оборотней проявиться досрочно, натравить одних на других и уничтожить.
"Будьте мудры, как змии". В "лежащем во зле" мире почему бы не столкнуть
зло со злом, "разделить царство", ослабить и победить?
Разве снаряд, метко выпущенный рабом, наёмником или даже врагом - хуже
разит противника?
Ну, а что касается вдохновения - оно от Бога, от духа. И поскольку образ
Божий есть в каждом, то каждому доступны и светлые минуты, часы и даже
месяцы вдохновения. Один и тот же человек может мечтать погибнуть "на той
далёкой на гражданке", петь про "синий троллейбус", а потом приветствовать
показательно-массовый расстрел этих "комиссаров" вместе с беспартийными
посреди Москвы только потому, что та власть мешала ему беспрепятственно
ездить за бугор.
- И можно, по иронии судьбы, погибнуть не на Гражданке, а умереть от
банального гриппа за этим самым бугром, - вздохнул АГ. - Так что там с
вдохновением?
- Вдохновение, как известно, не продаётся, но "можно рукопись продать".
Вдохновенье - плод Духа, оно бесценно, ибо плоды даёт вечные. Гонорар
давно пропит в ЦДЛ, а "Последний троллейбус" продолжает до сих пор
подбирать "потерпевших в ночи крушенье" пассажиров постсоветской Вампирии
и "матросы его приходят на помощь", и плечи касаются плеч, и в молчании -
доброта. А не камень за пазухой или выстрел в спину.
Все, кто нам друг и брат,
Встаньте в единый ряд!
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор...
С тех незакатных комсомольских дней
Ты, красный цвет, стал совестью моей.
В боях отцами ты завещан нам
Тебе, наш цвет, я жизнь свою отдам.
Смертный бой идёт кровавый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
"Всё для фронта, всё для победы!"
Иосиф не за себя отвечал, он был полководцем в этой борьбе, пастырем перед
Богом, отвечающим за миллионы не только тел, но и душ. Разве на свою
личную выгоду или власть он работал, не идя ни на сговор с Мамоной, ни на
использование в этой драке авторитета церкви? Если бы ужас с Россией, что
теперь случился, - разодранной на части, пожираемой заживо, истекающей
кровью, опозоренной, изнасилованной "в особо извращённой форме", - и всё
под флагом "демократических свобод и прав человека", - если б всё это
победило и воцарилось тогда - в 18-м, в 25-м, в 37-м или в 41-м, - если б
всё это воцарилось тогда, и вместо учёных, стахановцев,
комсомолок-спортсменок "с веслом", делегатов и воинов-освободителей мы б
имели ополоумевших от крови и баксов оборотней всех мастей, воров и
бандитов, террористов, взрывающих дома с сотнями жителей в городах,
вольных и невольных шлюх, бомжей, пьянь, наркоманов, извращенцев всех
расцветок, роющихся в помойках пенсионеров... Вон вам, сын тьмы, уже
вечности не хватает складировать кассеты с грехами со времён разрушения
"империи зла"! Свобода пить смертельный яд с доставкой на дом - вот что
"реформаторы" могут противопоставить спасённым для Неба поколениям царства
Иосифа.
"...врагам твоим настежь отворятся ворота земли твоей, огонь пожрёт запоры
твои".
И, как в гоголевском "Вие", ринутся внутрь сонмы нечисти...
- Полегче на поворотах, - обиделся АГ.
- Вот уж воистину "живые будут завидовать мёртвым". Книги, песни, фильмы,
спектакли, "пароходы, строчки и другие долгие дела" времён Иосифа до сих
пор приносят своим авторам дивиденды добра, прорастают сквозь "свинцовую
мерзость" постсоветской Вампирии, как "цветы сквозь асфальт". Покрывший
всё серой ледяной бесчувственностью, корыстью и развратом.
А эта нынешняя интеллигенция, наконец-то дорвавшаяся до свободы делать,
что душа пожелает? Что пожелала, что создала их душа, когда рухнули "цепи
цензуры"? Вскрыла ящик Пандоры, откуда зло миллионными тиражами хлынуло в
мир? Вся застоявшаяся грязь со дна собственной души вместе с гадами,
жабами и прочей мерзостью, которой прежняя власть не позволяла
высовываться, подниматься на поверхность - замутила вокруг воду, всё
отравила, полилась в глаза, нос, уши, в душу народа... Неужто не ведают,
что "горе тем, от кого приходят соблазны"?
- Катарсис! - хихикнул АГ, потирая чёрные ладошки, - Беспробудный
очищающий грех.
- То-то у тебя этим катарсисом все закрома забиты! Опять будешь пленку
клянчить?..
- Не притворяйся. Позитив, - всё это на твоего подзащитного работает. "Что
было бы, если бы", хоть история и не знает сослагательного наклонения. Но
сейчас она, история, вчистую вкалывает на Иосифа. Вот пробрался бы ты, к
примеру, в Историческое время лет эдак тридцать назад, изловил Чикатилло
заранее и... Ну не обязательно шлёпнул, а, допустим, посадил бы за
решётку. А народ бы вокруг ходил и орал, эта самая интеллигенция: "Свободу
Чикатилле! Даёшь права человека!" Тебя бы назад в вечность прогнали, замки
посшибали - гуляй, Чикатилло! Ну он бы и развернулся, гульнул...
Неужто не понимают, горемычные, что с геенной никакой Чикатилло не
сравнится?.. Ну что ты плачешь. Позитив, ты радоваться должен за своего
подзащитного. Что всё в его пользу. А у тебя вечно вселенские скорби,
вечно тебе "птичку жалко"...
* * *
Внезапно машина заскрежетала, затряслась, будто в ознобе. Ганя
остановился. Попробовал поехать. Через несколько метров - та же история.
Срулил на обочину, осмотрел колеса, открыл капот - всё, вроде бы, в полном
порядке на взгляд дилетанта, в технике он разбирался слабо. Вот проклятье!
Ганя запер машину и стал голосовать. Притормозил видавший виды "форд".
Ганя объяснил, в чём дело, и попросил подвезти его. Это недалеко. Водитель
сказал, что они сейчас поворачивают, что их дом в полукилометре отсюда, но
если мсье не очень торопится, он только завезёт домой кузена, выгрузит
продукты, чтобы женщины успели подготовиться к празднику - ведь сегодня
старый новый год, а затем отвезёт мсье куда надо, потому что они тоже
русские.
Выяснилось, что один из русских, отец Пётр - настоятель местной
православной церкви, а второй - москвич, гостит у родственников по
приглашению. Москвичу было около сорока - бледный, с сумрачно горящими
глазами - будто две пиявки присосались к лицу Гани.
- Можешь говорить по-русски, - сказал он отцу Петру, - мсье зовут Игнатий
Дарёнов, он художник, недавно эмигрировал. Ленинградец... Не удивляйтесь,
Игнатий, моя осведомлённость отчасти профессиональная. Я реставратор икон,
зовут меня Глеб, а фамилия вам всё равно ничего не скажет. Но, если угодно
- Златов.
Он без улыбки протянул Гане руку. Пожатие было неожиданно крепким,
дружелюбным.
Гане было абсолютно плевать на невесть откуда свалившихся
соотечественников, лишь бы поскорее добраться до цели. Ему было очень
худо. Но волей неволей пришлось помочь разгрузить машину, зайти в дом, где
его удивила, а потом и околдовала царящая там благодать. Особняк,
казалось, был полон народу - кроме бабушки /как потом выяснилось, тётки
Глеба, вышедшей замуж за священника и обосновавшейся в Париже с 20-го
года/, отца Петра с матушкой и пятерых их детей /две старших дочери уже
были замужем и приехали с малышами/, были ещё два брата и сестра отца
Петра, с жёнами, мужьями и детьми. Родственники матушки, ещё какие-то
друзья, тоже с детьми, и при всём том в доме царила какая-то удивительная
гармония - Ганя всё светлое чувствовал необычайно остро - крики, шум, стук
падающих вещей, просто мелькание туда-сюда всегда раздражало его, в
последнее время особенно. Но здесь присутствие многочисленной родни и
неродни отца Петра будто не ощущалось. Ганя стал наблюдать и пришёл к
выводу, что у всех собравшихся особая манера поведения, которую он прежде
никогда не видел. Они двигались неторопливо и бесшумно, каждый делал своё
дело - расставляли стулья, тарелки, цветы. Никаких пустых разговоров по
углам, вскриков, смешков, бестолковщины. Ничего яркого, экстравагантного в
одежде, косметике. Спокойные открытые улыбки, да и сами лица особенные, и
вообще всё здесь, несмотря на современный интерьер, было будто из
какого-то другого минувшего времени. Особенно дети, которые по первому
слову безропотно отправились спать, получив благословение у отца Петра. И
было трогательно видеть, как они по очереди подходили поцеловать ему руку,
а он бережно крестил склонённые головки.
Пока разгружали машину и отправляли детей спать, приблизилось к полуночи,
и получалось, что старый новый год отцу Петру придётся встречать в пути.
Отец Пётр сказал, что его это не смущает, но если гость не слишком
торопится, покорнейше просим остаться с ними до двенадцати. Раз уж Господь
устроил, чтоб они, русские, так чудесно встретились в Париже накануне
светлого русского праздника, потому что старый новый год - именно русский
праздник - здесь, во Франции, его не отмечают - если б Ганя согласился
провести с ними часок-другой...
Ганя принял предложение, с удивлением обнаружив, как мираж вожделенной
ампулы тает, тускнеет. А ещё через час, ошеломлённый высказываниями Глеба
об искусстве и не только об искусстве, и гадая, кто же он - обычный
сумасшедший или невесть как проникший в наш век средневековый проповедник
под видом неулыбчивого москвича с глазами-пьявками, приехавшего на пару
недель погостить к кузену в Париж? - Ганя уже с ужасом думал, что могло бы
произойти, если бы не сломалась машина. И тот, безумный Игнатий добрался
бы до цели, убив Игнатия, с наслаждением потягивающего сказочно вкусный
чай, оказавшийся, кстати, грузинским. Заворожённого экстравагантной
патриархальностью высказываний Глеба, общей молитвой, где присутствующие
благодарили Бога "за радости и скорби, помощь и наказание, здравие и
болезни телесные, посланные нам для исцеления душевного".
Суждения Глеба казались кладом древних монет - тяжеловесных, старомодных,
безнадёжно устаревших, давным-давно неходовых, но от этого не только не
потерявших, но и многократно умноживших скрытую свою стоимость.
А наутро Ганина машина как ни в чём не бывало заведётся и поедет. И лишь
через месяц механик обнаружит отвинтившуюся в заднем барабане гайку,
заклинившую тогда тормозную колодку колеса.
Итак, наутро Ганя потащит, вернее, повезёт Глеба на неврастеничной своей
машине смотреть парижские картинные галереи, ещё не отдавая себе отчета в
том, что живопись тут не при чём и что смурной москвич с глазами-пьявками,
мгновенно присасывающимися к лицу собеседника и так же мгновенно
отталкивающимися, едва разговор перестает его интересовать, что этот
москвич с бредовыми своими речами, на которые и возразить-то нечего,
настолько они бредовые - вдруг стал ему нужнее воздуха.
Гане, разумеется, и прежде доводилось встречать верующих, тех, для кого
этот вопрос в жизни занимал более-менее значимую часть. Он смотрел на них
со снисходительной усмешкой - жалкие дети, прячущиеся в сказочки от
беспощадной бессмысленности бытия! Любое случайное прикосновение к
"проклятым вопросам" было для Гани всегда болезненным, и он скопом не
желал слышать обо всех этих чудесных явлениях, пришествиях, молельных
домах и летающих тарелках.
Для Глеба же вера была ни вопросом, ни частью жизни - это была сама жизнь.
Поток бытия с насущными проблемами, казалось, тревожил его не больше, чем
реку лежащий на дне камень "Ну подумаешь, фанатик", - говорил себе Ганя,
тут же себе и возражая, что фанатизм Глеба, фанатизм веры, отличается от
всех прочих фанатизмов своей оправданностью и уместностью, и не должен ли
мир прежде всего решать именно эти "проклятые вопросы". И кто же сошёл с
ума - мир, снующий куда-то взад-вперед по делам за окнами их
остановившейся неподалёку от галереи машины, куда они так и не доберутся,
или они с Глебом, двое чокнутых русских, один из которых с превеликим
трудом получил двухнедельную визу, а второй вот уже несколько лет упивался
свободой творчества, слова и передвижения в самом что ни на есть
комфортабельном вагоне-люкс летящего к концу 20-го века поезда? Безумный
Глеб, получивший вожделенный доступ ко всем этим сногсшибательным
витринам, галереям и рекламным огням, обычно завораживающим ганиных
соотечественников, как ёлочные свечи озябшую нищую сиротку из
рождественской сказки, упускающий последнюю возможность познакомиться с
Парижской художественной элитой... И не менее безумный Игнатий Дарёнов,
беглец из нищего несчастного своего вагона, обласканный щедро чужими
дяденьками и тётеньками и, казалось, навсегда определивший внутренне всю
жизнь со всеми её вопросами одним ёмким и неприличным русским словом.
Казалось, он давным-давно покончил с ней счёты. Который же Ганя был
безумен? Не тот ли, умудрившийся прожить сорок лет без малейшего понятия о
христианстве, лишь однажды пролиставший случайно попавшую в руки Библию,
чтобы иметь хоть какое-то представление? А теперь вдруг обрушившийся на
Глеба с лавиной вопросов, ответы на которые подсознательно искал всю
жизнь, не получая, и был уверен, что нет их, этих ответов. Но Глеб
отвечал, отвечал быстро, радостно и складно, сияя пьявочными своими
глазами; и какими сладостно-стройными были они, эти ответы... И
заворожённо следил Ганя, как перед ним из беспорядочной груды деталей
бытия возводил постепенно Глеб сказочно желанный замок, исполненный Вечной
Жизни, Смысла, Красоты и Любви.
Но путь туда вдруг преградит один-единственный, самый главный вопрос, в
который Ганя упрётся, как в шлагбаум. Там, за вопросом-шлагбаумом,
сводились все концы с концами, там кончался тупик и начиналась
бесконечность, там было всё не так, всё невероятно, как в Зазеркалье.
Однако с точки зрения мира там было безумие.
"Да" и "нет". "Да" - безумно, "нет" - разумно.
Но разумное "нет" означало "нет" всему ценному - истине и смыслу, и тем
самым тоже было безумно. Оно было мертво и пусто, как глазницы машиниста
летящего в никуда локомотива.
До галереи они так и не доберутся.
Постучавший в окно машины полицейский примет их за голубых и потребует
штраф за длительную стоянку в неположенном месте. Обнаружится, что они
действительно стоят здесь с незапамятных времён, что галерея давно
закрыта, что на улице уже горят фонари и ночная реклама и что дома отец
Пётр наверняка волнуется.
Ганя отвезёт Глеба домой, опять они проговорят всю дорогу. Семья уже будет
в храме на вечерне и служанка-монашка скажет, что мсье тоже ведено
немедленно туда явиться, как прибудут, потому что батюшка "очень
тревожились".
С Глебом они так и не попрощаются. Уже отъезжая, Ганя заметит бегущую
наперерез машине монашку с рекламным пакетом.
- Мсье Глеб велели передать.
В пакете будут пирожки с тушёной капустой и местный самиздат-брошюрка без
заглавия. Пирожки Ганя проглотит дорогой, а до брошюрки доберётся лишь
через несколько дней, заваленный делами и долгами, которых за время его
хандры накопилось на доброе десятилетие.
Безумие пройдёт на эти несколько дней. /Или, напротив, вернётся?/
Ганя будет запоем работать, не вылезая из престижной своей квартиры на
престижной парижской улице, над декорациями для "Царя Эдипа", которые
контракт обязывал немедленно закончить, иначе - долговая яма. Ганя давно
не писал с таким увлечением, и только его парижская подружка Дени,
профессионалка на роль сезонной жены, безошибочно угадывающая любые
желания любого хозяина за минуту до появления этих желаний и всегда
знавшая, когда ей подавать обед и из каких блюд, какой именно костюм надо
одеть хозяину к тому или иному случаю и в какую минуту раздеться самой, -
только Дени иногда бесшумно проскальзывала в мастерскую с серебряным
подносом - горячий кофе, тосты с сыром, ледяная баночка грейпфрутового
сока и пластиковая карточка с именами звонивших. Ставила поднос на стол и,
как кошка потёршись щекой о Ганино плечо, чтобы обратить его внимание
скорее на поднос, чем на себя, исчезала.
О Глебе Ганя и думал, и не думал. Встреча их продолжала тлеть где-то очень
глубоко, согревая и обжигая мучительно-радостным предвкушением неизбежного
возгорания.
А потом он раскроет брошенную на софе самиздатовскую Глебову брошюрку без
названия и уже не сможет оторваться, оставляя на страницах отпечатки
вымазанных краской пальцев.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг