сокрушалась вместе с ним над чьим-то падением... Она-то знала это
смертельно притягивающее к краю бездны объятие злого помысла. Так жутко и
сладко манят рельсы под приближающимся поездом. Она вспомнила уже,
казалось бы, поросшую быльём гибель Лёнечки, их с Денисом многолетний
детективный сериал... Каждый - потенциальный преступник, убийца, каждый
носит в душе замедленную мину первородного греха, нужны лишь определенные
условия, соблазны, чтобы она сдетонировала... Или включились
противостоящие греху силы, защитные механизмы. Никто не может судить
другого, не побывав в шкуре того другого. На его дыбе, на его костре. Так
сказал простивший её Денис.
Лишь Господь, только Он - настоящий судья. Лишь у Сына - скреплённое
кровью право...
Так и прошептал в ту минуту силы или слабости Ганя:
"Прости им. Господи, не ведают, что творят". Он не мог их исцелить, мог
лишь молиться за них, выслушивать и отпускать грехи, любить и жалеть,
несмотря на их безобразие, перевязывать раны, иногда резать по-живому...
Но был лишь посредником, через которого передавалась исцеляющая сила
благодати Божией.
- Я ничего не могу, я только проводник, - сокрушался Ганя, - Они слушают,
но не слышат, а если слышат, то не слушаются. А слушаются-то лишь внешне,
противясь сердцем, а велено "не казаться, а быть"...
Больной добровольно приходит в лечебницу, ложится на операционный стол,
Ганя берёт скальпель, отсекает опухоли зла, делает переливание крови, но
это ещё ничего не значит. Зло даёт метастазы, иногда более страшные, -
обычная кровь тут не поможет.
"Сие есть Кровь Моя Нового Завета, еже на вы и на многие изливаемая во
оставление грехов"... По вере, молитве, жалости и любви священника хлеб и
вино превращаются в их сосудах, артериях не в обычную кровь, а
Божественную. Всесильное исцеляющее чудо...
"Примите, ядите..."
- Почему они не исцеляются? Я, наверное, ничего не могу, я непроницаем для
Света, я плохой пастырь...
Потом Ганя каялся в грехе малодушия и уныния.
Иоанна, как могла, утешала, ободряла, внутренне содрогаясь от сознания,
сколько тайной мерзости приходится выслушивать каждый раз отцу Андрею. И
не просто выслушивать, но брать на себя ответственность за отпущение
греха, за выбор лекарства; и принимать единственно правильное решение, и
давать один верный совет, находя ключ к каждой душе.
"Среди лукавых, малодушных, больных балованных детей..."
И за каждого отвечать перед Богом - для него это было предельно серьёзно.
А ведь порой приходилось иметь дело просто с любопытствующими, желающими
побеседовать с подавшимся в монахи известным художником...
Так или иначе, число чад отца Андрея стремительно росло, что явилось,
разумеется, поводом для недовольства властей и соблазном для других
священников. Ганя буквально валился с ног и таял день ото дня от нервного
истощения. Он вдохновенно служил литургию, признаваясь, что иногда теряет
сознание от ощущения близкого присутствия Божия и собственной тьмы перед
Огнём... А ведь кроме литургии - молебны, панихиды... Мёртвые, за которых
он тоже отвечал, по-церковному усопшие. И отвечал за хор из прихожан,
ездил причащать больных и умирающих, венчал и крестил, помногу молился,
спал по четыре-пять часов...
Она каждой клеткой чувствовала, как ему тяжко порой приходилось на этом
костре, перед Престолом Господним, молилась за него слабой своей молитвой
и больше ничем не могла помочь...
Итак, она приезжала очень рано с набитыми сумками, в непривычно длинной,
вместо обычных джинсов, юбке, в завязанном под подбородком платке и стояла
незаметно где-нибудь в уголке во время исповеди, литургии, причастия,
молебна, панихиды... Потом вместе со всеми подходила к кресту.
- Иоанна...
Поговорить им почти не удавалось - после службы выстраивалась уже во дворе
длинная очередь к батюшке по личным вопросам, их безуспешно разгоняли
послушницы при церкви - мол, имейте совесть, дайте батюшке отдохнуть,
пообедать хотя бы, он тоже человек... И наконец, уже у дверей трапезной,
Иоанна передавала ему сумки - сначала просто с едой, потом с
распечатанными религиозно-познавательными брошюрками, которые она по его
заданию размножала, иногда составляя сама для его духовных чад - тогда
такая литература практически отсутствовала и была недоступна. Главы из
различных источников: о Боге, вере, грехе, посте, молитве, христианской
жизни, о таинствах. Как готовиться к исповеди и причастию, о Кресте, о
смерти, о православных праздниках.
Как-то незаметно эти брошюрки стали её основным делом, главным
наполнителем лужинских дней. Служить Богу, помогая отцу Андрею сеять
"разумное, доброе, вечное". "Если б навеки так было", - мечтала она,
поджидая Ганю на скамье перед трапезной. Он возвращался с пустыми сумками
- провизия отправлялась на общий стол, литературу Ганя прятал в келье и
потом раздавал потихоньку. Религиозно-издательская деятельность весьма не
поощрялась, в общине Глеба уже были крупные неприятности. Приходилось
соблюдать предельную осторожность. Иоанну эта конспирация даже развлекала,
все подобные запреты казались нелепыми, по-детски глупыми. Режим
представлялся вечным, народ жил своей ребячьей жизнью, весело и беззлобно
поддразнивая власть. "Ну, заяц, погоди!", "А ну-ка, отними", "Я от дедушки
ушёл", "А нам всё равно..." По возможности сачковали, приворовывали,
ходили в гости, спивались потихоньку. Техническая интеллигенция вкалывала
и сачковала в бесчисленных НИИ, поругивая тупость и инертность вышестоящих
органов, гуманитарная - митинговала на кухнях, потихоньку развратничала и
тоже спивалась. Некоторые подались в модные восточные религии - буддисты,
йоги, кришнаиты. Те же, кто преодолев гордыню и побратавшись с церковными
бабулями вернулись в православие, - не умели верить сердцем, их
"лжеименный" разум требовал доказательств, знаний и свидетельств. В
основном, для них-то и составляла Иоанна свои брошюрки, одновременно
убеждая и себя, укрепляя и свои шаткие религиозные догмы. Долгими
лужинскими вечерами, обложившись литературой, она вела увлекательный
разговор с Небом, спрашивая и получая ответы, стучала машинка, щёлкал
скоросшиватель, брошюрки укладывались плотным слоем на дно сумок, сверху -
банки. Ганя относил сумки в келью и возвращался с одной - сумка в сумке. А
в целлофановом пакете, засунутом в пустую трёхлитровую банку - инструкция
и деньги, кому позвонить, что и по какому адресу раздать нуждающимся и т.
д. Это подполье ей ужасно нравилось... Хотя она и понимала, что всё может
плохо кончиться. Первое время деньги на благотворительность были лично
ганины и общинные, потом она присоединила к ним и часть своих, вырученных
за цветы. Для многодетных, больных, просто попавших в беду. "Ой, доченька,
погоди, скажи хоть кого благодарить?.." - "Господь послал, бабуля..."
Ей нравилось, как они неумело крестятся, распечатывая пакеты с
рождественскими дарами, с каким детским восторгом извлекают оттуда
какой-либо вкусный и полезный дефицит, и комната по-новогоднему пахнет
мандаринами, навевая воспоминания о первых послевоенных подарках. И о
преодоленном ею запретном плоде, о котором вспоминать было нельзя, да она
и не вспоминала. Всё это было будто из другой, не её жизни, а в нынешней
она развозила рождественские подарки на стареющем своём жигулёнке и
рассказывала, что дед Мороз - это тот самый святой Николай Угодник,
которого даже студенты просят послать на экзамене счастливый билетик.
Санта-Клаус, святитель Николай.
Однажды он ей даже приснился, промелькнувший в безликой толпе старец в
кумачовой мантии, с белоснежной метелью волос, похожей на ганину, к
которому она рванулась в восторге, догнала, прося благословения. Старец
возложил ей на голову легкоснежную свою руку и вздохнул печально:
- Веры в тебе маловато...
Наверное, так и было, иначе зачем бы ей снова и снова искать разумом
доказательства бытия Божия? Она тешила себя мыслью, что ищет - для других.
Находила, несколько часов была счастлива и... искала новое. Их, этих
доказательств, уже набралось около десятка, и это не считая всяких
чудесных с ней происшествий, совпадений и волшебных снов - цветных, полных
тайного высокого смысла. Впоследствии сбывшихся, направляющих,
предупреждающих. Она рассказывала их лишь Гане или отцу Тихону, который
вместе с ней восхищался, ужасался, толковал... Один он знал и об её
подпольной деятельности, знал и благословил. И для него она иногда
готовила брошюрки.
Он опасался лишь их встреч с Ганей - "смотри, Иоанна, враг силён!.." Но в
том священном благоговении, с которым она смиренно, как все,
прикладывалась к руке отца Андрея, подходя под благословение, не
оставалось места для плоти - всё сгорело тогда, в лужинском саду, смыло
ливнем. В толпе атакующих прихожан ей удавалось перекинуться с ним лишь
несколькими словами. Его караулили часами, как какую-нибудь эстрадную диву
- обожали, ревновали, ссорились, интриговали. Чего тут было больше,
неосознанного греха, религиозной экзальтации, жажды чуда, тайны? Кто
знает... Но ничего не поделаешь, на земле где огонь, там и чад. Они
боготворили батюшку, ловили каждое слово, потому что именно через него
действовал Господь. И ждали от него чуда, спасения, помощи...
Иоанна смотрела, как он подолгу стоит в тоненькой, развевающейся на
ледяном ветру рясе посреди двора, окружённый этой жаждущей толпой, не
внемлющей увещеваниям послушниц: "Отпустите, окаянные, батюшку, вы вон все
в польтах, а он окоченел поди..." И однажды собственноручно, в первый и
последний раз, связала под руководством знакомой цветочницы толстенный
длиннющий свитер из мягкой тёмносерой шерсти горной козы, который едва
поместился в сумке. Она побыстрей всучила ему сумку и удрала трусливо,
сославшись на занятость. И когда в следующий приезд увидала его в
окружении прихожан на морозном ветру уже в её свитере под рясой - просто в
меру упитанный батюшка, высокий воротник надёжно защищает шею, кожа уже не
напоминает некондиционного цыплёнка по рубль шестьдесят за килограмм...
Вот оно, счастье. Отстоять службу, перекинуться несколькими словами и
пожеланиями, приложиться, как все, к благословляющей руке. Бесконечно мало
и бесконечно много.
Однажды довелось им вдвоём служить удивительную панихиду. Это было в день
смерти матери. Иоанна не помнила, в какую годовщину, в будний день /отец
Тихон служил только по воскресеньям и праздникам/ она решила помянуть мать
в ганиной церкви. У поминального креста, где обычно лежала стопка записок,
белела всего одна с крупно написанным именем: "Юрий". Не было и певчих,
догорал одиноко свечной огарок. Иоанна положила рядом с "Юрием" свою
записку и стала ждать Ганю, которому уже сказала насчёт матери. Появилась
знакомая прихожанка-художница, спросила испуганно:
- А ты чего тут?
- Да вот, батюшку жду, у мамы годовщина. Куда-то все делись...
- Ты что, не знаешь? - Татьяна кивнула на записку, - Новопреставленный
Юрий.
- Ну и что?
- Это же Андропов, по всем церквам ведено поминать... Вот и разбежались.
- Почему?
Татьяна понесла какую-то ахинею про космическое зло, про чёрную ауру,
окружающую всех безбожных политиков, чьи грешные души отсасывают у
молящихся за них всю энергию, так что можно даже помереть. Чем за большего
грешника мы молимся, тем больше требуется духовной энергии. А этим,
вершащим судьбы целых народов, не помогут и святые, так что лучше в такие
дни вообще сидеть дома.
Появился Ганя, и Татьяна спешно ретировалась.
Иоанна в двух словах изложила татьянину версию. Отец Андрей отмахнулся,
сказав, что мы лишь проводники, просители, а энергия - у Господа,
неисчерпаемая для самого страшного грешника. И тогда она запишет в
поминание кроме Юрия и Софии, Леонида и Иосифа, она помянула бы всё
усопшее Политбюро, если б вспомнила их имена. Иосиф и София с Аркадием,
она с детства поминала их вместе в молитве перед сном, о здравии и
упокоении и сказала об этом отцу Андрею. Он ответил, что да, всё
правильно. Ибо не может быть неправедной молитва ребёнка.
- А как же "нельзя молиться за царя Ирода"?
- Ирод искал гибели младенца Христа, он был богоборцем. Но скорее по
неведению. Вообще я бы тут поспорил с Пушкиным. Молиться за всех можно...
Отец Андрей отслужил потрясающую, на одном дыхании, панихиду, Иоанна была
и прихожанами, и хором. Он был приятно удивлён её знанием заупокойной
службы. Она стояла за его спиной, полузакрыв глаза, но ощущая каждой
клеткой хлынувший откуда-то поток любви и жалости к тем, когда-то великим
и могущественным, которым толпы кричали "Осанна!", а теперь боялись даже
поминать... Кто уже ничего не может изменить в своей судьбе, остаётся лишь
уповать на эту лукавую толпу, которая жаждет кумиров, выбирает жертву,
возносит на высоту поднебесную, чтобы затем низвергнуть в пропасть,
отказав даже в ходатайстве пред Богом за ею же учинённый соблазн.
А ведь сказано: "Не сотвори себе кумира"!
Она вспоминала и отца - за столом с зелёной лампой; маму, ту, юную, в
шляпке с короткими полями и сером пыльнике, бабку Ксеню с её сундучком,
кашлем и горячим тельцем, и вечно пьяненького оператора Лёнечку.
И всех их, праведных материалистов-аскетов, лишённых церковных таинств,
без веры в чудо, в личное бессмертие, или в "такого бога", противоречащего
вписанному в сердце закону Неба.
Вслед за отцом Андреем, открыв все силы души, нервы, сосуды, по которым
нескончаемо и жарко текли в вечность потоки всепрощения, защиты и
нездешней любви к ним, ушедшим, она осознала, что все они живы в ней...
Так же как в Иоанне нынешней, молящейся сейчас за всех, "помощи и
заступления требующих" - жива Иоанна-маленькая - Яна мамы, отца и бабки
Ксении, и Иоанна-пионерка верующая, и Иоанна-юная, убитая - времён
погибшего Лёнечки... Что во всякой живой формирующейся душе живы все,
ближние и дальние, живы минувшие миры и поколения - Пушкины, Рублёвы,
Блаженные Августины, Рембрандты, Чайковские и Шекспиры, равно как и дающие
телу "хлеб насущный". И дававшие когда-то этот хлеб телу и душе жившим до
неё поколениям; и Каин и Авель, и Адам и Ева - всех вмещает она, Иоанна,
на стыке тысячелетий, как клетка - генетический код Целого. Как эта
шумящая на церковном дворе береза - все свои листопады, а заодно и
солнечное тепло, снега, ветры и дожди многих лет.
Она поймет, что каждый - лишь промежуточное состояние, ступень некоей
стадии развития возрастающего и формирующегося в непреходящем будущем
бессмертного Целого, осуществляющейся Полноты Бытия, которая преодолевает
все травмы, опухоли, болезни отсеивает всё препятствующее этому
всепобеждающему прорыву в вечность, где лишь несущее жизнь получает Жизнь.
И лишь вмещающий всё получает Всё.
Вечно идти рука об руку с Ганей по тропинке лужинского леса, зная, что
солнце никогда не закатится за горизонт, и тропа никогда не кончится.
И никаких "завтра".
"Завтра" - это был страшный зверь с одной из ганиных ранних картин. Иоанна
молилась с отцом Андреем, и зверь тонул в море. Отцепились от скал его
лапы, провалилась за горизонт голова в ржавых прутьях, освобождённый от
когтей кораблик закачался на волнах...
Смотреть на ганины картины того периода Иоанна вообще боялась, а от этой
просто позорно спаслась бегством, придумав какой-то нелепый предлог. Но
поздно - картина отпечаталась намертво в памяти как некий грядущий
апокалипсис, как призрак отца Гамлета - предвестник роковых перемен.
Вместо солнца над морем вставало чудовище. Оно уже уцепилось за прибрежные
скалы огромными ручищами со звериными когтями - на одном из когтей
болтался пронзённый насквозь кораблик...
Уже показалась на горизонте поросшая острыми ржавыми прутьями голова,
низкий гориллий лоб - отвратительный, волосатый, бугристый. И на всём - на
лбу этом, на скалах и облаках, на море - зловещие кровавые сполохи от глаз
чудища. Самих глаз не видно, они ещё не показались из-за горизонта, но
совершенно ясно, что страшнее них нет ничего на свете.
И всё живое - фигурки людей, горные козлы на скалах, чайки, крабы, собаки,
змеи - в панике бегут, летят, ползут прочь.
А Регина сказала, что картину купила фигуристка из ФРГ за фантастическую
по тем временам сумму. В подарок своему жениху.
ПРЕДДВЕРИЕ
СТАРЫЕ И НОВЫЕ МЫСЛИ О ГЛАВНОМ
Имение каждого - дары Божий. Заставлять кого-то служить тебе этими дарами
- кража не только у личности, но и у Творца.
Душа - ездок, ум - кучер, страсти - лошади, тело - телега. Тело и страсти
- подчинить Разуму, Разум - Духу, Дух - Богу.
Для Бога необходима свобода. Значит, понятие СВОБОДЫ не исключает
НЕОБХОДИМОСТИ. СВОБОДА - осознанная необходимость свободы В БОГЕ, а не ОТ
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг