кидало и бросало, словно бочки по волнам, а пассажирам было не до смеха,
но их серьезные, озабоченные лица, привыкшие к таким мытарствам, смотрели
на нас не с укором, а лишь с мольбой, беззвучной, стыдливо упрятанной,
потому что они знали, что город благоустраивается и становится все краше,
а по утрам передают стандартную программу "Люби свой город", и, прослушав
ее, люди надевают на ноги туфли, но попадают в грязь и колдобины, потому
что передача предназначена для людей, а не для улиц, и улицы о ней ничего
не знают, лишь скрипят от боли, когда им вспарывают животы, как это делали
мы тогда.
Мне казалось, что люди уже проиграли битву с улицами.
Эта война, объявленная какой-нибудь улице или переулку на неделю или
месяц, растягивалась на годы, обескровливая обе стороны, в результате чего
улицы не выдерживают и проваливаются и разбиваются вновь, но это поражение
и является их победой, а люди сдаются и покупают резиновые ботфорты, но
это тоже не совсем поражение, потому что городская фабрика резиновой обуви
вынуждена работать с перегрузкой, и это стимулирует развитие
промышленности, хотя уж очень отравляет воздух отходами, но это не в счет,
потому что уж чего-чего, а воздуху у нас хватает. Но и экологические
комиссии тоже не дремлют, хотя их работу я представляю очень похожей на
нашу.
Под полуметровым слоем асфальта начинался гравий, потом глина или
песок, потом еще что-то, что уже нужно было взрывать, а вот и то, к чему
мы так яростно стремились: чаще всего труба, которую нужно заменить на
другую, большего диаметра, или найти течь, или передвинуть трубу на
полтора метра. И вот мы уже являемся оплаченными зрителями, а работают
экскаватор и бульдозер. И еще три экскаватора и дна бульдозера чего-то
ждут и уныло стоят рядом. В сторонке расположилось с десяток "Волг" и
"Москвичей" с дремлющими водителями, уже привыкшими ко всему и поэтому
совершенно не любопытными. А руководители отвечающих за ремонт и
сохранность дорог предприятий (ох, и много же их!) стоят по краям кратера
котлована, подают советы, которые, впрочем, все равно невозможно
расслышать из-за грохота и лязга механизма с ковшом.
А в горисполкоме стоит настороженная тишина, и работники его объясняют
нетерпеливым посетителям почему-то таинственным и страшным шепотом: "Сам
на аварии", словно он у постели тяжелобольного, всеми любимого и
почитаемого человека.
А потом котлован неделями заливается водой, но однажды о нем все
вспоминают и опять начинается горячка и на полпути снова наступает
оцепенение. Автобусы и легковые машины все месят грязь, и никому нет дела
до рваной раны на животе улицы, а мы сидим и курим и сбрасываемся, сами
знаете, на что. И пустые бутылки остаются на дне могилы, которую мы так
доблестно вырыли, все равно их невозможно сдать, да и не хочется,
подумаешь - мелочь! Ведь мы уже заработали премиальные и пора идти их
получать.
Рану заштопали. Кое-как, но все же заштопали. Все равно мы еще вернемся
сюда не раз. А нас уже ждет новая работа, если только ее можно так
назвать.
Я бросил эту работу. И не потому, что мне надоело рыть землю и бегать в
магазины. Нет. Просто улицы запомнили меня. И стоило мне только выйти из
подъезда, как асфальт шарахался в сторону и вопил: "Вот он! Вот он,
вспарыватель животов". И я точно знал, еще немного и разверзшаяся улица
поглотит меня. Меня, потому что она знает только исполнителей. И я ушел...
Ушел и тут же попал в открытый колодец, когда переходил улицу, но не
разбился насмерть, а отделался лишь ссадинами и царапинами. Это была
месть. Но ведь я не умел летать! Хочешь, не хочешь, а мне приходилось
ходить по улицам.
Я заметил, что колодцы теплосетей и канализации почему-то всегда
открыты. И были уже несчастные случаи, и один мальчик даже разбился
насмерть, а может, и не один, но мне известен только этот случай, хотя
менее трагичных было предостаточно. Уж это-то я знал точно. В то время я
уже работал на "скорой". И я стал искать человека, который бы отвечал за
эти люки, который бы обязан был их закрывать. Я вовсе не хотел избить его,
я просто хотел наняться на работу, чтобы ходить по городу и закрывать эти
ловушки. Но тщетно. Тут была какая-то загадка, фокус, тайна. За капканы не
отвечал никто. И я ничего не смог добиться. За ловушки, часто еще скрытые
лужами, вот как сейчас, никто не отвечал.
И я начал на свой страх и риск. Сначала я проделывал свою работу
стихийно, без всякого плана, потом составил маршрут и радовался как
ребенок, что чья-то жизнь спасена, пока мне не пришла в голову мысль
обойти маршрут с начала. Нет, здесь был какой-то заговор, тайная
организация. Люки снова оказались открытыми. Моя работа имела смысл, но не
имела конца. Оставалось создать свою организацию "закрывателей
канализационных люков", но в этом мне официально отказали, потому что не
было соответствующего распоряжения свыше, сметы и штатного расписания. А
незаконные организации не имели права на существование.
Мне помогли друзья.
Нельзя сказать, что эта проблема волновала только меня. Пострадавшие
иногда писали в газеты, если только ломали что-нибудь другое, а не руки. И
газеты задавали вопрос: "доколе?", ни к кому в частности не обращенный. Но
только кто мог на него ответить?
А однажды в Лагерном саду трехлетний мальчишка провалился в
семиметровую скважину, которую забыли закрыть, а может быть, вовсе и не
собирались этого делать. Он упал туда на глазах у своих родителей и
застрял у основания. Мальчишку вытаскивали несколько часов, потому что он
застрял крепко. Была организована целая спасательная экспедиция. Чтобы
мальчик не задохнулся, в скважину специально закачивали кислород.
Мальчика спасли и отправили в больницу. Он почти не пострадал, даже не
простудился. Но еще несколько дней жители города, встречая своих знакомых,
спрашивали: слышали, мальчик упал в скважину? Ага, слышал. Безобразие
какое! Но, говорят, он здоров. Да, как хорошо, что все кончилось
благополучно.
Постепенно все успокоились. А скважину забили... навсегда. Она и не
нужна была... Забили эту... Вот только что делать с другими? И еще с
люками...
Да что же это?!
Развороченные мостовые, залитые грязью тротуары, грохот отбойных
молотков; разваливающиеся от тряски автобусы и троллейбусы; мусорные кучи,
стыдливо прикрытые рекламными щитами; деревья и кустарники, безжалостно
срезаемые ножами бульдозеров под предполагаемое еще только строительство;
здания, безнадежно ремонтируемые из года в год; отсутствие подземных
переходов для обыкновенных пешеходов, для детей; и катастрофы, словно
жизнь человека ничего и не стоит.
Я врач скорой помощи. Я все это знаю. А какое чувство охватывает меня,
когда машина не может подойти к дому, в котором, возможно, умирает
человек. Ведь часто дело идет на минуты, даже на секунды!
Мы с другом идем по улице, которая ведет от площади Южной к реке,
улице, частично заасфальтированной, частично забетонированной, но на
большей своей части все же разбитой вдребезги, с ямами, которые уже
привычно объезжают грузовики, но не имеющей тротуара, хотя по ней
ежедневно ходят тысячи людей.
По этой улице идем и мы, я и мой друг, только он чуть впереди, потому
что я задерживаюсь прикурить.
Зимний снег еще не везде стаял. Грязь и лужи. Мокрый снег сверху.
Я успеваю прикурить. И тут раздается крик. Кричит какая-то женщина,
словно увидела нечто ужасное. Сначала одна, потом несколько. И непонятен
сразу мне этот звук, потому что заглушается и искажается ревом самосвалов.
Да и не звуки интересуют здесь людей, а пятачок земли, на который можно
отскочить, когда на тебя несется смерть.
Кричит женщина. Одна, потом несколько. И скрежет тормозов, и лязг
сцепившихся металлических кузовов, и стон, но не человека, стон только что
происшедшего.
Он, мой друг, лежит в луже грязи, нелепо и страшно, и к нему уже бегут
люди, а кто-то все еще тоскливо и испуганно кричит. К нему бегут, теперь
уже не разбирая грязи. Я к нему ближе других. Я опускаюсь на колени в
жижу. Он мертв или почти мертв. Нужна "скорая помощь".
- Что с ним?!
- Я видела.
- Что же это!
- Врача!
Это все говорят окружающие нас люди.
- Я врач, - говорю я. - Кто-нибудь... вызовите "скорую помощь"!
Среди людей чувствуется растерянность.
- Где телефон?
Я знаю, что в радиусе километра телефона-автомата не найти.
- Кто-нибудь в институт! - подсказываю я.
Несколько человек бросаются бежать.
Я ничего не могу больше говорить, только поддерживаю голову друга
ладонями. Изо рта и носа у него течет кровь, блестящими темно-красными
ручейками. У него проломлен череп. А что еще, я даже не хочу знать.
Достаточно и этого.
- Отнесите в сторону, - советует кто-то.
И водитель одного из сцепившихся самосвалов, испуганный и желающий
теперь сделать хоть что-нибудь, протягивает руки.
- ГАИ надо вызвать!
Это уж их дело. Я сейчас жду только "скорую".
Мы переносим моего друга в сторону и опускаем на чей-то плащ. Друг не
стонет. И если еще не умер, то умирает.
Какой-то человек берет моего друга за кисть.
- Вы врач? - зачем-то спрашиваю я.
- Нет... Но я знаю. Чувствую. Он умирает. "Скорая" не успеет.
Все... все... Так нелепо... Что же мне, броситься с кулаками на
водителей самосвалов? Убить их? Закричать? И криком попытаться облегчить
свою душу? Свою... Свою!
- Кто может отдать ему час жизни? - спрашиваю я. - Всего час.
Я слышал, что есть люди, которые могут отдать несколько часов или даже
дней своей жизни человеку, который умирает. Из своей жизни они эти часы и
дни вычеркивают, вырывают. Я слышал это, но не понимаю, как можно отдать
другому часть своей жизни. И я бы отдал, но не знаю, не умею, не могу!
- Кто? - спрашиваю я.
Все молчат. И не потому, что им жаль нескольких своих часов или даже
только одного часа. Просто, люди с такой удивительной способностью
встречаются очень редко, и вероятность того, что такой мог оказаться
именно здесь...
- Никто, - говорит кто-то. - Он уже...
- Если бы я мог! - говорит другой из толпы.
- Да где же "скорая помощь"?!
- Человек умирает!
Мокрый снег превращается в дождь. Кто-то открывает зонтик над лицом
моего друга.
- Ладно, - говорит человек, которого я чуть было не принял за врача; он
словно с чем-то соглашается. - Документы у меня в кармане.
И непонятно, зачем он это говорит.
- Час я, пожалуй, натяну...
Лицо его вдруг становится землистым, он пытается встать с колен, но не
может. Он шатается и падает. А тот, первый, мой друг, дышит. Он не
приходит в сознание, но он дышит.
- Сообщите... - и дальше человек не договаривает. Его кладут рядом на
еще чей-то плащ и никто не знает, жив он или мертв.
Случай! Этот мужчина оказался именно тем человеком, который может
отдавать свою жизнь по частям другим людям, которым вот так, как сейчас,
нужен этот час или день, пока пострадавшего не положат на операционный,
стол, не подсоединят к нему датчики и приборы, поддерживающие жизнь, пока
не сделают все возможное. Но только его-то жизнь укорачивается! И он не
знает, как и все другие, сколько же ему осталось еще: много, очень много,
или совсем ничего, как вот у этого. Он не знал, но, может, чувствовал,
иначе бы зачем он сказал: "сообщите..."? Но только как отказать человеку в
жизни? Он не смог отказать... И ведь не стар он еще. Просто, слишком щедро
отдавал свою жизнь другим.
Я нагибаюсь ухом к его губам, надеясь услышать еще что-то. Но он
молчит. Он уже никогда больше не заговорит.
Подходит машина скорой медицинской помощи, затем вторая.
Их увозят, но только в разные места.
Меня не берут. Я весь в грязи. На меня, наверное, страшно смотреть.
Работники ГАИ разбираются в происшествии, но многие свидетели уже
разошлись: спешили на работу, но делам или даже просто поделиться поскорее
новостью.
А я иду к автобусной остановке, чтобы доехать до больницы, которая
сегодня является дежурной, и мысли разбросаны в разные стороны в моей
голове. Я не верю, что друг умрет. Его спасут, его вернут к жизни. Я думаю
о нем и еще о том человеке, имени которого даже не знаю, и стараюсь понять
его или представить другого или себя на его месте. Я понимаю и не понимаю.
И человек становится для меня еще загадочнее, еще открытое, и все это в
одно и то же время. Но это не странно, потому что я уже давно пришел к
мысли, что никогда не сумею понять людей до конца. Эта мысль не приводит
меня в отчаяние, ведь человек очень сложное существо, чтобы его можно было
и в самом деле понять до конца.
Я иду мимо остановки. Неловко лезть в таком виде в автобус. К тому же я
вспоминаю, что еще не делал сегодня своего обхода. Да и по маршруту
товарища сегодня придется идти мне.
Я иду и закрываю люки, и многие, наверное, думают, что вот-таки и
нашлась организация, которой это дело вменили в обязанность.
Я закрываю ловушки-люки перед школой, из которой уже вываливает толпа
ребятишек. Они бегут с запрокинутыми головами, веселые, крикливые, шумные
и не смотрят себе под ноги. Они еще не знают, сколько ловушек подстерегает
их впереди.
Не знаю этого и я...
5. МАЙ
Весь май простоял холодный. Мой шеф сказал, что такой весны не было
шестьдесят лет. Он прав. Почти прав. Такой весны не было еще никогда.
Деревья стояли голые и испуганные, и каждый день хлестал то холодный
дождь, то мокрый снег. Все исходило тоской и ожиданием тепла.
И вот в последнюю неделю мая, когда казалось, что лето обойдет наш
город, в утренней метеосводке передали, что днем ожидается двадцать
градусов тепла, да еще и без существенных осадков. Никто не поверил в это.
Как же! Двадцать градусов! После восьми месяцев снега!
Прохладное утро не предвещало обещанной жары. А когда я шел из
института на обед, в черном плаще и черной кепке, солнце прожгло мою спину
и разогнало кровь так, что застучало в висках. После дождей воздух был
прозрачен и голубел, и что-то уже происходило с голыми ветвями деревьев. В
недвижном воздухе ясно слышались шорохи и вздохи, словно звуки радостного
пробуждения. Окна девятиэтажек студенческих общежитии раскрылись настежь,
и в них уже торчали голые спины парней и девушек, подставленные чисто
вымытому солнцу.
Странно было смотреть на людей, что шли по улицам. Кто в плаще, кто в
пальто, кто перекинув пальто или плащ через руку. Никто ведь не поверил с
утра в это тепло. И какая-то мягкая растерянность в лицах: извините, так
уж вышло... Конечно! Сбросить с себя, наконец, и зимнюю одежду, и зимнее
настроение.
А я иду, так и не сняв плаща: пусть все расплавится во мне от солнца.
Трава кое-где уже повылезла из земли и зеленеет. Птицы одурели от счастья:
голуби, воробьи и скворцы копошатся в земле и на влажном еще асфальте.
Тополя на глазах выбрасывают из почек сережки и роняют их на плечи и
головы прохожих. Сережки пахнут смолой, или это так пахнут осыпавшиеся
стручки почек?..
Я подхожу к дому и чувствую, что меня ждет еще что-то радостное. На
мгновение я пугаюсь: мне уже ничего не надо. Пусть это будет завтра, а
сегодня я уже переполнен счастьем.
Я подхожу к двери, вставляю в замочную скважину ключ, за дверью тишина.
Странно. Почему это Никса не встречает меня радостным лаем? Я открываю
дверь и вхожу в прихожую. Ах, вот все-таки она. Собака бросается ко мне,
цокая когтями по полу, виляя хвостом, нагибаясь и приседая. Сейчас
бросится ко мне на грудь и попытается ткнуться мокрым носом в ухо. Я
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг