Мира. Идите, Мира. Я больше никогда не буду причинять вам огорчения и
неприятности.
Она отрицательно покачала головой.
- Нет, я хочу знать, что привлекло вас во мне.
- Привлекло? - рассмеялся Перекурин. - Нет, я... Он хотел сказать: "Я
люблю вас", но не сказал. Зачем? Кому нужна эта смешная его любовь? А,
может быть, она поняла его вполне правильно? Может, она поняла его лучше,
чем он сам? Ведь и сегодня он сказал ей, что хочет расцеловать ее всю с
ног до головы. Хочет, конечно, хочет! Но ведь не только ее тело любит он.
Ведь в глазах у него всегда стояла ее ласковая, такая родная, необходимая
ему улыбка. Сколько месяцев он разговаривал с ней в своих мыслях? Что это?
Было в ней что-то от него самого. Родство душ?
Она смотрела на него пристально, но спокойно... Она уже поняла, что
ничего он ей не объяснит, не расскажет. И от этого в ее душе поднялась
досада. Хотелось услышать ей что-то такое, что еще никто не говорил,
хотелось узнать его мысли, хотелось представить его чувства.
А он знал, что не сможет ничего сказать ей. Что бы он ни сказал сейчас,
все будет звучать пошло, нечестно, глупо, потому что она не верит ему. И
именно сейчас, когда все стало плохо, он понял, как любит ее. Как нужны
ему ее глаза и слова, и мысли ее, и просто звуки ее голоса. Все
испортилось, все развалилось. И нужно было сделать так, чтобы никогда не
могло наступить продолжение. И он сказал:
- Да! Я действительно хочу исцеловать вас всю с ног до головы. Я хочу
этого! Но только мне ничего не надо. Все ерунда. Все. Забудьте, если
сможете.
Он откинулся на скамье. Пусть будет так, как он сказал. Он вдруг
почувствовал, что ему стало легко. Удивительно легко. Он сказал все, что
хотел. Ведь он же действительно ничего не ждал от этой встречи, от своей
любви, от всей этой нелепой истории. Он выговорился. Выговорился.
- Может быть, есть кто-нибудь, кто говорит такие же слова и вашей жене.
- Может быть. Почему нет? Она же красивая и умная женщина.
- И вы были бы спокойны, если бы узнали об этом?
- Не знаю. Все зависит от того, как бы все это понравилось ей. Кто-то
должен любить и ее...
Мира достала из сумочки лист бумаги и протянула его Александру.
- Возьмите. Эго ваше стихотворение.
Он молча кивнул, взял листок, мелко-мелко разорвал его, собрал клочки в
ладонь, поднял ее, желая развеять по ветру листочки, но передумал и сложил
их в карман.
- Нет, не выброшу я их сейчас.
Они оба замолчали. Потом Мира сказала:
- Почему вы молчите? Ведь трудно сидеть вот так, молча.
- Мне не трудно. Мне стало легко, потому что хуже уже быть не может...
Мне сейчас легко.
- А мне? Сделайте же гак, чтобы и мне стало легко.
- Если бы я знал, как это сделать...
- Ну ничего, это просто настроение. Пройдет.
Больше всего Перекурину сейчас хотелось остаться одному. Спокойно
разобраться в своих чувствах. Уйти куда-нибудь в лес, упасть в траву,
чтобы над головой только голубое небо и пляшущие ветви берез. Но он знал,
что даже и сейчас, пусть даже в лесу, он все равно увидит лицо этой
женщины. Ему хотелось уйти, хотя он знал, что это их последняя встреча,
последний разговор, что он уже никогда больше не увидит ее так близко.
Она снова заговорила с ним о всяких пустяках. Но даже об этом он
проговорил бы с ней много часов, дней, лет... Потом она сказала:
- Ну а все-таки мне нужно идти на работу. Мне нужно съездить еще на
один объект.
- Ну что ж, - спокойно сказал Перекурин. - Идите, Мира. Я еще немного
посижу.
- Нет, я не уйду первой. Понимаете, привычка. Уходите вы.
- Пойдемте тогда вместе. А ведь правда, Мира, пройдите со мной рядом
шагов пять. Ведь мы, наверное, никогда больше не встретимся.
- Наверное, никогда.
Они встали пошли из сквера. Она едва доставала ему до плеча, и он
подумал, что с ней хорошо было бы ходить, обняв ее за плечи. Она подошла к
остановке своего троллейбуса, и он с ней. Минут пятнадцать они простояли
там, но троллейбус все не приходил, потом пришел битком набитый. Она
спросила у него, сколько времени. Было уже половина четвертого, и Мира
сказала, что на объект все равно опоздала.
- А мне нужно быть на работе, - сказал Перекурин. - Только мне на
другой троллейбус.
- Я провожу вас, - сказала Мира. - Это мне по пути.
Они пошли на другую остановку, постояли там, и он сказал:
- Но ведь мне нужно совсем на другую остановку, - и тихо улыбнулся.
- Ах, ведь правильно! Что же вы ничего не сказали?
- Я нарочно, чтобы еще тридцать секунд побыть с вами.
- А мне показалось, что вы уже успокоились. Я пойду.
- Теперь мне по пути проводить вас.
Она кивнула. Они дошли до подъезда. Мира поднялась по ступенькам и
сказала:
- Ну, до свиданья.
- До свиданья, Мира. Все равно я хочу вас видеть! Все равно!
Она улыбнулась ему устало. И снова ее улыбка сказала ему: "Возьмите
себя в руки, Александр. Все у вас будет хорошо".
Он повернулся и ушел не оборачиваясь.
Весь остаток дня на работе он не произнес ни слова и только на вопрос
директора "Где пропадал после обеда?" сказал:
- На свидании.
И тут-то наконец он начал понимать, что он делает с ней, чем он обидел
ее. Поздно было теперь хвататься за голову, ничего не изменишь.
И тогда он решил написать ей письмо. Лишь бы она прочла его.
6
Перекурин пришел домой. Отказался идти с Машей в кино. Жена ушла с
соседкой. Ребятишки бегали на улице. В квартире было тихо. Перекурин сел
за стол, достал лист бумаги и ручку. Время бежало, а он все сидел над
чистым листом. Он не заметил, как пришли дети, как вернулась из кинотеатра
Машенька и пыталась рассказать ему содержание какого-то индийского
кинофильма, на котором она даже всплакнула. Все пролетало мимо его
сознания, он был в каком-то полусне.
Наконец он вывел, стараясь писать разборчиво: "Здравствуйте, Мира!"
Жена принесла ему стакан горячего чая, потрепала его по макушке и ушла
спать, не поинтересовавшись, что он собирается писать. А Перекурин писал
быстро, боясь, что пройдет его смелость, что он не успеет высказаться и
что это невысказанное так и останется лежать тяжелым камнем на его душе
рядом со стыдом, который жег его. Стыд этот был во всем его существе, в
душе, в глазах, в лице, во всей фигуре. Он знал, что, написав это письмо,
не избавится от ощущения стыда. А! Все равно. Он и боялся, и хотел, чтобы
это продолжалось всегда.
Он не раскаивался, что написал свое глупое стихотворение. Ведь он
написал его только для себя и никогда бы и не подумал, и не поверил, что
может показать его Мире.
Да! Он увидел в ней сначала только женщину. Он ведь не знал ни ее
имени, ни фамилии, не слышал даже ее голоса, смотрел только издали,
стараясь ничем себя не выдать и надеясь, что это может продолжаться
всегда. Глупая надежда. Ведь именно тихий покой, устроенность,
благополучие и он хотел взорвать в себе. Он никогда и не верил в покой.
Просто согласился, сдался, стараясь не думать об этом.
Он ничего не знал о Мире и видел в ней только женщину. Но ведь и женщин
видят по-разному, одну представляя только в постели, перед другой
становясь на колени.
Он только раз в своих мыслях прикоснулся к ней, к ее ладоням, щекам,
груди, зная, что она этого никогда не заметит. И видя ее, он всегда
испытывал странную радость, больше похожую на грусть. Но все же это была и
радость! И все это должно было остаться в нем, никто не должен был знать
об этом. А он все рассказал ей, сбивчиво, нелепо, пытаясь иногда сбиться
на игривый, шутливый тон, вроде бы его это не очень и волнует. Глупо. Этой
своей глупости он и стыдился.
Что она о нем подумала! А ведь он увидел в ней маленькое чудо.
Перекурин писал, что когда шел к ней, то уже знал, что скажет. И ничто
не могло бы его остановить. Он думал только о себе, не отдавая отчета в
том, что, может быть, она и не захочет его слушать. Он писал о том, что
забыл, что их там было все-таки двое. И что главной в их встрече была она,
а не он.
Он вспоминал, как был горд, что все так честно рассказал ей. Ведь тогда
ему действительно стало легко. Как будто с души свалился камень.
"Я так и остался в глупом неведении, - писал он, - если бы Вы не
заговорили о моем письме. Это было необыкновенно хорошо. Тут только я
начал понимать, что я делаю с Вами.
Вы не прогнали меня, не надавали пощечин, даже не взглянули на меня с
презрением, не высмеяли. Сколько же доброты и мягкости в Вашей душе!
А я еще что-то говорил Вам, чтобы Вы меня простили, что я не хотел Вас
обидеть. Что я говорил? Всякую ерунду, о которой и вспомнить-то стыдно!
Так стыдно! И вы все еще не прогнали меня и даже прошли со мной тысячу
шагов, хотя я просил всего о пяти!
Простите меня за все, что я Вам там наговорил, за то, что хоть на миг
испортил Вам настроение, за то, что не разглядел с балкона, что Вы не
только Женщина, но прежде всего Человек, прекрасный, как чудо, в которое я
всегда верил.
И еще.
Четыре года назад четверо мужчин, у которых уже были дети, и четыре
женщины, которые все уже рожали детей, отказались уступить машину, чтобы
отвезти Вас в родильный дом. И я был одним из них. Я даже не пытался
уговорить их уступить машину. И все четыре года мне и в голову не
приходило, что я совершил подлость.
Мне всегда казалось, что я люблю людей. И вдруг открыть в себе, что ты
бесчеловечен. И не сейчас, не только что, а давно. Тут дело не в Вас. Ведь
это была Женщина, которая должна была родить Человека.
И это оказались именно Вы.
Вот видите, сколько я доставил Вам неприятностей. Я еще не знал Вас, не
предполагал вообще, что Вы существуете, а уже причинил Вам боль.
Потом я увидел Вас и в первую же встречу обидел Вас.
Встретился еще раз, и снова Вам стало плохо.
Я не знаю, простите ли Вы меня когда-нибудь или нет.
Я говорил Вам, что мне хочется видеть Вас, говорить с Вами, слушать
Вас, целовать Вас. Все не то.
Я просто люблю Вас.
Я люблю Вас, Мира.
Мира, я счастлив! И мне ничего не надо, кроме одного: будьте счастливее
меня!
Я никогда не спрашивал у Вас, любите ли Вы своего мужа, любите ли Вы
кого-нибудь, потому что я уверен, что Вы любите своего мужа. И ничто не
заставило бы Вас остаться с ним, если бы ушла Ваша любовь.
Я не буду искать с Вами встреч. Считайте, что меня нет, меня не
существует.
Мне даже кажется, что не было и этой глупой недели, когда мне
посчастливилось видеть Вас близко, говорить с Вами, сгореть со стыда и
после этого полюбить Вас.
Мира, я люблю Вас!"
На улице было уже светло, когда Перекурин кончил писать. Он вышел на
балкон, закурил. Хоть бы небо раскололось, чтобы она вышла посмотреть на
него. И он бы увидел ее.
Но небо не раскололось. Какое ему дело до любви Перекурина? Александр
положил листок в карман и вышел на улицу. Первой он сегодня должен увидеть
ее.
7
Он ждал ее возле детского сада, у трамвайной остановки, у здания
Управления главного архитектора, но не встретил.
Едва он вошел в свой отдел, как увидел Гордецова. Тот даже не сострил
при встрече, только сказал:
- Что случилось?
- Весна, - коротко ответил Перекурин.
- Какая, к черту, весна! - заволновался Гордецов. - Август, август на
дворе! Представитель тут все ногти себе пообкусал. А директор валидол
пьет. Ведь полнейший завал в секторе. Никакие статистические данные здесь
не помогут.
- Хорошо. Пойдем беседовать с представителем.
В кабинете директора все пропахло табаком, хотя окна были раскрыты
настежь. Пухлые пачки отчетов и протоколов обследования граждан на предмет
наличия таланта и одаренности лежали на полу. Представителю, наверное, уже
надоело их изучать, он сидел, тупо глядя перед собой.
- Вот, явился, - сказал директор. - Тебе сейчас надо не вылезать из
своего сектора, а ты порхаешь бог Знает где. - Директор хотел сказать
"черт знает где", но его остановило присутствие представителя. Все-таки из
главка.
- Ну так что, Александр Викторович, - спросил представитель, -
собрались с мыслями? Почему сектор лихорадит? В мае недовыполнили план, в
июне наверстали. А в июле завалили так, что за два месяца не нагонишь.
- Спокойный месяц, - ответил Перекурин. - Я уже думал над этим.
- Что значит спокойный? - удивился директор.
- Июль, август. Покой в душах людей. Не будет до осени талантов.
- Да июль, август самые жаркие месяцы, - заволновался директор. - Все в
отпуск торопятся. Билеты, чемоданы. Детей пристроить надо. Какой же тут
покой!
- В том-то и дело, - сказал Перекурин. - Я где-то читал. Прилетели
разумные существа на одну планету, может быть, на Землю. Слышали, что на
морях и океанах бывают бури. Но что это такое, никто не знал. Летают над
водой. Море тихое, ласковое, спокойное. Всю измерительную аппаратуру
повключали пришельцы. Нет бури! Летают день, неделю, вторую. Нет бури. Что
за напасть! Вдруг налетел ветер, а летательные аппараты хрупкие, вот-вот
разобьет их. Скрылись пришельцы на берегу. Переждем, думают. Переждали.
Снова тишина да покой. И снова бедные летают над океаном или морем и никак
не могут найти бурю. Так и улетели. Решили, что на этой планете бурь не
бывает.
- Интересная история, - улыбнулся представитель. - Только в чем тут
аналогия?
- Чудишь, Александру - сказал директор.
- А аналогия вот в чем. Может ли быть талантливой спокойная душа? Покой
- это нулевая линия. От нее можно и вверх и вниз. А талант - это
отклонение от нулевой линии. Только, я думаю, не обязательно вверх и
строго параллельно покою. Талант - это колебательный процесс. От горя к
счастью. Это когда душа человека ищет, не хватает ей чего-то. С одной
стороны. А с другой стороны - ее переполняют страсти, буря, непокой. Когда
человеку просто необходимо выплеснуть частицу своей души, искренне,
страстно, без оглядок. Когда человек не боится, что обеднеет, отдав
частицу себя... Мне кажется, это должно быть трудным состоянием. Талант
для человека не только счастье и радость. Это и боль, и горе, и
мучительные раздумья, и разочарования.
- Занятно, - прервал его представитель. - Вот еще увязать бы это с
планом.
- Эксперименты проводишь? - нахмурился директор.
- Тихий месяц июль, - сказал Перекурин. - Людям не до стихов и музыки.
Билеты в Геленджик доставать надо. Не тем заняты сейчас души людей. Пришел
на днях один гражданин. В кресло садится, а сам смотрит на меня умоляюще и
говорит: "У вас нет знакомых в агентстве Аэрофлота?" И я уже знаю, что для
музыки этот человек сейчас глух. И для стихов тоже, и дли любви. В
спортивный сектор его надо. Он сейчас стометровку может пробежать по
второму разряду, хотя не бегал уже лет десять.
- Но ведь вы неуважительно относитесь к своим... - начал было
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг