Лабиринт. Сборник фантастических произведений. - ЛИА "ЛИТ", Рига, 1990.
(Серия "Приключения, фантастика, детектив"). 192 с.
Стр. 44-122.
Юрий Касянич
Фрагменты из писем и бесед с друзьями. 1988-89
"...Я уверен - письма лишены литературного лукавства хотя бы потому, что
пишутся только для одного читателя...
Ты спрашиваешь: почему стихи? почему проза? Вначале, конечно,- стихи:
вступая, поэтизируем мир. Проза - позднее, когда отчужденность стала
восприниматься уже почти как от века данная черта эпохи. (Впрочем, раньше,
позднее - все относительно... И сборник "Над ивами бессмертных рек", и
первая маленькая повесть "Сауна" в "Пещере отражений" увидели свет в
одном, 1988 году.) Стихи сродни птицам - есть люди, которые не замечают
резвые росчерки птичьих стай, не вслушиваются в тенорки и сопрано
обращенной к ним перелетной радости. Проза скорее похожа на неспешный
снегопад, а его-то нельзя не заметить. Ты спрашиваешь: почему фантастика?
Мир раздражен. Мир на грани. Иногда кажется - нынешнее поколение мутирует
так скоротечно, что завтра возникнет разновидность людей, имеющих ядовитые
железы и зубы, подобно змеям. Мне скоро тридцать пять, я много работаю с
компьютерами, и у меня с ними взаимопонимания больше, чем с иными
приятелями... Вводя в прозу то, чего нет, или криволинейные координаты, я
надеюсь остановить и заставить оглянуться..."
"...Порою мне надоедают слова, что, будучи написанными, любят шалить,
проявляясь изнаночными смыслами, или лгут, смеясь над удивлением, которое
выступает на моем лице, когда я оглядываю еще не остывшие строки,- и я
ухожу бродить по сырым берегам Балтики, на которые накатываются тревожные
волны Грига, или уезжаю в осенние концерты Вивальди, и мне кажется, что я
в Сигулде, или рассматриваю, как голограмму, музыку Шнитке, или взбираюсь
по извилистым горным тропам Баха, пока не затихают доносящиеся снизу песни
сабрин и мадонн, собирающих яблоки на снегу..."
"...Знаешь, я перечитал "Лабиринт", и мне показалось, что ему можно
предпослать посвящение - М. Г. Впрочем, трудно сказать, верно ли оно будет
истолковано. Не исключено, что это моя блажь, не знаю. Когда я писал - не
думал об этом, но теперь..."
Лабиринт
Повесть
*
Уже к началу лета молодая осока выгорела почти полностью, и среди жалко
состарившихся, но по-прежнему несгибаемых желтовато-кремовых клинков,
хрустевших, как пергамент, лишь кое-где оставались недоуменные брызги
зеленого цвета, словно перышки лука; бутоны репейников в этом году
завязались крошечные, как узелки на нитках стеблей, поэтому их пунцовые
цветы меркли на подавляющем фоне пустынях тонов;
Берт еще раз встряхнул плечами рюкзак, поерзал спиной, проверяя, не
выпирают ли острые углы, которые могут помешать при ходьбе, посмотрел на
безжизненное огромное небо, блеклое, словно подернутое тонкой пленкой
прибывавшего с каждым годом песка; ностальгическая мысль о тени облака
узкой вспышкой осветила сознание;
ха! тень облака? романтические бредни, застиранный трюизм поэтов,
рефлексирующих на темы прошлого (да и где они, поэты?): он глянул себе под
ноги - солнце уже взошло на полуденный перпендикуляр, и тень оказалась
ничтожно малой, словно отжатый клочок сырой ваты; вдоль тропинки, которой
предстояло увести его, торчали приземистые кустики цикория, его цветки
утратили окраску, как и небо, и взирали на него, словно кукольные глаза,
обрамленные почти белыми бумажными ресницами; до скал было три с половиной
километра по тропинке, что протоптал он здесь с тех пор, как уединился; он
часто приближался к скалам, окаменевал у их подножия, ощупывал взглядом
шероховатости и складки разогретой ежедневным солнцем породы и силился
определить происхождение странной, усиливавшейся с годами магии этого
безлюдного и внешне равнодушно-спокойного пригорода; и все чаще взор его
обращался к входу в пещеру, под осыпающимся от жары и ветра козырьком,-
пятно, наполненное темнотой, напоминало пасть старой беззубой ящерицы,
которая зевнула, разморенная духотой, и немедленно омертвела,.не успев
сомкнуть вход в нутро; удивительно, что нахальная осока, которая с
медленной настойчивостью прошивала почву нитями всепроникающих корней и
беспрепятственно захватывала новые территории, отступила перед его
привычкой и не занимала тропинку; ну ничего, теперь сможет;
горячий тяжелый порыв ветра догнал его сзади, но, распоров свое брюхо о
тысячи осочьих кинжальчиков, неслышно упал умирать в заросли; до скал
оставалось три с половиной километра, уже чуть-чуть меньше...
*
Поразительно все-таки, насколько тесно наше осязание слито с эмоциями;
каждое касание кажется всего лишь элементарным взаимодействием с
окружающим миром, и вроде бы эти касания не отличаются друг от друга по
структуре: извечный труд рецепторов, да и только, но тем не менее - от
острого, горячего укола иглы возносится узкий всплеск страха;
прикосновение свежего, упругого, в каплях влаги, бутона розы к щеке
омывает сердце волной утешения и надежды; через ладонь, ощутившую теплую
поверхность, откликается неразведанное или уже выработанное месторождение
доброты; скользкий, влажный контакт со змеиным изгибом неизменно открывает
клапаны гадливости; внезапная щекотка пропитывает тело невольным смехом;
словно в рецепторах, усеивающих кожу, затаены микролинзы - подобно глазным
хрусталикам, расщепляющим свет на отдельные цвета, позволяя воспринимать
радуги и другие цветовые композиции бытия,- и они, эти микролинзы,
расслаивают прикосновение на эмоциональные компоненты;
об этом стал размышлять Берт, нащупывая ладонью боковой карман рюкзака,
чтоб извлечь баллончик с флуоресцентной краской, когда ощутил на лице
мимолетный росчерк крыла летучей мыши, которая, в последний момент избежав
столкновения, отпрянула от щеки; царапающий след кожистого взмаха
отозвался в душе вспышкой отвращения; надо же - равнодушная кожа, уже
шестьдесят четыре года занимающаяся физиономической гимнастикой, так
молодо реагирует на прикосновение!
или, быть может, я просто на какое-то мгновение упал лицом в паутину сна и
испуганно проснулся от неприятно близкого зигзага летучей мыши?
*
Таймер на запястье насчитал уже четыре дня; уже четыре долгих кромешных
дня он с неугасающим стартовым энтузиазмом продвигался по лабиринту,
оставляя крохи времени на отдых и сон;
уступы, острые обломки, впадины под ногами, каждую нужно вовремя нащупать
или предугадать;
темнота, лабиринт; редкие остановки, чтобы нанести на стену пещеры отметку
флуоресцентной краской; и снова вперед - из темноты в темноту;
оглянувшись, видеть, как истаивают пятнышки краски, словно маяки или
отдаленные огни ночного полустанка; и опять лабиринт и бесформенная
неизвестность: долго ли продлится этот полный риска путь и не принесет ли
он, завершившись, лишь пасмурный свет тщетности всего совершенного? и два
рукава пещеры, усмехнувшиеся тупиками, краткие миги злости на самого себя
- словно двигался не в темноте, словно не карабкался с великой
предосторожностью по пещерным неровностям, а шагал по широкой гладкой
улице и, не прочитав ее название, повернул не туда;
и обратный путь из тупиков, крошечные остановки - чтобы загасить черной
краской (она размещалась в другом кармане рюкзака) светящиеся обозначения;
и вновь лабиринт, и редкие удары фонарем перед собою, когда стремительный
конус света мгновенно проглатывал тьму, и ломкие, острые тени, словно
зловещие лапы реликтового хищника, когтились над ним, и не привыкшие к
вторжениям в их тишину летучие мыши заполняли пространство серо-черным
листопадом; Берт с детства испытывал необоримое отвращение к мышам всякого
рода: и домашним, и летучим, и мышелюдям, которые гадят там же, где и
обитают, и, соблазненные едва различимым копченым запашком мелкой выгоды,
часто лезут в тривиальную мышеловку, чтобы заполучить в награду за
жадность - переломленный хребет; к удивлению и радости Берта, ни сырости,
ни слизи, ни тяжелого воздуха, ни замшелых или заплесневелых поверхностей
в лабиринте не было, все ползучие и членистоногие твари остались там, на
жаре; летучие мыши были единственными, кто обитал в этом темном,
извилистом кишечнике скал.
*
Когда сто пятьдесят лет назад в горах произошла - как предполагали вначале
- карстовая катастрофа, которая, к счастью, обошлась без жертвоприношений
на алтари природы: город лишь немного тряхануло, повалив дюжину фонарных
столбов; после визита международной экспедиции в городе начался настоящий
"пещерный" бум: возникали клубы любителей, группы поклонников, кружки юных
друзей; афишные щиты ломились от красочных офсетных плакатов, влекущих
вступить в члены клуба "Распадок" или организации "Бездна", в школах
появились спецклассы со спецуклоном, в моду расторопно вошли туристические
и альпинистские башмаки, в театры и на банкеты ходили в штормовках и
брезентовых платьях;
пожарные машины, полосуя тишину улиц леденящими душу сиренами, то и дело
срывались на вызовы - снимать малолетних энтузиастов, которые, вбив крюки
в стены своих домов, пытались совершить восхождение и, сорвавшись,
повисали над пропастью улицы на последнем страховочном шансе;
но, как и во время любой эпидемии, пик миновал, массы переболели; остались
грозные публикации, предостерегающие от легкомысленного поведения в горах,
рассказы о канувших в безвестность дилетантах, сознательно двинувшихся
навстречу нелепой смерти;
позднее поползли слухи, что в горах-то, оказывается, есть лабиринт,
который ведет не то к несметным сокровищам, не то к разгадке какой-то
небывалой тайны (хотя, глубоко поразмыслив, можно было прийти к
заключению, что тайн-то уже и вовсе не осталось), не то к вратам вечного
блаженства (это, пожалуй, была самая приемлемая версия);
в кругах клерикалов, а потом и на проповедях стала протаскиваться
проветренная от нафталина и потому показавшаяся новой идея о том, что в
горах, в конце лабиринта, есть сияющий колодец, напрямую соединяющийся с
небом, и все, достигшие его, непременно вознесутся в рай, получив во время
вертикального взлета отпущение любых земных грехов; религия в городе была
похожа на запущенный огород, в который периодически забегают одичавшие
козлы, чтобы поискать в бурьяне листы выродившейся капусты; интеллигенты
кисло морщились, услышав, что возвращаются времена, когда считали, что в
постжизни есть две возможности: либо адские сковородки и котлы, либо
райские кущи;
но когда махрово зацвел миф о лабиринте, пустовавшие храмы на какое-то
время стали местами паломничества изверившихся горожан, удивительно
возросла популярность обрядов и церковной атрибутики, однако гулкие
речитативные призывы святых отцов испытать судьбу - в свете всех сумрачных
событий, окутывавших массовые попытки победить лабиринт,- выглядели
настолько пугающе и провокационно, что даже самые незлобивые прихожане,
поминая лабиринт в спокойных застольных беседах, нет-нет да и посылали
проповедников в направлении сияющего колодца, оснастив подобные пожелания
едким словцом;
*
Через десять лет после катастрофы на город обрушилось новое испытание -
пропали, исчезли, канули в безвестность все самолеты, вылетевшие с
городского аэродрома, то же самое произошло с поездами, автобусами и
машинами, выехавшими из города; впоследствии, провожавшие и простившиеся,
все, кто утратил (утратил ли?) родных и близких, находились в смятении -
как квалифицировать внезапные потери, устраивать ли скорбные сороковые дни
с нетрезвыми застольями (слезы, объятия, нелепые воспоминания, резиновые
тексты о бренности бытия; мир праху, земля пухом эт цетэра); никто не мог
осознать, как в цивилизованном обществе может появиться категория жителей,
пропавших без вести;
после шока началась паника: в ожидании худшего население превратило
денежные запасы в товары (горе - горем, а жить-то надо!), и вскоре
самодовольные витрины магазинов стыдливо оскудели; впрочем, город в
несколько миллионов жителей был похож на государство в миниатюре и при
некотором напряжении - санкции, ограничения, правила - мог функционировать
как космический корабль в автономном полете; и опять-таки клерикалы
оперативнее всех откликнулись на бедствие; в храмах непрерывно происходили
заздравные богослужения о тех, кто не вернулся в город, уйдя в жизнь иную,
возможно, даже лучшую, чем эта; религиозные чувства утешили многих, да и
церковная казна заметно отяжелела;
всех, кто позднее пытался преодолеть коварный рубеж, нарушить
установленное (свыше? сбоку? откуда? кем?) негласное табу на переход
невидимой границы, отделившей город от остального мира, постигли увечья;
эфир безмолвствовал, железнодорожные магистрали и шоссе стали именовать
дорогами в никуда, рельсы ржавели, между шпалами буйно цвела льнянка и
тянула проволочные стебли пастушья сумка;
измерения показывали невероятное напряжение магнитного поля на роковых
границах; в то же время астрономы сообщали, что никаких серьезных
отклонений в положении и параметрах движения планеты не произошло;
город стал похожим на осьминога, который постепенно подтягивает под себя
щупальца дорог, коммуникации; город оказался в оглушительной изоляции;
карантин? или больше на планете ничего не осталось? пресса и ученые
извергали догадки, повсюду кипели дискуссии и ветвились публичные лекции,
к единому мнению прийти не удалось;
было решено считать все случившееся сверхъестественным явлением (значит,
все-таки - тайна!-язвили некоторые); главным же итогом стало понимание
необходимости объединить усилия всех жителей города в ударивших, как спирт
или мороз, условиях, четко оконтурить моральные критерии жизни, чтобы
существование продолжало сохранять нормальные формы; поэтому и пригодилась
легенда о лабиринте...
*
Когда Берт, закончив образование, стал пристально заниматься историей,-
лет тридцать пять назад, - лабиринт был уже надежно погребен под барханами
забвения, поколения смирились с состоянием катастрофической изоляции, и
дремлющая обывательская масса содрогалась в совеющем неудовлетворяющем
гомеостазе, ожидая какой-нибудь природной или социальной бури, чтобы
оживиться, поразвлечься созерцанием, а при случае и принять в ней участие;
изучая документы тех лет, он пришел к выводу, что появление лабиринта,
вернее, легенды о нем, и все, что было связано с лабиринтом, стало
причиной серьезной активации умов в изолированном городе, потребовало
четкой позиции и конкретной точки зрения;
преодоление лабиринта - в буквальном и переносном смыслах - стало
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг