человеков". Он ведь рассказывал про прекрасных, любимых своих героев,
защищающих правду и справедливость. А ты подослал ему эту коляску с
разряженной девкой и подвыпившими барчуками. Вот, мол, смотри, Иосиф, как
весело и беззаботно живут люди, на которых горбатится твоя мать... И ты,
молодой, сильный, смелый можешь стать таким же, и на тебя будут
горбатиться другие. Это совсем не трудно такому, как ты, выбиться в люди,
брось только жалкие свои проповеди для слабаков...
Они кого-то ждали у парадного. Девка была пышногрудая, смешливая,
рыжеволосая. Она непрерывно что-то жевала из стоящей у ног корзины с
лакомствами, поправляя съезжающую набок шляпку, ёжилась, хихикала,
увёртываясь лениво от тискающих её кавалеров. Все трое были в подпитии...
Да, это было абсолютное торжество плоти над духом, наглое торжество денег,
безделья и мамоны, перед которым пасуют всякие байки про святых и
прекраснодушных героев, заступающихся за народ... Девка улыбнулась Иосифу,
скорчила рожицу - чего, мол, уставился?
- А ты, Губитель, шептал. "Поклонись моему хозяину, откажись от Призвания
и материнской клятвы, и получишь и это, и более того... И другие будут
ишачить на тебя".
- Но ты, Негатив, просчитался - Иосиф ещё больше возненавидел порядок, при
котором многие матери, сестры, отцы и братья должны зарабатывать на хлеб
насущный, обслуживая и ублажая каких-то ничтожных лоботрясов, а то и
губить свои души, как эта шлюха. Тоже чья-то дочь и сестра...
- И тогда я ещё кое-что придумал, - хихикнул АГ, - Девица снова улыбнулась
уставившейся на неё голоштанной мелюзге, что-то шепнула кавалеру, тот
порылся в кармане и бросил мальчишкам горсть монет. Ох как жадно бросились
те за добычей, катались в пыли, завязалась драка. В коляске веселились от
души. Побледневший Иосиф молча смотрел на них, стиснув губы.
- Вот она, твоя паства, - шептал я ему, - Твои прекраснодушные слушатели,
дети Божий и все эти проповеди про Замысел и Истину... Вот она, истина.
Сатана тут правит бал, и так будет всегда.
"Повсюду ходят нечестивые, когда ничтожные из сынов человеческих
возвысились". /Пс. 11,9/. Теперь ты знаешь всему цену. Поклонись нам,
Иосиф!
- И когда со двора, с чёрного хода вышла Екатерина, сгибаясь под тяжестью
бельевой корзины, Иосиф молча взял у неё ношу - удушливый запах пота,
духов и блевотины, и пошёл прочь.
Ты добивался, сын тьмы, чтоб Иосиф возненавидел унизительную бедность и
взалкал мамону и порок, но добился прямо противоположного - он навсегда
возненавидел унижающее, порабощающее богатство, а заодно и бедность,
позволяющую так себя унижать и порабощать. Да, он будет пастырем - думал
он, и будет всеми силами обличать порок и вести народ к Свету Истины...
"Призри на завет Твой, ибо наполнились все мрачные места земли жилищами
насилия.
Да не возвратится угнетенный посрамленным; нищий и убогий да восхвалят имя
Твое.
Восстань, Боже, защити дело Твоё, вспомни вседневное поношение Твоё от
безумного". /Пс. 73,20-22/
"С небес Ты возвестил суд: земля убоялась и утихла,
Когда восстал Бог на суд, чтобы спасти всех угнетённых земли". /Пс. 75,
9-Ю/
"Он укрощает дух князей. Он страшен для царей земных." /Пс. 75, 13/
А теперь дадим слово свидетелям жизни Иосифа в юности. Вот показания
свидетеля Д. Гогохия:
"На выпускных экзаменах Иосиф особенно отличился. Помимо аттестата с
круглыми пятёрками, ему выдали похвальный лист, что для того времени
являлось событием из ряда вон выходящим, потому что отец его был не
духовного звания и занимался сапожным ремеслом".
"Осенью 1894 года Иосиф Джугашвили блестяще сдал приемные экзамены в
Тифлисскую духовную семинарию и был принят в пансион при ней", -
свидетельствует С. Гогличидзе.
"После поступления в семинарию Coco заметно изменился. Он стал задумчив,
детские игры перестали его интересовать". /Свидетель Д. Папиташвили/
- И тем более прискорбно следующее свидетельство, - злорадно вздохнул AГ:
- "В 1899 году Coco провёл в семинарии всего лишь несколько месяцев. Он
ушёл из этого училища и перешёл целиком на нелегальную работу среди
рабочих".
- Протестую, это уже совсем из другой части. А в этой ещё должен быть
кусок про вампиров. Опять обрыв, что ли?
Затрещал проектор, и...
* * *
Они возвращались из эвакуации. Картинки памяти хаотично накладываются одна
на одну, наверное, так оно и было в спешке, это "Домой!" с того внезапного
маминого решения, когда едва был дозволен въезд в Москву, и мама сразу же
стала собираться, не слушая ничьих уговоров, что, мол, лучше подождать,
хотя бы из-за ребёнка.
Безрассудная фанатичная уверенность - там, в подмосковном городке, в нашем
доме, в нашем почтовом ящике на втором этаже её ждёт письмо от отца.
Это Иоанна поймёт потом.
Летающие над чемоданами мамины руки, летящие туда как попало вещи - она
утрамбовывает их, вминает, что-то трещит, ломается. Яна с детсадовским
мешком для калош, тоже беспорядочно набитым фантиками, черепками и
лоскутами /наследство бабки Ксении/, смотрит, как пустеет, обезличивается
их угол. Как за непривычно голым, без занавесок, окном, Колька с хозяйкой
пилят дрова, и идёт во двор похвастать, что они едут домой, что она опять
увидит голубую насыпь, и их дом, и отца, и ей купят мороженое...
Но не во двор она выходит, а на палубу, где полно баб с корзинами и
мешками, с цепляющимися за подол детьми, потому что руки у баб заняты, и
тоже держится за мамин подол, пока та с чемоданами продвигается к выходу.
Берег всё ближе. Берег-гора, берег-город. Город на горе. Яна собирается
спросить маму, почему дома не скатываются с горы, но уже сидит на чемодане
на платформе. Вокруг снова бабы с цепляющейся за подол ребятнёй, а мамы
нет, она ушла "хлопотать". Для Яны это непонятное слово зрительно
представляется чем-то вроде игры в ладошки. Хлопать, лопотать,
перехлопываться. А мамы нет и нет, начинает накрапывать дождик. То ли Яна
хлюпает, то ли капли дождя ползут по щекам.
Потом они в теплушке, вагон отчаянно скрипит, качается. Жарко, душно, и те
же бабы с ребятней, и дождь по вагонному окну, ничего, кроме дождя, как ни
старается Яна что-то разглядеть за окном.
- Какие ещё цветы? Осень.
Говорит, а сама тоже смотрит в окно. То верит в помятый треугольник в
нашем почтовом ящике, как Яна в синие цветы, - тогда её взгляд торопит,
летит впереди поезда, - то не верит - и взгляд в тоске остаётся где-то на
удаляющемся стыке рельсов, но потом, опять ожив, опомнившись, летит вслед
за поездом, догоняет, обгоняет... Опять ищет там, за обтекающей стекло
серой мутью сложенное треугольником, запечатанное хлебным мякишем чудо.
Самое удивительное - детали. Едва заметный штрих на маминой скуле - от
носа к уху, будто кто-то черкнул карандашом и тут же стёр. Его не было,
когда они уезжали в эвакуацию и видели голубую насыпь. Потом штрих будет
становиться всё глубже, заметнее, пока не станет, как шрам. И из-за него
будет в ней нечто от стареющей актрисы. Но это потом, а пока лишь еле
заметный штрих на щеке, и мамин запах, и ещё запах жареного лука в вагоне
- Яна слышит, как шипит на буржуйке сковородка. А на столике газета - та,
военная. Но Яна ещё не умеет читать. Иоанна может только повторять себя,
ту Яну. Никаких отступлений, актриса. Нет, кукла, марионетка, которую
дёргает за ниточку прошлое, никакой свободы воли.
Москва. Господи, Москва. 43-го. Кажется, они приехали на Казанский. Ну да.
Комсомольская площадь. Очень мало машин, допотопные модели, всё больше
чёрные. Еле ползут и гудят вовсю. Девушки в длинных приталенных пиджаках,
стриженые или с высокими чубами, с локонами, падающими на квадратные плечи
пиджаков. Да не спеши ты, мама! Идём через стихийную толкучку, торгуют
хлебом, американской тушенкой, тряпьём, петушками на палочках. Подкатывает
трамвай. Глубокоуважаемый вагоноуважатый... Вскочить бы сейчас на
подножку, и к Каланчёвке, по Садовому, к Центру. Побродить по той Москве!
За спиной у мамы рюкзак, в руках по чемодану. Яне приказано держаться за
хлястик пальто. И так бегом; через площадь к другому вокзалу. До их
станции поезд идет около часа, а там пешком двадцать минут до их дома с
почтовым ящиком на двери. Яна хнычет, требуя обещанного мороженого. Мама
покупает. Полное разочарование. Это никакое не мороженое, а холодный кусок
шоколада на палочке. Яна помнит мороженое в бумажном широком стаканчике,
белое, с ванильным вкусом, помнит даже лопаточку.
Мама, наконец, не выдерживает. Получив тумака, глотая слезы, Яна
вгрызается в шоколадку, исходя из принципа "лучше что-то, чем ничего". И
тут же блаженно замирает, ощутив на языке, под хрусткой шоколадной
корочкой "то самое", довоенное.
Наверное, у всех детей войны столько волшебных воспоминаний связано с едой.
Яна сидит на чемоданах. Липкая, тающая, ванильная, сладкая. Вся в
мороженом, сама - одно сплошное мороженое. Мама ушла брать билеты. Через
двадцать минут поезд. Поезд в детство.
У неё было удивительное прекрасное детство. Или это тоже особенность,
привилегия детей войны? У них всего было мало - хлеба, одежды, игрушек,
развлечений, но именно поэтому они умели по-настоящему радоваться малому.
Новому платью, перешитому из старого маминого, конфете, бутылке лимонада,
рыночному бумажному мячику на резинке. И уж как у них работала фантазия,
наделяя это "малое" всеми атрибутами необходимого детству волшебства,
значительности, многозначности!
Эти сказочные елки с самодельными флажками и клочками старого ватина на
ветках, самодеятельные концерты с непременным хором /"Варяг" и
"Артиллеристы, Сталин дал приказ", пляской "Яблочко" и "Светит месяц"/, с
декламацией; "И улетел суровый, и стал фашистов бить, а сестры в туфлях
новых пошли себе ходить"... Сейчас смешно, а тогда... Какими
замечательными казались эти стихи о суровом герое-лётчике и его
мужественной сестрёнке Наде, которая, бросившись тушить "огненные бомбы"
не пожалела новых туфелек. А велосипед, который в награду подарил ей
вернувшийся "со славой" брат! Это были замечательные стихи.
А новогодние подарки! Три конфеты, два печенья, один мандарин и картинка,
которую надо вырезать и повесить на ёлку, замечательные подарки.
Замечательное детство.
Их небольшой двухэтажный дом /восемь квартир, восемнадцать семей/ стоял на
самой окраине городка, который тогда был скорее большим селом. Сразу же за
домом - огороды, колхозный луг и колхозная смородина, пруд и лес, так что
можно сказать, что у неё было деревенское детство, детство на лоне
природы. Но деревенского этого "лона" тоже было мало. Ничего буйного,
бескрайнего, пышного, необозримого. Редкий лесок, где она знала наизусть
все деревья, овражки и поляны, но всё же это был настоящий лес, в котором
чирикали птицы, в июле попадалась земляника, а с августа - грибы, который
был то зелёным, то золотисто-багровым, то беззащитно-прозрачным,
обнажённым, то торжественно белым, в зависимости от времени года. Правда,
земляника в нём мерялась не банками, не стаканами, а соломинами, на
которые ягоды нанизывались, как бусы. Грибы же - не вёдрами и корзинами, а
штуками. Тот, кто находил боровик, становился героем дня. Счастьем было
увидеть неизвестный цветок на лугу, бабочку-траурницу или "Павлиний глаз",
стрекозу. Всего этого было мало, и потому особенно ценился и лес, и пруд /
со своей купальней, с площадкой для ныряльщиков, со своим омутом -
убежищем лягушек и пиявок/, и спуск к пруду, служивший зимой горкой, и
ребристый неровный лёд на катке, когда пруд застывал, и единственная ива с
толстой верёвкой, уцепившись за которую можно было летать над водой.
Видимо, уже тогда в этом хрупком пограничном мирке чувствовалась
трогательная беззащитная обречённость, и отстаивая, защищая его, дети
любили и отстаивали столь необходимую человеку уверенность в незыблемости,
прочности, вечности мира своего детства. Начала начал.
Так он и сохранился в её памяти, будто на том старом снимке, который
Иоанна доставала из пивной картонной коробки, когда "мучилась дурью"
/теперь это называют депрессией/. Фотограф остановил мгновенье, когда
семилетняя Яна растянула в дурацкой клоунской улыбке сомкнутые губы, боясь
продемонстрировать вечности дырки от выпавших молочных зубов. Но шут с
ней, с этой неудачной улыбкой - главное, Яна стояла на том самом изгибе
дороги, ведущей от вокзала к их дому, откуда были видны луг и огороды, и
пруд с ивой, и лесок. Он был как на ладони, этот её мир, это начало начал,
такой знакомый, такой обманчиво-доступный...
Иоанна мысленно совершала путешествие через огороды и луг до ивы и,
вцепившись в колкую, пропахшую дёгтем верёвку, пролетала над зеленоватой,
местами подернутой ряской водой. И так же ёкало, замирало сердце, и тело
томилось, наслаждаясь и мучаясь раздвоением - наслаждаясь полётом и желая
приземления, опоры. И когда, наконец, память её неуклонно втыкалась ногами
в берег, приходили сила и исцеление. Будто у Антея, коснувшегося
матери-земли.
И вот однажды, в одно из воскресений, особенно "мучаясь дурью", Иоанна,
стыдясь, но утешая себя тем, что ностальгия по прошлому свойственна нынче
человечеству в целом, приехала на площадь трёх вокзалов и взяла билет в
детство.
Паровиков, естественно, уже не было, электричка до её станции шла около
получаса, и, вообще, Иоанне казалось, что она просто едет в наземном
поезде метро по новому району Москвы. Кварталы многоэтажных домов, заводы,
бетонные платформы со станционными стекляшками... Участки леса проносились
мимо окон быстро и редко, будто поезд въезжал на несколько секунд в
зелёный тоннель.
А городок её детства стал теперь настоящим городом. Здесь ходили автобусы,
такси и, пробираясь сквозь лабиринт многоэтажных новостроек, она опять не
могла отделаться от ощущения, что так и не уехала из Москвы.
Она ничего не узнавала, и уж совсем было отчаялась найти что-либо хоть
отдалённо имеющее отношение к той фотографии, как вдруг поняла, что стоит
в той самой точке, где был прежде поворот дороги к дому. Только нет
впереди ни огородов, ни луга, ни леса за ними, ни, тем более, пруда с
болтающейся на иве верёвкой, а есть Комбинат бытового обслуживания, перед
которым толпится народ в ожидании конца обеденного перерыва, есть детский
сад с ярко раскрашенными качалками и песочницами, а дальше дома, дома,
жители которых ходят в этот Комбинат сдать в чистку костюм или починить
телевизор, их дети - в этот садик или вон в ту школу, а вечерами взрослые
берут этих своих детей и идут вон в тот кинотеатр, если дети до
шестнадцати допускаются...
Вот что было впереди, а тропинка... Тропинка осталась. И вела она к её
дому.
Поразительно, что здесь ничего существенно не изменилось, будто этот
клочок земли с её домом, с ведущей на чердак лестницей, с тремя берёзами у
подъезда и даже протянутой меж берёзами бельевой верёвкой, был аккуратно
вырезан из её памяти и пересажен сюда, в этот другой новый мир. Но город
отторгал, не принимал его, как нечто чужеродное, несовместимое. Бывшее
когда-то реальностью, насыщенной жизнью и красками плотью, съёжилось,
обесцветилось, оно ещё было, но умирало и рушилось на глазах.
Дом уже давно не ремонтировали, штукатурка на стенах была вся в трещинах и
подтёках, местами облупилась, и там, будто рёбра, просвечивала дранка, на
крыше проступали ржавые пятна. Грязное осеннее месиво вокруг дома
составляло невыгодный контраст с чистенькими, закованными в бетон
тротуарами, по которым она только что шла.
Там, где тропинка поворачивала к её дому, асфальт обрывался. Экономия. Это
напоминало доску для ныряльщиков на пруду.
Когда-то её дом был предназначен стать началом нового города - двухэтажный
среди одноэтажных. Видимо, поэтому ему и удавалось до сих пор держаться в
реконструкторских планах. Но город шагнул мимо эпохи двухэтажек, в эпоху
многоэтажную, блочную и крупнопанельную. Её дом не был ни началом нового
города, ни концом старого. Он ничего не выражал и не символизировал, он
был сам по себе, чужаком.
Она будет стоять у края тротуара, смотреть на сидящих у подъезда старух и
думать, что наверняка среди них окажутся знакомые, бывшие когда-то не
старухами, и какой это будет ужас - сейчас подойти к ним, да ещё по грязи,
да ещё в сапогах-чулках, - последний писк, которые она неизвестно зачем
напялила...
Старухи будут тоже смотреть на нее и перешёптываться.
- Девушка, вы что-нибудь ищете?
Она вздрогнет и только туг почувствует, насколько натянуты нервы - голос
за спиной обрушится на неё, как лавина. А парень будет улыбаться - в
нейлоновой куртке на молнии, в расклешенных брюках и с волосами до плеч.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг