть.
- Помоги-ка мне дойти до спальни. Эти олухи все надрались...
Раин глядел на нее и не мог оторваться: глаза его стали щупальцами
его желания. Влажная бледность опьянения легла на щеки королевы, глаза ее
прятала тень, рот рдел, источая винный дух, - она была так вызывающе
красива, - мурашки бежали у него по спине, ладони вспотели. Красива,
близка и... недосягаема! Вот что его бесило, приводило в неистовство.
- Прошу вас, ваше величество. - Он подал ей руку и, упруго
оттолкнувшись от порога, повел ее.
Все стало просто. Рядом с ним шла женщина, и тонкое тело ее послушно
колебалось в такт его шагам. Теплая тьма полнилась шорохами.
- Вы превратили Цитадель во дворец любви, моя госпожа, - с чувством
выговаривая каждое слово, сказал Раин.
Беатрикс промолчала - возможно, эти слова прошли мимо ее сознания.
В темной опочивальне Раин по-хозяйски затеплил свечи. Королева сидела
на высоком ложе, глядя на свисающие со ступенек носки своих туфель.
- Отвернись, я разденусь. - Она неловко шарила за спиной шнуровку;
нашла, распустила, стала, извиваясь, вылезать из платья, вылезла,
перешагнула через него, надела ночную сорочку, не посмотрев, что несвежая.
Она обернулась, Раин, оказывается, все это время смотрел ей в спину. Глаза
у него горели. Это рассмешило ее, но одновременно вызвало смутное
вожделение - не столько к Раину, сколько к остро пахнущему, сильному
мужскому телу, к умелым ласкам, на которые этот офицер, должно быть, не
скупился. В темноте все равно лица не видно.
Она подошла к нему:
- Да ты, оказывается, хам... - В ноздри ему ударил винный дух и
манящий запах женщины. Ему захотелось восторжествовать над ней, уложить ее
на эту высоченную кровать под зеленый балдахин. Ее взгляд выражал
недвусмысленное желание.
- А что мне будет за это?
- Пока я пьяная, так ничего.
- А можно, и после ничего?
- Можно...
Она уже очень долго стояла перед ним - надо было на что-то решаться.
Он сделал шаг, взял ее на руки, высоко поднял, донес до кровати. Она не
сопротивлялась. Уложил, укрыл до подбородка мехом, поглядел в ее
расслабленное золотистое лицо с опущенными веками. Медленно, как бы
вслепую, она протянула вперед руки.
- Свечи... Погаси.
Горький дымок проплыл и растаял над застывающим во тьме воском свечей.
Облачный рассвет отделил от потолочной мглы мрачно-зеленую махину
полога, по углам которого траурно никли плюмажи. Раин обнимал уснувшую у
него на груди Беатрикс. Он ничего не страшился, ничего не стыдился. Ему
казалось, что их соединило нечто большее, чем страсть и его честолюбивые
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг