Даниэль Клугер
ДВОЙНОЕ ОТРАЖЕНИЕ
или Эпизоды иной жизни Александра Грибоедова
"На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать
пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей
походкой."
Юрий Тынянов.
"Смерть Вазир-Мухтара".
1.
Странная стояла погода - словно в сказке: "Принеси мне то - не знаю что,
и приходи ко мне в день, чтобы был он нелетним-незимним,
невесенним-неосенним."
Такой вот выпал день, не относящийся ни к одному времени года. Впрочем,
любой день в году мог бы оказаться таким же.
В рощице гремели пистолетные выстрелы, хотя время было мирное, да и
дуэлянтами это место посещалось нечасто. Дуэлянтами - возможно. Тем не
менее, действительный статский советник Александр Сергеевич Грибоедов не
нашел ничего более подходящего.
"Для глупостей, - как полагал его же собственный лакей. - От безделия
это-с. Или же от скуки-с. И с чего баре так скучают? Сколько радостей
вокруг-с".
Лакейские соображения вовсе не интересовали Грибоедова, потому, видимо,
лакей сидел на козлах брички, вместо кучера, и с неизъяснимым высокомерием
посматривал на своего барина, а заодно и на раскрасневшуюся Элен
Булгарину. Только при звуке очередного выстрела и гулком взрыве
разлетающейся бутылки из-под "Клико", инстинктивно жмурился, после чего
презрительно усмехался. А выстрелы гремели с завидным постоянством, через
почти равные промежутки времени, так что со стороны могло показаться,
будто на опушке рощицы идет облавная охота, вот только не слышно собачьего
бреха.
- Если бы я знала, что так трудно этому научиться, ни за что бы не
начинала, - мадам Булгарина капризно поджала губы. - Честное слово.
- Ну что вы, Леночка, - сказал Грибоедов. - У вас прекрасно получается.
Просто нельзя же научиться всему сразу.
- Это ужасно! - она нахмурилась. - Опять не по пала! Саша, ну покажите же
еще раз, что нужно делать, и не смейтесь, пожалуйста, не то я рассержусь.
- Я вовсе не смеюсь, Элен, с чего вы взяли?
- Но улыбаетесь, что еще хуже, - заявила Леночка.
- Хорошо, буду серьезен, как гробовщик.
- Фу, Саша, что за сравнение.
- Не лучше и не хуже других... Позвольте, - сказал Грибоедов, отбирая у
нее пистолет. Сказал уже без улыбки. Прикосновение к оружию всегда
возвращало ему серьезность. Он зарядил пистолет, взвел курок.
Очередной выстрел гулко отозвался в рощице. И, само собой, из-за ближайших
деревьев, будто еще одно эхо, раздался оглушительный птичий крик.
Переполошенная стая шумно снялась в небо.
Странный каприз для юной красавицы - во что бы то ни стало научиться
стрелять. Впрочем, не столь уж юной и не столь уж...Да и муж мог бы
научить не хуже - как-никак, бывший капитан, воевал в двенадцатом.
Впрочем, Булгарин не любил вспоминать о своей службе в армии Наполеона, о
нашествии двунадесяти языков, равно как и о польском своем происхождении.
А почему, собственно? В наше-то время... Если и попрекнет кто, разве что
из вечно недовольных и уязвленных беллетристов. Не пользующихся
благосклонным вниманием читающей публики. Публика, конечно, дура, но и
литераторы, судя по всему, ненамного умнее.
Да, странная погода, странный каприз, и странно, что сам Грибоедов
получал большое удовольствие от этих уроков. Впрочем, этого он не
показывал. Ибо стыдился необъяснимых чувств и необъяснимых поступков. Хотя
все ли на свете подлежит объяснению?
Леночка захлопала в ладоши:
- Браво, браво, Саша, ей-Богу, жаль, что вы не военный. Вы были бы
необыкновенно хороши в мундире.
- Вряд ли, - сухо сказал он. - Была у меня тяга к военной карьере - в
юности. К счастью, чаша сия меня миновала.
- Теперь позвольте попробовать еще раз, - сказала Леночка.
- Прошу, мадам.
- Как вы, однако, серьезны, Александр Сергеевич.
Грибоедов рассмеялся и развел руками.
- На вас, право, не угодишь. То я смеюсь не вовремя, то излишне серьезен.
- Напрасно вы спорите, - упрямо сказала Булгарина. - Вы и такой, и эдакий,
но словно все время - мне назло. Сколько вас знаю - и никак не решу: какой
вы? Какой вы на самом деле?
Грибоедов снова развел руками и ничего не сказал.
- Мне все время кажется: вы здесь - и нет вас, - тихо сказала она. - Я
боюсь отвернуться: вдруг вы исчезнете. Право, что с вами?
- Ничего, - сказал Грибоедов. - Ничего, в самом деле. Вы просто устали.
Хотите, прервемся на сегодня? Я отвезу вас домой.
- Лучше покажите мне все еще раз, не то мы с вами сегодня поссоримся. -
Леночка вздохнула. - Несносный у вас характер, Саша. До сих пор не
понимаю, как я вас терплю?
Он перезарядил пистолет и улыбнулся.
- Продолжим, если угодно?
Леночка кивнула.
- Видите ли, - он вновь улыбнулся, - вы слишком резко нажимаете на
собачку, а следует это делать мягко, плавно. Вот, - он протянул ей
пистолет. - Прошу. Отличный пистолет. Работы Лепажа. Давно ли он у Фаддея?
Я и не знал. Для учебы следовало бы взять что попроще.
Леночка, словно с неохотой, приняла его.
- Нет, - сказала она. - Просто этот ваш пистолет - уж не знаю, Лепажа или
еще кого, но он слишком для меня тяжел. Видите, у меня не хватает сил
держать его. Господи, как вы невнимательны нынче, Александр! Помогите же
мне.
Он осторожно взял ее за руку. Тонкие белые пальцы разжались, пистолет
выпал.
- Правда ли, что вы покидаете нас? - тихо спросила она. - Тадеуш сказывал,
вас отсылают на Кавказ, к генералу Ермолову. Надолго ли?
Он молча смотрел в ее светлые влажные глаза. Тщательно уложенные волосы
отливали зеленью.
- Надолго ли?..
Бездонное небо опрокинулось на них. У него захватило дух.
Он не ответил.
... Впоследствии, много дней спустя, мягко покачиваясь в кибитке,
уносившей его на юг, на Кавказ, к генералу Ермолову, к чеченцам -
Грибоедов неожиданно вспомнил эту их встречу, потому, видимо, что она
оказалась последней. И - странно - помнилось все: слова, жесты, даже
птичий крик и гром выстрела. Не мог он вызвать в памяти лишь одного - ее
лица. Закрывал глаза - и виделся ему лишь туманный силуэт, без четко
обрисованных черт, без красок. Туманный силуэт на фоне бездонного
серо-голубого неба. Словно кто-то небрежно мазнул кистью по незавершенному
пейзажу. И казалось тогда, что сам он - не участник, а лишь зритель,
праздный щеголь, явившийся на модный вернисаж, и в действии - чья=то
неясная фигурка на листе бумаги, запечатлевшем опушку рощицы (штрихи пера
- стволы деревьев), две фигурки (два мазка размытой туши). И все это - в
изящной тонкой рамке.
Когда кибитка, в очередной раз, остановилась перед станциею, и Грибоедов
пошел показывать смотрителю подорожную и требовать новых лошадей, охватило
его вновь подобное чувство - некоей странности, а вернее говоря -
нереальности происходящего.
Дорога, по которой он следовал, сразу за станциею уходила в густой,
молочный туман, и все, что видно было за полосатыми столбами, казалось
смутным рисунком, выполненным пером на листе бумаги, не хватало лишь
рамки. И позади все представлялось рисунком, столь же смутным.
Когда кибитка вновь тронулась в путь, подумалось ему на мгновение, будто
выехал он из одного рисунка и попал в другой, и отныне превратился всего
лишь в персонажа, коего прихотлиая рука неведомого художника, по воле
своей, перенесла с одного листа на другой.
2.
Дорогой брат, вот я и решился вновь написать тебе. Все, как-то, не мог
собраться. Трудна беседа на расстоянии. Может, и вообще - не имеет
смысла. Суди сам: задаешь вопрос, после - ждешь ответ, а он то ли
приходит, то ли не приходит, во всяком случае - не приходит вовремя.
Впрочем, как знать, может быть, в этом и состоит великая, нам недоступная
мудрость. Велит кто-то, имеющий право, дескать, ищи сам ответы на свои
вопросы, братец, не уповая на подсказку. И ищем, впотьмах, спотыкаемся,
разбиваем себе носы, а то и головы. Не всегда, далеко не всегда находим
ответы на вопросы. Но опыта прибавляется, то, что называют "житейскою
мудростью". И что на деле ни житейской, никакой другой мудростью и не
является.
Все это так, к слову. Лукавым образом пытаюсь оправдать собственную
леность. Не обращай внимания, брат. Так уж повелось, что письма начинаю я
с филозофических рассуждений, большею частью - от мизантропии. Не писал,
потому что времени не было. Наконец-то выбрал...
Странно, ей- же-ей странно подчас выглядят на бумаге привычные слова и
обороты. Вот, гляди: "Выбрал время". Весьма спорное выражение, верно ведь?
Кстати, что такое время? После событий, которые нам довелось пережить, я
часто думаю об этом. Существует ли, есть ли оно? Может быть, время - река,
текущая из минувшего, сквозь настоящее, к грядущему? Где же ее исток? Ты
скажешь: в прошлом. Где именно? Где то прошлое, то начало времен? А устье?
В какое море, в какой океан впадает река времени? И что в нем, не пустота
ли?
Однако же Господь, создавая Вселенную, создал и время, отсюда и ведомо
нам, что сотворено все в шесть дней. А коли так - существует время, как и
всякое творение Божье. Видимо, нам пока что не дано познать суть его, но
что из того? Всякое ли творение подвластно нашему разуму?
Сказал Господь: да будет время... Неестественно звучит, право, нет в этой
фразе красоты, может, потому великий поэт, творивший Библию, опустил ее.
Шесть дней творения...Что же меж ними? ночи? Любопытно, право. Не живем ли
мы сейчас в длящейся между шестым и седьмым днями ночи? Не приходило ли
тебе в голову это, брат? Но тогда - о каком же выборе вести речь?
Говорят: время - кольцо, где устье, там и исток. Кольцо, окружность...
Вокруг чего? Опять-таки, пустоты? И нас всех несут воды времени вокруг
пустоты? Можем ли мы шагнуть в нее, и перешагнуть ее, и оказаться в ином
времени? Увы, боюсь, это невозможно, как невозможно родиться дважды.
Иные, правда, толкуют о змее, кусающей собственный хвост. Но тут уж я
вовсе ничего не понимаю.
Прости, брат, что письмо свое начал именно так. Недели две у меня хандра,
и в таком расположении духа сел писать. Все оттого, что месяц этот для
меня - да и для тебя, я полагаю, тоже - особый.
Да, брат, все еще декабрь, скоро он закончится , а снега здесь нет. Думаю,
что и к Рождеству не будет. Я уж не чаю увидеть его наяву и, быть может,
потому часто вижу его во сне. Все мои сны, все мои ночи сейчас заполнены
снегом, неведомо откуда и неведомо куда летящим. Белый снег на глубоком
черном фоне - и ничего более. Чувствую, как он ложится на лицо, как
морозные иглы покалывают щеки, как ледяная влага касается ресниц. Но...
Но, брат мой, но... Просыпаюсь, а снега нет. Сон - и только.
У вас он уже давно выпал. И лежит белым покровом на всем - на полях, на
площадях... О, я знаю! Я видел площадь Северной Пальмиры...
Помнишь ли?
И четкие ряды каре...
Помнишь? Дальше, само собой, рифмуется: "в декабре". Кстати, у поэта
нашего сказано: "он", а не "я". "Он видел площадь", и так далее.
Или "видит"?
Он видит площадь Северной Пальмиры и четкие ряды каре...
В декабре.
Кажется, так. Не помню точно, а шарить меж книг не хочется. Бросать
письмо, вставать, идти к полкам... Обленился, да и нога болит, мочи нет.
Ах, Северная Пальмира, звезда моя полуночная, белый снег!
А вот у меня за окнами дождь. И сегодня, и вчера, и третьего дня.
Отверзлись хляби небесные. Дом мой покачивается, подобно ковчегу патриарха
Ноя, того и гляди - поплывет. Куда? Сквозь дождь, сквозь ветер - в пустоту?
Впрочем, дом крепок и никуда не уплывет, да и дождь, скорее, обычный.
Серый, унылый. С тупым постоянством бьет в окно.
Будто картечь.
Вот, видишь ли, написал "картечь" - почему? откуда? - не знаю сам.
Удивительно. Ведь непохоже, совсем непохоже на картечь, скорее на дробь
полкового барабана, да и то - ежели бьет в него неумелый барабанщик.
Прихотлива память человеческая. Есть ли что прихотливее ее? Разве что -
любовь. Ну, конечно же, любовь столь же прихотлива. Ergo, любовь - это
память, память - любовь...Что же такое исповедь? Не просто, вернее, не
только христианская, а вообще исповедь? Вдруг, вдруг, брат мой далекий и
молчаливый, это и есть знаменитая и загадочная Любовь? Помнишь, у сурового
флорентинца: "Высшей Силой, Полнотой Всезнанья и Первою Любовью
сотворен..."? Кто знает...
Кстати об исповеди.
Представь себе туманный и сырой Амстердам. Некто в кабаке подсаживается к
незнакомцу, а затем, в течение нескольких вечеров, гуляя с ним меж
амстердамских каналов, рассказывает о себе. И как рассказывает! Поистине,
величайшей храбростью нужно обладать, чтобы говорить так, как говорит о
себе этот герой, выкладывать всю подноготную, притом и постыднейшую. И до
каких низов, до каких глубин доходит! Как-будто, вполне искренне, ничего
не скрывая, кажется, и скрывать-то более нечего. Исповедь? А-а...
Ничуть, дорогой мой, не бывало. В какой-то момент, в какой-то точке своего
повествования он незаметно, но очень точно меняет слово "я" на слово "мы",
и ведет далее свой рассказ уже и о себе, и о встреченном незнакомце, и
тот, зачарованный, кивает согласно, мол, да, конечно, а там, глядишь, "мы"
на "вы", и вот тебе уже и не исповедь, а яростное обвинение, брошенное в
лицо... кому? Себе, нам, всем.
Каково?
Такую историю прочитал я третьего дня в романе французского беллетриста.
Вот ведь как пишет - куда мне-то. Я, кроме писем к тебе, давно уж не пишу
ничего. Впрочем, известны в истории личности, именно эпистолами своими
снискавшие славу у потомков. Плиний Младший, к примеру. Буду тщеславиться
сравнением с таковыми.
Вчера среди ночи отчего-то проснулся. Лежал без сна, слушал барабанную
дробь. Затянувшаяся осень, брат, надоевшая, опостылевшая! Бог перепутал
все, в том числе и времена года... Так и не уснул. Лежал сперва в темноте,
после засветил лампу, раскурил трубку. Размышлял, вспоминал. О многом
вспоминал, о многом размышлял. И то сказать - есть о чем... Да-а, и так
меня, что-то повело, что закашлялся я, поперхнулся дымом, и в глазах моих
поплыли весьма странные картины, уж и не знаю, право, откуда. То голову
Иоанна Крестителя на блюде увидал, то Саломеи танец, то в углу - Вечного
Жида, то бишь, Агасфера увидал. И что поразило меня - лицо его точь-в-точь
моим оказалось. Будто в зеркале. Чего только с нашим братом, бывшим
литератором, не случается? А если вдуматься - все мы Агасферы, все мы
Вечные Жиды - странники волею Божией. Гневом Божиим. Скитальцы. Только
мысли иной раз и возвращают к Отчизне, а, стало быть, к минувшему. Так-то,
брат.
А, впрочем, хандра все это, сплин, как пишет лорд Байрон. И утром уж не
было никаких особенных чувств, кроме легкой радости от того, что тучи
слегка полегчали и солнце на короткое время заглянуло в окно. И печалит
меня лишь отсутствие новых книг. Так что, брат, пришли-ка мне книг. Неужто
у вас там никто более и не пишет? Ну хоть роман слезливый, что ли.
Впрочем, нет, от романов меня еще больше скука разбирает. Лучше вот что.
Дошел до меня слух, будто Никита Муравьев издал - то ли в Москве, то ли в
Петербурге - свою книгу "Последний самодержец и российское народовластие".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг