атомным бомбам здесь взрываться. Мое имя Сергей Буров.
- Сергей Буров! Сербург... - прошептала Лиз.
- Я уполномочен сообщить, что усилиями советских ученых найдена субстанция
протовещества, обладающая свойством поглощать нейтроны. Мы назвали ее
Б-субстанцией. Как известно, для цепной реакции атомного взрыва требуется,
чтобы из разбитого ядра атома вылетали свободные нейтроны, которые
разрушали бы соседние ядра атомов, откуда, в свою очередь, вылетали бы
стремительные снаряды-нейтроны. В присутствии доатомной Б-субстанции эта
реакция однозначно невозможна. Субстанция захватывает нейтроны, которые
могли бы разрушить ядра. Поглощая нейтроны, она увеличивается в объеме...
Получить ее крайне просто. Вы видели расставленные в джунглях излучатели?
Достаточно облучить ими воздух - и вся округа будет прикрыта "атомным
щитом" - Б-субстанцией, невидимой, если не считать чуть заметной
фиолетовой дымки. Именно эта субстанция, которая насыщает сейчас
окружающую атмосферу, не позволила взорваться второй атомной бомбе и
баллистическим ракетам с термоядерными головками. Как известно, меч
породил щит, ядро - броню.
Репортеры молчали. Все были ошеломлены.
Наконец все тот же бойкий парень решился задать вопрос:
- Мистер Буров, что грозит вам по возвращении на Родину за разглашение
военных секретов?
Буров-Сербург улыбнулся.
- Я ведь уже сказал, что говорю по поручению Советского правительства. В
сообщении ТАСС, которое передается сейчас на всех волнах и на всех языках,
подробно сообщается, как построить излучатель и получить доатомную
Б-субстанцию. Это может сделать любая страна, будь она размером с
Сан-Марино или с Соединенные Штаты Америки. Атомный щит над каждой страной
ничего не будет стоить, отныне он поднимется над всем земным шаром,
наполнит земную атмосферу...
- И исключит ядерную войну? - звонко спросила Лиз.
- Да, мисс Морган. Ядерные взрывы становятся невозможными на Земле, тем
самым исключаются войны, ненужным становится атомное оружие, в чьих бы
руках оно ни находилось: в государственных, гангстерских или частных. Это
и уполномочен вам я заявить от имени стран, давно предлагавших отказаться
от ядерного вооружения.
Я смотрел на Сергея Бурова и не мог осознать всего, что произошло. Вместо
того чтобы попытаться представить себе, что будет теперь в мире, я вдруг
вспомнил, что все, кто здесь находится, - и Лиз Морган, и я, Рой Бредли, и
другие американцы, так же, как и летчики посланных сюда эскадрилий, - были
обречены на гибель. От всей страны не осталось бы ничего... Тот ужас,
который я видел в уничтоженном городе, где кто-то двигался, умирал или
помогал друг другу, этот ужас показался бы свидетельством жизни по
сравнению с той мертвой пустыней, которая осталась бы на месте пышных
джунглей, рудников и городов, на том месте, где жили миллионы людей, у
каждого из которых были свои заботы, свои мечты и желания...
Ничего бы не осталось. И меня бы не было. А мисс Морган? Ее тоже не было
бы... не было бы ее ненужной Сергею Бурову любви...
Ошеломленные репортеры не расходились, хотя Сергей Буров ответил на все
вопросы и объявил пресс-конференцию законченной.
Сергей Буров подошел к мисс Морган и ко мне. Он по-приятельски улыбнулся
нам. Лиз протянула руку Сергею Бурову и застенчиво улыбнулась:
- Я никогда не думала, что коммунисты такие.
- А я подозревал, что мистер Сергей Буров коммунист, - признался я. - Я не
знаю, нужно ли вас благодарить от имени всего человечества, но от имени
одного человечишки, оставшегося в живых, я благодарю вас, кем бы вы ни
были.
Сергей Буров рассмеялся и похлопал меня по плечу.
- Что же теперь будет с моим поколением? - с горькой иронией спросила Лиз
Морган. - Оно не обречено? Как бы оно не возмутилось, что вы связываете
ему руки, ограничиваете свободу чувств и желаний, вдруг устранив близкий,
привычный и все извиняющий конец мира!
- И все-таки конец ядерным войнам лучше ядерного конца мира, - сказал
Буров.
- Вы не будете меня уважать? - тихо спросила Лиз.
- Буду, - пообещал Буров и крепко пожал руку сначала Лиз, потом мне".
Глава третья
БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА
"Москва, апрель...
Дедушка, милый, родной! Ты ужаснешься моим мыслям. Выдержу ли я, окажусь
ли достойной твоего замысла?
Я достигла многого, вошла в их науку, оказалась на решающем участке. Мне
не дано совершить подвиг на миру, я иду на смерть в темноте. Из этой
темноты я сообщила о самом их сокровенном, что могло сделать их сильнее
нас. Я была горда, даже счастлива... И вот... Все оказалось прахом.
Нелепым, широким жестом они вдруг обнародовали то, что, кроме них,
известно было только мне одной. И подвиг мой оказался ненужным, пустым...
С тяжелым чувством въезжала я в твой родной и любимый город. Я хотела бы
увидеть его именно таким, каким ты помнил его, о каком рассказывал мне еще
в детстве. Но где эти занесенные снегом переулки, трогательно кривые, с
уютными особняками, в которых жили твои Зубовы, Шереметевы, Шаховские?..
Где бесчисленные маковки церквей, темные богатства икон и пестрая нищета
на паперти? Где санки с медвежьим пологом, где лихачи в лакированных
шляпах, подпоясанные кушаками, угодливые половые в ресторанах, бородатые
купцы в поддевках, зазывающие в лавки с запахом материи, где звонкий цокот
копыт по булыжной мостовой?
Я въезжала в город с аэродрома. Я не воспользовалась подвесной железной
дорогой, которая вела прямо в центр, мне хотелось въехать по старинке,
хотя бы на автомобиле.
Улица, расточительно широкая, как площадь, была едва ли не прямее нашей
Пятой авеню и тянулась на десяток миль. Она казалась мне единым монолитом
тысячеглазых домов, в которых живут люди иного времени, иной страны,
страны, где повернуты вспять реки, орошены пустыни, разлились по дерзкой
воле новые моря, где решено было отказаться от сжигания топлива для
получения энергии и где изобилие началось с энергии. Старые тепловые
станции дорабатывают свой век, как когда-то забытые теперь паровозы. Здесь
отказываются и от сжигания нефти. Уголь и нефть оставляют потомкам, чтобы
делать из них ткани и меха, пластмассы, дамские чулки и медикаменты, даже
искусственную пищу.
Здесь почти жертвенно заботятся о будущих поколениях. Ради них люди
десятилетиями отказывались от насущного, отдавали жизнь в боях, экономили,
строили, воспитывали новых людей для жизни по-новому. Это новое трудно
постигнуть. Можно еще понять, что электричество применяют повсюду, заменяя
им и бензин и газ, не жгут больше дров даже в деревнях, можно еще понять,
как небольшой электрической автомашиной, аккумуляторы которой заряжаются у
любого фонарного столба, вправе воспользоваться каждый, взяв ее прямо на
улице и оставив потом заряжаться у тротуара для следующего желающего на
ней ехать, можно понять начавшееся расселение жителей городов ближе к
природе: быстрые средства транспорта позволяют им жить среди лесов и
полей, да и места их работы, цехи заводов часто строят теперь не за общей
заводской оградой, а рассеянными вдоль шоссе, вблизи новых поселений. Все
удастся понять, но невозможно постичь их психологию. Для них главным стал
не комфорт, не устойчивое благополучие, работа, которая у нас служит лишь
средством достижения всего этого. У них она возводится в ранг потребности.
Девочка, смешная и милая, еще бутон, полный грядущей силы и прелести, сидя
рядом со мной, наивно гордилась всем этим вместо того чтобы думать о
танцах или выпивке за стойкой, как, увы, делают ее сверстницы у нас.
Первый небоскреб, на который она мне указала, целый город этажей
вместительнее нашего Эмпайер Стейт-Билдинга, был расположен очень удачно,
его капризный зубчатый контур напоминал воздушные замки, которые я в
детстве представляла себе, глядя на летящие облака.
И такой же сказкой детства показалась мне симфония красок, в которые
недавно оделся город. Они применили цветной асфальт на мостовой и цветные
плиты тротуаров. Машины на улицах встречаются только ярких цветов, их
пестрый поток в разноголосом шуме города играет красками, как мечтал об
этом когда-то Скрябин. Своеобразно использован цвет в домах, их
архитектура пересмотрена теперь в общем плане цветовой симфонии города.
Я убеждала себя, что хочу видеть только старину, ее благородный темный
налет... Я внутренне протестовала против того, что старое и прекрасное
отодвинуто на задний план, прикрыто новым и чуждым.
Оно наступало на меня, теснило со всех сторон, смущало... Мне требовалось
собрать все свои силы, чтобы противостоять ему, помнить о долге,
приверженности только твоему пути, по которому должен все же пойти наш
народ-богоносец, каких бы успехов он ни добился на пути ложном и мнимом. И
я оказалась сильнее коварного искуса, смогла посмотреть на все это
холодными глазами.
Поперечные улицы то и дело ныряли в туннели - здесь все пересечения
сделаны на разных уровнях.
Наконец улица стала узкой, уже непрямой. Где-то рядом чувствовались твои
переулки... Мелькали высокие ажурные краны, железными руками
перестраивающие город, но переулки еще были, были... Я только не успевала
заглянуть в них...
Но вот мы выехали на мост через совсем неширокую реку, и меня ослепило
играющее на солнце золото куполов. Старинные башни, непревзойденные по
своей красоте, стены, знававшие следы ядер, соборы, хранившие останки
властителей Руси...
Мне предстояло работать в огромном институте, требовалось пройти
формальности. Я страшилась. У меня были для этого основания... Не потому
ли я так легко оказалась в суете лабораторий Великой заполярной яранги,
что работы там умышленно не скрывались?
Я проходила по улице, которую ты помнишь еще с вековыми деревьями, ныне
уничтоженными, и рядом с особняком знаменитого певца, друга твоего отца,
видела высокое здание, где люди говорили на привычном мне языке, но куда я
не смела ни зайти, ни говорить, как они...
Мне нужно было оправиться после удара, требовалось вновь найти себя.
Когда-то ты говорил о Великом расколе, повторенном ныне историей с
удесятеренной силой, рассказывал о неистовой силе женщины, на которую я
должна походить... Я захотела увидеть ее и немедля пошла в художественную
галерею. Крепко сжав зубы, я искала нужный мне зал. И вдруг замерла,
словно перед распахнутым окном. Я увидела заснеженную улицу с санной
колеей, толпу народа.
Она сидела в розвальнях, исступленно подняв руку с двуперстным крестным
знамением...
И я, раскольница конца двадцатого века, позавидовала ей, той, которая
могла перед всем народом поднять закованную в цепь руку, звать народ на
истинный путь... Я же должна была таиться и молчать...
Я всматривалась в лица окружавших ее людей. Ужас и сочувствие женщин,
материнское горе нищенки, благословение на подвиг сидящего на снегу
юродивого... Я увидела даже тебя, спокойного, углубленного в себя, тебя,
странника с посохом, посылающего меня на подвиг из чужедальней страны...
Рядом с розвальнями шла сестра и последовательница боярыни Морозовой
княгиня Урусова... А кто пойдет рядом со мной?
Я стояла перед картиной, углубленная в свои мысли, и вдруг услышала
разговор на родном языке.
Я была окружена толпой американцев, которых сразу узнала по произношению и
одежде. Их привела маленькая девушка в смешных круглых очках. Она
старательно выговаривала английские слова:
- Первые наброски картины позволяют думать, что художник во время работы
над картиной видел мрачный кортеж смертников 1881 года. Через Петербург
тогда провезли повозки, на одной из которых спиной к лошади сидела на
скамейке Софья Перовская с доской на груди, где было написано:
"Цареубийца". Первый набросок боярыни Морозовой художник сделал тоже с
доской на груди, лишь впоследствии убрав ее.
Дедушка! Ты только подумай! Героиня, которую ты мне ставил в пример,
оказывается, списана с цареубийцы!..
- Софья Перовская, прикованная цепью за руки, ноги и туловище к скамье,
была в черном арестантском одеянии, на голове ее был черный платок в виде
капора, как и на этом этюде. - Девушка указала на другую стену зала, где
развешаны были эскизы к большому полотну. - На ее бледном лице, как
говорили, играла уничтожающая улыбка, глаза сверкали. Очевидец записал:
"Они прошли мимо нас не как побежденные, а как триумфаторы, такой
внутренней мощью, такой непоколебимой верой в правоту своего дела веяло от
их спокойствия".
Я не могла стоять, опустилась на стул, который кто-то подвинул мне. С кого
мне брать пример? С цареубийцы? Ведь ты так гордился родством с
царствовавшим домом!..
- Вам нехорошо? - спросила меня незнакомая красивая женщина.
Я кивнула.
- Я провожу вас, вы позволите? В каком отеле вы остановились? В "Украине"?
Я вышла на воздух вместе с нею. Она окликнула такси. Мне не нужен был
отель - я остановилась на квартире своей руководительницы, которая жила
вместе с дочкой и с мужем-летчиком, постоянно отсутствовавшим. Но я все же
села в такси.
Я позволила себе быть несобранной, воображая, что не занята сейчас делом.
Какая это была страшная ошибка!
Мы обменялись с незнакомкой несколькими фразами, и вдруг я поймала себя на
том, что говорю по-английски. Она была американкой из той группы, которую
привела к картине девушка в очках. И теперь она везла меня в отель
"Украина", воображая, что я такая же, как и она, туристка.
- Как вам нравится наша Москва? - спросил на хорошем английском языке
шофер такси.
Я поразилась его произношению. Моя спутница приняла это как должное и
стала выражать восторги: ей понравился Кремль, Оружейная палата, она
пленена университетом, мечтает поступить на последний курс (она окончила
Колумбийский университет).
Я спросила шофера, какое у него образование, если он так владеет
английским языком.
Шофер ответил, что высшее.
- Вам не удалось найти работу по специальности? - удивилась моя спутница.
Мы стояли перед красным светофором, и шофер мог обернуться. У него были
тонкие черты лица. Он улыбнулся:
- Нет, я работаю по специальности. Я химик-почвовед.
- Простите, мы все же не понимаем...
И шофер рассказал об удивительном движении, начавшемся в этой непонятной
стране, в которой, по словам химика-шофера, многие хотят быть учеными,
писателями, художниками. Молодежь поставила вопрос: кто же должен
заниматься тяжелым физическим трудом, который пока требуется, и
обслуживать других? Ведь у всех здесь равные права на труд чистый и
приятный. И вот среди молодых людей нашлись многие, кто пожелал в
свободное от основной работы время выполнять самый обыкновенный
обслуживающий труд: кто-то работает на канализации, кто-то ухаживает в
больницах за больными, кто-то спускается в шахты, а наш знакомый водит
такси.
- Мне это доставляет радость, удовольствие. Я люблю водить машину, -
говорил он. - Но я и ремонтирую ее.
Он снова удивил нас, отказавшись взять плату за проезд. Плата за проезд у
них отменена недавно на всех видах городского транспорта, в том числе и за
такси.
Мне стало неловко.
- Неудобно, - сказала я, - что мы взяли такси. Мы могли бы доехать на
автобусе.
Моя спутница тоже была смущена.
- Конечно, такси берут, когда торопятся или когда едут с вещами. Но ведь
вы иностранки, - извиняюще сказал нам на прощание шофер и уехал.
Моя спутница настояла, чтобы я зашла к ней.
- Меня все удивляет в этой стране, - говорила она, когда мы поднимались на
лифте. - Автомашинами тут пользуются, как у нас лифтами.
Хорошенькая лифтерша улыбнулась.
Американка снимала в отеле неуютный трехкомнатный номер.
- Мне как-то не по себе здесь, - вздохнула она, раздеваясь. - Я не сразу
поняла, что номера в отелях бесплатные, как и квартиры для всех... Платить
нужно лишь за роскошь, за лишнее, чем не принято здесь пользоваться.
Американка обязательно хотела, чтобы я пообедала с нею, но мне не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг