Кобальского было важно, чтоб человек, которого он выбрал для осуществления
своего замысла, был самонадеянным, заносчивым и в то же время покладистым.
Смышленый фотограф был уверен, что я для него открытая книга. Он был
убежден, что со мной "вся игра сделана". Мне казалось, что я знал себя. Но
попробуй отговори исполина от предстоящей поездки...
Я размышлял не больше минуты и пришел к выводу: исполин относится ко
мне точно так, как я обычно относился к другим. Ведь я для него был
другой.
"Выходит, - подумал я, - что к нам в конечном счете относятся так, как
мы относимся к другим? Да, но, конечно, не всегда".
Все это так, но сейчас-то я имел дело не просто с выводом, от которого
можно отмахнуться, а с отразившейся, отлетевшей от меня моей сутью,
которая была воплощена в огромную массу и обладала колоссальной силой...
Что теперь - уйти, убежать от своего самодействующего отражения? Нет,
конечно, теперь на произвол Кобальского свою копию я оставить не мог. Да,
я боялся: колосс мог натворить бед.
Озадачивал он меня и своими физическими качествами. Я не хуже многих
других, знающих физику и биологию, понимал, что при таком увеличении
объема и массы моя копия должна просто-напросто раздавить себя - или
рассыпаться, или расползтись. Его ноги, казалось, не должны были выдержать
вес всего его тела... Но этого не происходило. Очевидно,
физико-биологически его тело обладало особыми свойствами. И невиданную
упругость, прочность его тела изначально обеспечивал сам способ создания -
именно при помощи масс-голографической установки. Исполин был легок на
ходу, хотя, когда шел, оставлял заметно вдавленные в землю, все о нем,
казалось, говорившие следы. Речь его была медленной, рокочущей, голос
самого низкого регистра - понятно, органы его речи не могли издавать
колебания с такой же частотой, как и обыкновенный человек. Наши слова он
воспринимал почти как писк. Да и сила звука нашего голоса была для него
почти на пороге слышимости. Поэтому-то и пользовался Кобальский своим
рупором. Хотя все, что он хотел сказать исполину, он мог сказать прямо
мне, и тот все бы знал. Но Кобальский всячески форсировал
самостоятельность моего двойника...
Не помню, как оказался я в толстостенной картонной коробке перед
ветровым стеклом. Через минуту рядом со мной был и Кобальский.
Исполин сел в свой циклопический автомобиль. Завел мотор. Под нами все
задрожало. Огромная машина тронулась с места и покатила. Мы с Кобальским
стояли в коробке перед самым ветровым стеклом. Крепко ухватившись руками
за борт, всматривались в быстро, очень быстро убегавшую под невероятный
автомобиль пустыню.
С правой стороны, где находилась наша коробка, окно было закрыто. Но
при такой скорости машины встречные воздушные потоки где-то находили, и
немалые, щели - в них гудело и свистело, заглушая стук мотора. А еще
сильнее, почти невыносимо для нашего слуха, брякала и звенела какая-то
"железка" внизу под ногами водителя. Хоть уши от всего затыкай. Я
оглянулся - за машиной все позади закрывала пыльная вихревая завеса.
Исполин зорко вглядывался в открывавшееся перед нами бездорожье
раскаленной пустыни. Иногда притормаживал или слегка сворачивал и гнал
дальше. Был осторожен. И я скоро перестал опасаться, что нашим воздушным
вихрем разнесет какую-нибудь отару.
Руководствуясь картой, исполин водитель вел свою машину по самым
безлюдным местам - к пустынному восточному берегу Каспийского моря. Скоро
двигатель циклопического автомобиля забарахлил, и исполин битых несколько
часов ремонтировал его.
Перед вечером, миновав северные границы залива Кара-Богаз-Гол, наконец
оказались на безлюдном берегу моря.
4
Прошло не меньше часа, прежде чем мы, разъезжая на огромном автомобиле
по равнинному побережью, нашли то место, где несколько дней назад у
Кобальского произошла досадная осечка.
С его слов мне стало известно, что недавно несколько "энтузиастов
науки" (в их числе и Кобальский) при сложных и странных обстоятельствах с
довольно-таки большой высоты уронили в море какой-то ледяной телескоп. И
вот теперь этот таинственный инструмент лежал где-то на дне, километрах в
десяти от берега, и его необходимо было срочно достать.
Наш гигантский автомобиль развернулся и остановился в двухстах метрах
от берега.
Исполин заглушил мотор. Мы с Кобальским выбрались из коробки, спрыгнули
на аккуратно подставленную ладонь моего двойника. Он открыл дверцу и вылез
из машины. Когда мы с его опущенной ладони сошли на землю, то увидели, как
прочь от нас по берегу изо всех сил бегут два человека. Легко себе
представить их состояние, когда они увидели чудовищно большой,
разъезжающий по берегу автомобиль, а потом еще и его владельца.
Успокаивать их, объяснять им, конечно, ничего не следовало: они и так
слишком были потрясены увиденным. Долго еще другим, неплотным зрением
моего двойника я с высоты видел, как двое бежали по берегу, а потом
повернули прочь от моря, в пустынные пространства.
Кобальский сразу же потребовал, чтоб исполин из своего автомобиля
извлек тележку, в которой стоял футляр с масс-голографической установкой.
Тот осторожно достал тележку и поставил ее недалеко от воды.
Мы тоже подошли поближе к воде. Исполин, чтоб, как и мы, отдохнуть
после утомительной дороги, прилег на берегу, и Кобальский ему, а не мне
принялся все объяснять, давать указания и советы. Мой двойник внимательно
слушал инструкции и в знак понимания и согласия кивал головой.
Несмотря на мое резко отрицательное отношение к новым шагам Кобальского
(потому что он скрывал от меня суть своего замысла), мой огромный близнец
собирался принять самое активное участие в извлечении телескопа со дна
моря. Меня удивляло его слишком уж независимое поведение: в своих
намерениях и поступках он руководствовался прежде всего своими личными
соображениями!.. Да, он был другим, не тем же самым, чем был я. Он был
огромным и сильным и мог сделать то, чего никогда не смог бы сделать я. Он
телескоп со дна моря достать мог, а я нет. И это внешнего порядка различие
делало различными и мотивы нашего поведения. Но главное было в другом.
Он меня удивлял, ставил в тупик своим поведением до тех пор, пока я
вдруг не понял, в чем суть нашего с ним различия.
Мне вдруг стало ясно: в нем остался прежний я! В нем неизменно
оставался тот я, который был еще сегодня утром, вчера, позавчера... Он был
копией с того прежнего меня, перед которым великан еще не появился и когда
во мне еще не могло возникнуть чувство ответственности за его поступки.
Я не спеша шел по отлогому берегу. Находясь уже в километре от них, я
слухом двойника все еще воспринимал голос Кобальского, слышал каждое слово
его инструкций и советов. Его голос раздражал меня, и, чтоб заглушить эти
неприятно звучавшие слова, я стал насвистывать.
- Послушай, Максим, - через некоторое время сказал мне двойник. - Ты бы
хоть свистеть перестал. Ты мешаешь мне слушать объяснения. Мне ведь надо
знать, где и как доставать телескоп.
- Напрасно ты, - ответил я ему, - с таким рвением берешься достать этот
телескоп. Сначала надо узнать, что это за инструмент такой. И почему он
оказался на дне... Может быть, его нельзя доставать. Хватит и всех этих
зеркал, алмазов и...
- И всевозможных масштабных копий? - улыбнулся исполин.
- Нет, я не против твоего появления. Напрасно ты так...
- Ты чего-то боишься, что ли?
- Нет. Это не боязнь. Как это ни странно, близнец, но хотя ты и точная
моя копия - я не то же, что и ты... Мы разные. В тебе я прежний. А сам я
переменился, как только появился ты.
- Что он говорит? - спросил Кобальский исполина.
- Так, ничего особенного, - ответил тот.
- Где он сейчас? Он что, решил уйти, что ли?
- Он там нашел какие-то черепки. Огромные кучи черепков.
Да, исполин был прав: здесь на берегу я увидел множество глиняных
осколков - больших плит и маленьких черепков, прежде составлявших,
очевидно, нечто огромное целое. Это были не то поржавевшие, не то глиняные
обломки каких-то сложных деталей. Внимательно все вокруг рассматривая, я
обнаружил в нескольких местах довольно большие обрывки тонкой плотной
ткани. Еще чуть подальше за торчавший над осколками ремешок вытащил
раздавленный портативный радиоприемник. Громыхая плитами, скользя на
осколках, я по краю этих странных, будораживших воображение развалин
пробрался на солнечную сторону. И здесь сразу же наткнулся на коричневый
портфель. Я подумал о тех двух, которые убежали, как только на берегу
появился циклопический автомобиль. Но едва ли портфель бросили они.
Я немедленно вернулся к исполину и Кобальскому.
- Ну вот что, Станислав Юлианович. Телескоп мы доставать не будем, пока
не узнаем, что здесь произошло несколько дней назад, - сказал я. - Недавно
здесь произошла катастрофа?
- Да ничего тут не произошло, - спокойно ответил Кобальский, - и не
надо так шуметь. А телескоп пора уж доставать! Время не терпит.
- Нет, он доставать его не будет! - твердо сказал я. - Мне, Кобальский,
еще у глиняного холма следовало выяснить, что вы замышляете, что
затеваете.
- Я должен его достать, - возразил мне исполин. - Нельзя себе
позволить, чтоб уникальный инструмент разрушился в морской воде. И ты,
Максим, напрасно чего-то боишься. Да, у страха глаза велики... Я же на все
это смотрю несколько иначе. Ведь я, без ложной скромности, так силен, что
сумею постоять и за себя и за тебя.
Он поднялся. Осторожно, так, чтоб рубашкой или брюками не задеть нас,
быстро разделся и пошел в море. Я сел в тень его гигантской одежды, чтоб
оттуда наблюдать за ним.
Оставляя за собой волнистый, бурлящий след, он уходил все дальше и
дальше по медленно понижающемуся дну. Как только он вошел в воду, я ощутил
острую свежесть в ногах, и чем дальше он уходил, тем выше по моему телу
взбиралась прохлада, словно накатывала снизу странная холодная тень. Зайдя
в воду по грудь, он поплыл, и я ощутил бодрость и прилив свежих сил.
Где-то перед горизонтом он проплыл к югу, на плаву остановился, посмотрел
в сторону далекого берега. Другим, его неплотным зрением я видел (как
будто бы и не так далеко из-за особенности его зрения, но и в то же время
далеко), видел на берегу циклопический автомобиль и то место, где были мы
с Кобальским.
- Примерно здесь... - сказал мне Кобальский. - На том месте и пусть
поныряет.
- Там глубоко? - спросил я.
- Нет, для него не так глубоко. Не больше двухсот метров.
- На такой глубине его ведь раздавит. И кстати, я все хотел спросить,
почему исполин не разваливается, когда ходит? Ведь тело с такой массой
должно иметь совсем не такие опоры-ноги - более толстые и мощные.
- Потому что упругость его тела огромна, совсем не такая, как, скажем,
у тебя... И она скорее не структурного свойства, а функционального. Здесь
происходит некоторое по внешней видимости как бы нарушение строгих законов
механики... Как образование формы нового тела при масс-голографическом
копировании, так и закладка его глубокой структуры проходят, как я считаю,
сложный ряд превращений от стадии обычной плотности исходного вещества к
стадии вязкой упругости. И упругость достигается тем большая, чем больше
время экспозиции. Чем глубже структурированне, тем большую глубинную
энергию вещества, из которого копия состоит, высвобождает та энергия,
которая была затрачена на создание масс-голографической копии... То есть
от времени экспозиции и качества исходного материала, взятого на создание
копии, зависит и время действия... Ну ее нестарения, или продолжительности
жизни... Ты извини. Не время сейчас об этом говорить, некогда...
В это время исполин погрузился в воду, перевернулся и головой вниз стал
опускаться ко дну. Ощущение у меня было какое-то необычное, удивительное:
то мне устойчиво казалось, что это именно я, "сам я", приближаюсь ко дну,
а исполин сидит на берегу - огромный, каким и был; то все наоборот...
Ощущение было примерно такое, какое бывает, когда известная улица или
дорога где-то и окружающие предметы, к которым подойдешь или подъедешь с
непривычной стороны, оказываются расположенными "не в том, не в
действительном" направлении. И никак "не поставить, не обернуть"
окружающее в верном направлении. Пока какая-то реалия, штрих, связывающий
представления с действительным миром, вдруг, в мгновение ока, не
восстановят справедливость...
Меня охватывала прохлада - все более острая с приближением исполина к
дну моря. Чем глубже он погружался, тем холодней становилось мне. У меня
захватывало дух. Да и дышал-то я принужденно, прилагая немалые усилия. И,
несмотря на частые и глубокие вдохи и выдохи, я испытывал все признаки
асфиксии, легкого удушья, как будто мне не хватало воздуха.
- Ну как, достиг он дна? - спросил меня Кобальский.
Я в ответ лишь отрицательно покачал головой и глядел на него, стиснув
губы.
- Достиг дна? Ничего нет?..
Я молчал, почему-то ничего не мог сказать.
- А, ну понятно! Ваша связность... Дыши принудительно! Чего
задыхаешься-то? - засмеялся он.
Когда исполин, отфыркиваясь, вынырнул, я сказал:
- У дна, оказывается, холодная вода.
- Ничего, ничего! - успокаивал меня Кобальский. - Привыкнешь.
Через полчаса мне стало холодно. Я давно вышел из тени. Чтоб не
замерзнуть еще сильней, снял рубашку и с удовольствием подставил тело
солнечным лучам. Теперь две крайности - холод и горячие лучи -
одновременно обжигали мое тело. И холод преобладал, очевидно, потому, что
исполин был слишком велик по сравнению со мной и поэтому во мне
"концентрировалось" слишком много холода. У меня уже было такое ощущение,
что я болен.
Поиски телескопа продолжались до самого позднего вечера.
Хотя я почти весь день ничего не делал, к закату я смертельно устал. В
тело влилась какая-то свинцовая тяжесть. Исполин не обращал на меня
внимания и без устали продолжал нырять. Я не знал, что мне теперь
предпринять. Заставить его вернуться на берег я никак не мог. А
недомогание все усиливалось...
Наконец телескоп был найден. К величайшей, неописуемой радости
Кобальского.
С немалым удивлением увидел я, как из моря с большим ярко-желтым
цилиндром в руках выходит мой двойник. С цилиндра свисали стропы, а за
стропами, наполняясь водой, тяжело парусил купол огромного зеленоватого
парашюта.
Удовлетворенно, счастливо улыбаясь, исполин осторожно неподалеку от
воды опустил драгоценную ношу, отошел и устало сел.
Телескоп, колонна длиной около восьми и диаметром не менее трех метров,
был ярко-желтого цвета, очень яркого, как лепестки подсолнуха. В глубине,
в обоих торцах цилиндра покоились очень толстые стекла. По крайней мере,
так это виделось, что очень толстые стекла.
На мгновение прижимая ладони к желтым бокам телескопа, путаясь в
стропах, Кобальский раз пять обежал вокруг внушительного прибора. Обмирая
от восторга, съезжая на дискант, он то и дело повторял: "Холоден, холоден,
крошка!.. Жив... Жив, неслыханный гость!.." Как сумасшедший, с
восторженной улыбкой заглядывая то в одно, то в другое стекло телескопа,
он принялся обрезать и откидывать стропы. Потом сел посреди раскисшего
парашютного купола, спиной к солнцу; согласно кивая головой, вспоминая
что-то, стал любовно глядеть на совершенные формы прибора. Но скоро
вскочил и, решительно подступая ко мне, потребовал, чтоб я отошел прочь, в
сторонку. А сам, поглядывая на заходящее солнце, с преувеличенным
вниманием, с боязливой осторожностью немедленно принялся закрывать стекла
телескопа хрустящими листами черной, светонепроницаемой бумаги. Затем
большим ножом отрезал от парашюта два обширных куска, аккуратно набросил
их на оба торца, охватил связанными обрезками толстого шпагата, завязал.
Он категорически потребовал ни в коем случае не открывать стекла
телескопа. Лучше всего просто не подходить к нему, потому что-де это есть
не какой-нибудь там обычный телескоп, а совершенно оригинальное
приемопередающее оптическое устройство и что при неумелом обращении
экзотический прибор может стать крайне опасным для жизни.
Перевозбужденный, он носился вокруг еще с полчаса - заклинал меня быть
благоразумным да гнал "в сторонку". Наконец мало-помалу успокоился.
Я предложил немедленно отправиться в обратный путь. Кобальский наотрез
отказался. Он заявил, что все слишком устали, чтоб можно было с полной
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг