И Грибоедов продолжил:
- Не говорю сейчас о мерзости или, напротив, о сладости, - он дернул
уголком рта. - Скажу лишь - войска, принесшие присягу Вашему Высочеству,
искренне присяге этой верят... - он на миг замолчал. Так ли? Да, так, он
уверен в этом, сейчас, во всяком случае, уверен. - Убежден, что мятежники
не могли, да и не хотели изъяснять свои подлинные планы нижним чинам... да
и многим офицерам также. Не думаю даже, что сами они ясно понимают
собственные планы. Взбунтовать войска, поднять их, помешать вашему въезду
в столицу... - Грибоедов сделал короткую паузу. - Уверен, не в их силах
совершить это сейчас, - он слегка выделил слово "сейчас". Впрочем, заметил
ли это Константин, сказать с уверенностью Грибоедов не мог. Он собирался
было пояснить, что имел в виду, но Константин предостерегающе поднял руку,
и Грибоедов замолчал.
- Благодарю всех, господа, - сказал вдруг Великий Князь. - Можете быть
свободны. Переход был труден, дальнейший, возможно, будет труднее. Еще раз
- благодарю.
Когда офицеры вышли, Цесаревич поворотился к Грибоедову, поднявшемуся при
его словах, но несколько замешкавшемуся. Цесаревич некоторое время молча
смотрел на него, глаза его были спокойны и холодны, Грибоедову стало зябко.
- Я отпустил и вас, сударь, - медленно произнес Константин. - Но коль уж
вы изволили остаться, прошу, - он коротко указал на скамью. - Вам я
особенно благодарен. Вы просветили меня. Садитесь же, - повторил он.
Грибоедов подошел к скамье, но остался стоять, поскольку Константин встал.
Цесаревич смотрел мимо, молчал. Вздохнул, прошелся по комнате. Остановился
против Грибоедова. - Что же, - Константин по-прежнему смотрел в сторону, -
и генерал Ермолов мыслит так же? - Светлые, чуть навыкате, глаза Великого
Князя обратились на Грибоедова.
- Генерал Ермолов не делился со мною мыслями, Ваше Высочество, - это было
сказано не весьма любезно, но Грибоедов устал. - Он лишь приказал мне
сопровождать его превосходительство генерала Сипягина.
- Да-да... - рассеянно кивнул Константин. - Кавказский царь обходится без
советников. Ах, старый лис... Все еще мнит себя львом... - он снова
взглянул на Грибоедова, слегка прищурился. - Итак, сударь, вы полагаете,
что в Петербурге меня ждут верные войска и верные люди? Хорошо, коли
так... Впрочем, - Цесаревич вдруг усмехнулся, - не на это ли надеются
бунтовщики? Будь императором, коль мы того хотим! А вот! - Константин
скрутил кукиш и ткнул им куда-то, в сторону окна. - Вот вам, голубчики! Не
принудите. Войдем в Санкт-Петербург, перевешаю, как собак...
Грибоедов произнес,
- Ваше Высочество, въезд в столицу может иметь последствия самые
различные...
"Кровь, - подумал он, - кровь на снежном поле. Не дай, Господи..."
- Вы свободны, - сухо сказал Великий Князь. - Не задерживаю вас более,
благодарю.
"Красное и белое".
Грибоедов склонил голову и пошел к выходу. В двери он едва не оглянулся.
Ему очень хотелось увидеть лицо Цесаревича, но он пересилил себя, вышел и
плотно прикрыл за собою дверь.
6.
Ну вот, дорогой брат, наконец-то и мы дождались. У нас нынче с утра выпал
снег. Удивительное явление! Знаешь ли, чувство мое к снегу всегда имело
мистическую окраску. О, я знаю: снег - замерзшая вода... Ну что за
объяснение? Не хочу я такого объяснения, нет у меня интересу к такому
объяснению. Разумом понимаю его правоту, но вижу белизну сию, божественную
белизну и - не верю. Как!
Это чудо, неслышно, невесомо парящее в воздухе - замерзшая вода? Да полно!
А сердце человеческое - всего лишь мускульный мешок, знай себе гоняет по
жилам красную жидкость?
А любовь - животное влечение к продолжению рода, выбор самки... Бр-р!
Что-то тянет меня сегодня на странные рассуждения. Бог с ними. Хочу я еще
раз вернуться к "Последнему самодержцу и российскому народовластию".
Ладно, не нужны мне трактования и прочие мудрствования. От лукавого они, и
обойдемся без них. Желаю иметь перед глазами лишь цепь событий, но тут уж,
будьте любезны, государи мои - всю цепь. Каждое звено, каждое, заметьте!
Чего стоит история, ежели что-то высвечено ярко, что-то слегка, а что-то и
вовсе тьмой окутано. Хороша цепочка. И что же та цепочка сможет связать? А
Муравьев? Не могу удержаться от еще одной цитаты:
"Великий Князь Николай Павлович, пробыв на престоле менее суток и
незаконно, был внезапно убит одним из инсургентов, или, вернее будет
сказать, бывшим инсургентом, так как он, человек незаурядный и энергичный,
в последние годы отошел от дел Общества. Я знаю его имя, но не хочу здесь
называть".
Все? Представь, все. Видимо, автор счел достаточным для понимания самый
факт насильственной смерти "последнего самодержца". Может быть, для
кого-то и достаточно, но только не для того, кто хотел бы понять всю
картину. Недостаточно, скудно для понимания! И что же остается делать нам,
грешным? Вновь, в который уже раз обращаться к беллетристике, которая,
хоть и расцвечивает все в тона, избранные автором, но, тем не менее,
определенную пищу уму сообщает. Знаю, что ты не согласен, но попробуй
непредвзято прочесть еще один отрывок из романа молодого нашего
беллетриста. Собственно, я уже однажды цитировал его в письме, если
помнишь, речь тогда шла об аресте Николая Павловича лейб-гренадерами
поручика Панова.
Кстати, коль уж вспомнилось это имя. Я писал, что к нам сюда приходят
самые невообразимые слухи. Правда ли, что и Панов, и Кожин, и Сутгоф
нехорошо кончили? Сведения об их смерти весьма смутны и противоречивы.
Но я отвлекся. Итак, привожу здесь еще один отрывок из поминавшегося мною
романа.
"Ветер, ветер имел цвет, был белым, завертывался в спирали, и спирали эти,
огромные и причудливые, живыми драконами неслись над площадью, страшные
снежные драконы вились над Дворцовою, и над набережной, и над замерзшею
Невою.
Над улицами и домами.
Белый безумный ветер с Севера был неожиданно бесшумным, поглощавшим и
пожиравшим звуки. Страшным казалось это призрачное безмолвие, белая мгла и
белая тишина, поразившие огромный город, страшным казалось владычество
белого ветра в столице великой Империи.
Неслышными были шаги, нереальными были редкие тени, скользившие
набережными и бульварами.
Михаил Сергеевич Лунин шел, кутаясь в старую шинель, поглубже надвинув
картуз. Он ощущал безумную тишину, принесенную в Петербург ветром, и
оттого чувствовал себя совершенно одиноким, да что там - чувствовал!
Был.
Был единственным человеком в большом, внезапно опустевшем городе,
единственным человеком среди белых драконов, и драконы вокруг него
заворачивали свои длинные колючие хвосты.
Да, он был одинок, идущий под ветром и снегом, высокий, обманчиво-худой
человек в серой шинели и сером картузе - казался одиноким.
И лишь тяжесть двух заряженных пистолетов под шинелью спорила с этим,
доказывала, что не один он, что есть еще один, тот, к кому направлялся
Лунин.
И белые, снежные драконы вились вокруг одного из этих двух, завихривались
кольцами, толкали, толкали в спину, чтобы ускорить, убыстрить, связать их
воедино поскорее, скорее, ско...
Словно сопротивляясь, словно споря с неизбежностью, с роком, замедлил
Лунин шаги. И взъярились драконы, прорвали белое безмолвие, взвыли тясячей
голосов: "Иди!.. Иди!.. Не смей останавливаться!.."
Говорил днем Пестель, только что примчавшийся в Петербург (к досаде
Северян, аки по воздуху перенесен), только что освобожденный Южанами
из-под ареста, говорил - о чем же, Господи, говорил-то? - да слова его,
ах!.. и слова его путались сейчас в белом ветре, в белом ледяном дыме,
заглушались белым воем... что-то там о тысячах сторонников по бескрайней
Руси, и - удивительное дело! - ведь слушал ротмистр Лунин полковника
Пестеля, слушал внимательно, слушал и соглашался, да-да! - со всем
соглашался. И с тем, что необходимы стремительные шаги, решительные меры,
и насчет судьбы бывшего (не-бывшего) императора. Говорил пехотный
полковник о дивизии, идущей с Кавказа, и еще о двух - из-под Кишинева.
Да... О Константине тоже говорил Пестель, об августейшем шефе Михаила
Сергеевича, и смотрел он при этом на Михаила Сергеевича строго и
недовольно. И горели щеки у подполковника Лунина, как у мальчишки. Горели,
еще бы! Как не слушать, как не соглашаться, когда говорит вождь, великий
человек, надменный оратор, убежденный! Российский Демосфен... черт знает!
Ах, виновным, виновным чувствовал себя адъютант Великого Князя, что,
получив вести из столицы, не арестовал тотчас Константина, позволил ему
уйти из Варшавы. А ныне, по слухам, Константин объявился в России и идет в
столицу во главе войск, данных ему генералом Ермоловым и генералом
Киселевым, и ведь опасен, о, правда, опасен, ведь войска-то, войска
присягали ему, господа, и что им теперь скажешь, сбитым с толку солдатам?!
Да и мы-то, мы-то ведь тоже присягали, господа офицеры, разве не так?! И
глядя в горящие глаза Пестеля, Лунин едва не признался в том, что сам же,
своей волей, отпустил Великого Князя, зная, понимая прекрасно, что тот уж
не вернется. Но не признался, потому что понял вдруг: Пестель о том знает,
уж непонятно откуда, но - знает. А прочим знать необязательно.
Вдруг Лунин остановился. И вновь взвыли драконы, но он не слушал более их
злых голосов, воплей. Неожиданная мысль: а не чувство ли вины толкнуло его
навстречу серым глазам Пестеля, не оно ли заставило его взяться за это
дело, за невысказанное это поручение, не?..
И тяжелы стали спрятанные пистолеты, ох тяжелы, и тяжесть их едва не
согнула лихого ротмистра, едва пополам не переломила.
Нет. Нет, не может того быть, не было этого.
Нет?
Разумеется, нет, кто же еще мог за это взяться, кто, кроме него, ведь
никого другого не было, такого - там - не было? Ведь он-то, он -
единственный из всех бывших тогда - давно уже вышел из Общества, не имел с
Обществом никаких сношений, ему и должно было свершить все. Ибо Общество,
во всяком случае, должно оставаться чистым. Вот почему он, ротмистр Лунин,
бывший адъютант наместника Польши Константина Павловича, идет сейчас на
гауптвахту Лейб-гренадерского полка, идет с двумя заряженными пистолетами,
идет на эту странную, страшную дуэльПодобный план цареубийства в
действительности предлагался декабристом И. Я. Якушкиным в 1820 году.
(Прим. авт.) . Вот почему все расступились тогда перед ним, и прекрасные
темные глаза Рылеева стали еще темнее.
Вот почему...
Тысячи сторонников по Руси.
Хорошо бы, ей же Богу, хорошо бы, коли так! Ах, хорошо бы!
Усмешка искривила плотно сжатые губы. Лунин снова быстро зашагал по
набережной. Подумать только: тысячи сторонников! Да неужто? В самом деле?
Так ли это? Ах, Павел Иванович, Павел Иванович, душа моя, да полно! Где
они, сторонники, тысячи и десятки тысяч? Что ж молчат, что ж затаились, уж
не снега ли боятся?
И рассмеялся лихой ротмистр, захохотал во все горло.
Ах, господин Пестель, полковник Павел Иванович, отчаянная душа, железный
человек! Есть ли они? Не плод ли это фантазии Вашей? Не мертвые ли души
эти ваши сторонники?
Но застыл, застыл на губах смех, заледенел, в кристаллы обратился, с
неживым, потусторонним звоном покатился под ноги, и вновь - словно застыло
все, и по-прежнему - ни единого звука.
Выбелил снег мысли и картины памяти.
Дальше шел одинокий странник. Дальше размеренно шагал, будто бы и сам, по
своей воле, но - нет, нет... Дьявольски прочная цепь приковывала его к
тому, к спящему под солдатской шинелью, спящему под присмотром
растерянных, напуганных гренадеров. Прочная цепь, неразрывная. Кто
каторжник, кто ядро? - Бог весть.
Застыло лицо, замерзли глаза... две льдинки... не видят ничего. Решительно
отмеряют шаги - время, время - ближе, ближе гауптвахта, ближе рассвет...
Белый вихрь взъюжился, взвился - уже не спиралью, уже петлею... обхватил,
ослепил... подхватил, поднял в ледяной воздух, в беззвездное небо... понес
над замерзшей, заснеженной землею...
...он очнулся на неудобном жестком стуле с высокою спинкой, в углу
сдавленного тяжелыми каменными стенами пространства, тяжело вздохнул, и
только после этого томительного вздоха-отпущения посмотрел в другой угол -
туда, где, укрывшись шинелью, на железной кровати спал последний
российский самодержец..."
Сколько мне известно, ни разу, нигде, ни при каких обстоятельствах
"государственные люди" наши не называли имени того, кто свинцовою точкой
завершил родословие Романовых. Поправь, ежели неправ. Слухи - что, слухи
были.
И уж, тем паче, имя Лунина поминалось в сплетнях единожды. Однако... сей
беллетрист называет его. Ужели правда? Знавал я Лунина.
Слыхал я, что он и вовсе не объявлялся в Санкт-Петербурге. А также
доходили до меня известия, что принял он постриг в одном латинском
монастыре в Польше.
Ну да оставим все эти сомнения на совести автора. Коли лжет, воздастся ему
по лжи его. О другом, о другом подумал я, читая сей opus.
Что есть казнь смертная, свершаемая над отдельным членом человеческого
сообщества? Справедливость? Воздаяние?
Защита?
Допустим. Хотя... но - допустим.
А знаешь ли, сейчас вот, сию минуту подумалось мне - хорошо бы, кабы и
слухов не было. Некто... и точка. Сумбурно я пишу, брат, сумбурно.
Так вот, помнишь ли, ранее писал я тебе о томике арабских легенд,
купленном мной у букинистов? Есть там небольшая пиеса под названием "Лицо
палача". Хотя, если говорить с откровенностью, не думаю, чтобы изысканный
арабский рассказчик дал своей балладе столь грубое и прозаичное имя. (А
что это именно баллада, в оригинале пиеса поэтическая, так за то голову
готов заложить.) Скорее, сие название дал немецкий переводчик или
переложитель. Но это - так, к слову. А почему я вспомнил эту легенду,
сейчас ты поймешь. Вот о чем говорится в ней.
Стража Багдадского Калифа схватила некоего злодея. Злодея отчаянного,
обагренного невинной кровью от макушки до пяток. Даже паломников,
свершавших хадж в Мекку, сей негодяй грабил и жесточайшим образом убивал.
Ну, Калиф (не сказано его имени, но, похоже, славный Гарун аль-Рашид)
приговорил злодея к отсечению главы, позволив, однако, изъявить последнее
желание - как то водилось в оны дни по всему миру, а в иных варварских
странах и поныне водится. Злодей пожелал, чтобы палач, когда будет его
казнить, открыл бы свое лицо.
Праведный судья немало был удивлен подобным странным желанием, однако
бородою Магомета поклялся его исполнить.
Итак - настает день казни. Толпы обывателей Багдада стекаются на площадь к
дворцу Калифа, а тут уж, на помосте, укрытом алым ковром, - плаха и
огромный изогнутый меч, острый, как бритва. Звучат трубы, стража выводит
злодея. Тот совершенно спокоен, ни одна черточка в лице не дрогнет.
Навстречу осужденному выходит палач - огромного росту, обнаженный по пояс,
но в глухом клобуке с прорезями для глаз.
Сии два лицедея последней комедии сходятся у плахи. Один спокойно встает
на колени, другой же, прежде чем взять в руки страшный меч свой, медленно
стаскивает клобук, обнажая голову, отбрасывает его в сторону, и все
окружающие видят его лицо.
Миг... другой... третий...
Палач медлит. Калиф, наблюдающий казнь, недоуменно хмурится. Толпа ропщет.
Палач медлит.
В конце концов осужденного уводят, ибо палач так и не смог заставить себя
взяться за меч.
Почему?
Потому, видимо, что, свершая казнь с закрытым лицом, чувствовал себя лишь
орудием правосудия. Открыв же лицо, показав всем и, прежде всего,
осужденному свой лоб... глаза... нос... морщины, шрамы, прыщи, как бы
перестал быть таковым, превратился всего лишь в человека, который готов
отнять жизнь у человека же.
Превратился в убийцу.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг