хоть уже и подмораживало, но не очень, светская советская жизнь будет
бурлить, и золушка Яна, продолжая принимать окраску элитарной окружающей
среды, обрастёт новыми сведениями, именами, манерами и вкусом.
Первоначальный восторженный шок от "настоящего" серьёзного кино быстро
пройдёт. Чем более будет лента "настоящей и серьёзной", тем острей
проявится ощущение некоей подмены, обмана, вызывающего ещё более сильную
жажду, бередящего неосознанную тоску, от которой она будет убегать на
чердак Дома Кино, где такие же, как она, объевшиеся киноклассикой
слушатели курсов будут в азарте играть на, по тем временам, шикарную
стипендию в покерные кости - настоящая эпидемия, чума, занесённая молодыми
дарованиями с Кавказа в элитарные стены Дома Кино. Будет она убегать и от
психов-убийц, от крови, секса, так и не став ни профессионалом, ни
киногурманом, разделяя здоровые вкусы ребят с юга, предпочитающих вестерн,
комедию и грохот игральных костей в стаканчике под ладонью.
Однажды их застанет за этим постыдным занятием Михаил Борисович, директор
курсов и бывший разведчик: "Боже мой, а я-то хлопочу, выписываю, изыскиваю
средства... Такие фильмы... Днём с огнем... Ну ладно они. Но ты, Яна!"
Он будет действительно смертельно обижен, и тогда Яна спасёт всех. Подойдя
к нему, дрожащему от негодования, и поцеловав в холодную старческую щёку:
- Мы больше не будем, Михаил Борисович.
И с изумлением поймёт, что этот элегантный, даже, пожалуй, рафинированный
седой джентльмен, прошедший Бог знает какие воды, огни и трубы - ребёнок.
Она смотрела, как он оттаивает, успокаивается, и видела лишь трогательного
ребёнка, и готова была заплакать от стыда.
- Чтобы в зал,.. сейчас же, - пробормочет он, исчезая в прямоугольнике
чердачной двери. Как табун прогрохочут вниз по лестнице южане, а Яна,
осторожно ковыляя следом на ненавистных "шпильках" /в Доме Кино
приходилось следовать моде/, будет силиться понять, почему аналогия с
"беззащитным ребёнком" так её растрогала. Её Филипп - самый что ни на есть
ребёнок, но никогда она, мать, не чувствовала в нём этой трогательное
обезоруживающей беззащитности. Это был маленький всесильный деспот, всегда
знающий, чего хочет, хитрый интриган, умело стравливающий мать с бабушкой,
которая после внезапной кончины Градова-старшего и уже не в силах
взнуздать Градова-среднего, возьмётся за Градова-младшего. Впрочем,
неизвестно было, кто за кого возьмётся.
Всё же её батисфера будет иногда давать трещину. Нежданно-негаданный
поворот ключа неведомой рукой, и во внезапной тишине останавливается
рулетка, сердце ноет сладко и тревожно, и глаза на мокром месте, у неё,
такой непробиваемой на слезы. Равнодушная к улыбке Джоконды, она обольёт
слезами улыбку Кабирии, "Колокол" в "Андрее Рублёве" и финал одного из
самых беспросветных документальных фильмов "Собачий мир". Обнаружит с
удивлением, что как и эти дикари из "Собачьего мира", строящие макеты
самолётов в надежде, что пролетающие в небе стальные птицы спустятся к
ним, она, как мама и Кабирия, продолжает ждать чуда и глубоко уверена
какими-то тайниками души, что оно случится непременно. Она не знала, что
это будет за чудо, оно просто манило белым воздушным змеем, белым письмом
от отца, белой печатью, как в том детском сне. Полёт в золотисто-голубой
свет. В остановившееся время.
Странно, но она ещё будет знать этим сокровенным знанием, что самые важные
дела, ежедневные и перспективные, вовсе не так важны, а важно именно это
ожидание, которое и есть сама Яна, а вовсе не то, что Яна говорит и
делает. И коли она понимает, что всё плохо, значит всё хорошо, надо
только...
Вот на этом "надо только" след в чудо обрывался, щели батисферы
затягивались тиной и ракушками, время текло в какой-то мелкой мельтешне, в
благополучно-суетном разнообразном однообразии... От серии к серии, от
худсовета к худсовету, от ритуальных просмотров к вечеринкам и престижным
спектаклям, и ни от чего невозможно отказаться.
Эти бесконечные "надо"... Надо отправлять Филиппа со свекровью в
Евпаторию, надо устраивать его в спецшколу, нужна путёвка в дом
творчества, то с Денисом, то ей одной, нужно лекарство, нужно оформить
больничный, и ещё какие-то магазины, мастерские, ателье, прачечные,
запчасти, тысячи крупных, средних и мелких "надо". Взрослел Филипп,
старела свекровь, да и они с Денисом не становились моложе. То
разгоралась, то затухала тайная меж ними война самолюбий, снова и снова
побеждённая победительница Иоанна плелась, как на плаху, к письменному
столу, обрастая годами, делами и сериями, и их герой, Павка Кольчугин, он
же Антон Кравченко, супермен, идол молодёжи, особенно девчонок, будет одну
за другой хоронить своих трагически погибших невест, ибо женатый символ -
пошлость, нонсенс. Он должен принадлежать всем, не принадлежа никому.
Чем страшней и глубже будет зарываться Иоанна в недра криминального
подполья, тем чаще её будут журить братья по перу, что хватит пахать в
неграх у Градова, всех денег всё равно не заработаешь, пора браться за
настоящую литературу и писать нетленки - ведь у неё талант!
Про этот свой талант она будет слышать всю жизнь. Таинственный источник из
глубин её "Я", прежде бьющий весело, неудержимо, щедро, потом пересохший,
потом превратившийся во мрачный тёмный омут, глубины которого и пугали и
манили. Иногда она казалась себе самой переполненной до краёв этой
зловещей, властно рвущейся в бытие тьмою, она в страхе кидалась от
письменного стола в водоворот светско-советской жизни. Тьма, казалось,
пересыхала, но плотина из суеты была недолговечной, горькое ядовитое зелье
снова поднималось до краёв, выплёскивалось через край. Источник безводный,
источник отравленный, не утоляющий жажду - какая разница? Вода непригодна
для питья, вот и всё, - единственное, что она твердо знала. Вот чем был
теперь её талант. Она знала, что не должна писать каким-то тем же
таинственным глубинным ведением, и только Денис мог её принудить снова и
снова нарушать табу. Да, она была у него "негром" и не претендовала ни на
что большее. Она ненавидела этот свой проклятый талант, без которого,
возможно, смогла бы жить, как все - семьёй, детьми, просмотрами,
вечеринками, трёпом, Пицундами, загранками, вместо того чтобы чувствовать
себя то мертво пересохшей, то изнасилованной, то переполненной ядом.
Счастье - это когда не болит зуб, или глаз, или голова, когда здоров
Филипп, когда Денис принадлежит ей, когда наконец-то, починен холодильник,
когда удаётся достать лобовое отекло и можно забыть про пишущую машинку.
Просто навсегда сунуть в футляр и спрятать под шкаф от Филиппа, который,
играя в войну, стучал по клавиатуре, изображая пулемёт.
Странно, но будет казаться, что именно в ожидании чего-то - подлинность,
реальность. А жизненный процесс - игра. Иногда мучительная, иногда
приятная, иногда надоевшая до зевоты, в которой она участвовала будто по
инерции, под наркозом, внутренне чувствуя себя втянутой в некое пустое
недостойное "бремяпровождение". Но поскольку игра эта и называлась жизнью,
в неё приходилось играть всем.
Не её игра и не её мир, она более не чувствовала в нём укоренённости.
Что-то оборвалось в кабинете у Хана, она была теперь инопланетянкой, чужой
всему и всем, причём другие модели жизни, о которых окружающие мечтали и
спорили, всякие там западные, демократические, потребительские вызывали в
ней ещё большую зевоту. Всё упиралось в пресловутое "ЗАЧЕМ?" Не стоят того
потребности, чтобы из-за них лезть из кожи вон. Штольцу она предпочитала
Обломова, жаль только, что не было у неё Захара.
Она как-то сразу и давным-давно многое поняла ещё в юности, в пятидесятых,
поняла, что тут ничего нельзя понять. История России была для неё
мистерией, происходящее вокруг всё более напоминало театр абсурда,
диссиденты вызывали недоумение. Неужели они не понимают, что мир, где
немощный старец в течение нескольких часов невесть что несёт огромному
залу вполне здоровых людей, и те покорно слушают и рукоплещут, а ещё
миллионы сидят у телевизоров и посмеиваются, но, придя назавтра на работу,
тоже рукоплещут, - такое общество иррационально. И даже если отрубить у
дракона голову, сразу же вырастет новая, ещё похлеще, и полоснёт огнём, и
вместо "Стой!" заорёт "Ложись!", и неизвестно, что лучше.
Побывав несколько раз "за бугром" на кинофестивалях и по приглашению /у
Дениса было много друзей еще с той поры, когда Градов-старший находился в
загранкомандировке по долгу службы/, Яна всюду мгновенно адаптировалась -
она легко принимала окраску и температуру окружающей среды, впитывая
манеру поведения, жесты, интонации, начиная болтать на чужом языке едва ли
не на следующий день по прибытии, вызывая зависть Дениса и
соотечественников. Её принимали за кого угодно, только не за русскую, она
могла бы жить везде, везде приспосабливалась, не пуская корни, оставаясь
чужой, как и у себя дома. Но она не любила путешествовать, обострённо
чувствуя мистическую опасность перемещения в пространстве и времени.
Неукоренённость в повседневной реальности дает ощущение призрачности,
ненадёжности бытия, связи с ней себя и других. Жизни и судьбы человеческие
будут представляться хрупкими, подвешенными на волоске над бездной, она
будет вечно ждать от жизни неприятностей, с ужасом наблюдая, как они
случаются с другими. Мир был чужим, враждебным и опасным, неизбежные
страдания в нём представлялись бессмысленными на фоне конечной
стопроцентной смертности. Камера смертников с неизбежным исполнением
приговора для каждого. Как можно здесь уютно устраиваться и развлекаться,
любить мир, почитая за некое абсолютное благо? Особенно в этом преуспели
"за бугром". Роскошный пир во время чумы, самозабвенное апокалиптическое
гурманство, изощрённейшие способы самоугождения, блюда на все вкусы - от
омаров и голого зада до всяких там изысканных гарниров из нот, па, реплик,
кадров, строчек, рифм неизменно вызывали у неё жалостливую мысль о
всеобщем безумии. Или они не слышат постоянного стука тележки? Как им
удаётся заглушить его этими бесконечными карнавалами, шествиями,
фейерверками и оркестрами? Или безумна она, ничем не умеющая толком
наслаждаться, в любом земном напитке чувствующая смертельно-горький
привкус яда? Больна и безумна. Для которой мир - наказание и заточение,
камера с разбросанными вокруг игрушками, машинально перебирая которые она
безуспешно пытается понять - "Зачем?" И лишь иногда в этом ворохе красок,
нот, реплик, па, кадров и рифм, красивых и безобразных, отвлекающих,
пугающих и развлекающих игрушек попадаются иные слова и звуки,
невозможные, как цветы на снегу, как пожатие руки через пропасть, как
тайное послание с воли - помню, люблю, жду... И душа, будто подчиняясь
неведомому коду, оживала, отзывалась мгновенными слезами, теми же: "помню,
люблю, жду", и этот пароль не был заученным, он вообще шёл не от головы,
даже не от сердца, она вообще не успевала ни подумать, ни почувствовать,
она отзывалась неожиданным теплом, как живая ткань на градусник. И Денис
раздражался и недоумевал, когда она, утаскивая его с какого-либо
престижного фильма или концерта, вдруг застывала в проходе,
останавливалась у выхода. "Ты иди, я сейчас..." А "сейчас" длилось и
длилось, и он, уже одетый, томился в гардеробе с её шубой, пока она,
наконец, не появлялась - со странной блуждающей улыбкой и размазанной
вокруг глаз тушью, никогда не умеющая толком объяснить, что там было
"такого". И он знал, что теперь бесполезно тащить её в гости, и, сам сев
за руль, вёз домой, И если, как обычно, передразнивал её оцепенение,
пытаясь расшевелить, она могла выкинуть что-либо непредсказуемое и
соглашалась на многое, лишь бы он от неё отвязался, иногда без боя сдавая
важнейшие завоёванные позиции в извечной меж ними войне.
ПРЕДДВЕРИЕ
"Сталин видит перед собой грандиознейшую задачу, которая требует отдачи
всех сил даже исключительно сильного человека, а он вынужден отдавать
очень значительную часть своих сил на ликвидацию вредных последствий
блестящих и опасных причуд Троцкого... Троцкий всеми своими речами,
писаниями, действиями, даже просто своим существованием подвергает
опасности его, Сталина, дело...
Великий организатор Сталин, понявший, что даже русского крестьянина можно
привести к социализму, он, этот великий математик и психолог, пытается
использовать для своих целей своих противников, способностей которых он
никоим образом не недооценивает. Он заведомо окружил себя многими людьми,
близкими по духу Троцкому. Его считают беспощадным, а он в продолжение
многих лет борется за то, чтобы привлечь на свою сторону способных
троцкистов, вместо того чтобы их уничтожить, и в упорных стараниях, с
которыми он пытается использовать их в интересах своего дела, есть что-то
трогательное".
"Объяснять эти процессы - Зиновьева и Радека - стремлением Сталина к
господству и жаждой мести было бы просто нелепо. Иосиф Сталин,
осуществивший, несмотря на сопротивление всего мира, такую грандиозную
задачу, как экономическое строительство Советского Союза, марксист Сталин
не станет, руководствуясь личными мотивами, как какой-то герой из классных
сочинений гимназистов, вредить внешней политике своей страны и тем самым
серьёзному участку своей работы". /Леон Фейхтвангер/.
Свидетель Зиновьев. "Заявление следствию":
"Я был искренен в своей речи на XVII съезде... Но на деле во мне
продолжали жить две души... Мы не сумели по-настоящему подчиниться партии,
слиться с ней до конца... мы продолжали смотреть назад и жить своей особой
душной жизнью, всё наше положение обрекало нас на двурушничество... Бывшие
мои единомышленники... голосовали всегда за линию партии, а промеж себя
преступно продолжали говорить... враждебно к партии и государству... И
хотели мы этого или нет, мы оставались фактически одним из центров борьбы
против партии и её великой работы... С первого допроса я страстно
возмущался, что я могу быть смешиваем с негодяями, дошедшими до убийства
Кирова. Но факты - упрямая вещь. И узнав из обвинительного акта против
ленинградского центра все факты, я должен был признать
морально-политическую ответственность бывшей ленинградской оппозиции и мою
лично за совершившееся преступление..."
"Теперь, когда мутная волна фашизма оплёвывает социалистическое движение
рабочего класса и смешивает с грязью демократические устремления лучших
людей цивилизованного мира, новая конституция СССР будет обвинительным
актом против фашизма, говорящим о том, что социализм и демократия
непобедимы". И. Сталин.
"Нужно всемерно усилить и укрепить нашу Красную Армию, Красный флот.
Красную авиацию, ОСОАВИАХИМ, нужно весь наш народ держать в состоянии
мобилизационной готовности перед лицом опасности военного нападения, чтобы
никакая "случайность" и никакие фокусы наших внешних врагов не могли
застигнуть нас врасплох". И. Сталин.
"За процветание той науки, которая не отгораживается от народа, не держит
себя вдали от народа, а готова служить народу, готова передать народу все
завоевания, науки, которая обслуживает народ не по принуждению, а
добровольно, с охотой". Тост И. Сталина на приёме в Кремле.
СЛОВО АХА О СЛОВЕ:
"В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Всё через
Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.
В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и
тьма не объяла его". /Иоан 1,1,3-5/
Слово - величайший дар Творца человеку, сотворённому "по образу и подобию
Божию". Словом можно творить действительность - возводить и разрушать,
врачевать и убивать, спасать и развращать, словом можно воевать на стороне
Слова или тьмы, лжи. Ибо слово - самое мощное оружие массового уничтожения
или спасения.
Именно Слово творило мир, и именно те, кого Небо одарило словом, призваны
творить Царствие "внутри нас" и преображать действительность "лежащего во
зле" мира согласно Замыслу.
"Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово,
которое я говорил, оно будет судить его в последний день". /Иоан. 12, 48/
Это прекрасно понимал Иосиф, назвавший писателей "инженерами человеческих
душ".
"Вы производите нужный нам товар. Нужнее машин, танков, самолётов - души
людей..."
Так называемый "метод социалистического реализма" /отображение
действительности в её "революционном развитии"/ - не так уж смешно и
нелепо. Как писал Александр Сергеевич: "Тьмы низких истин нам дороже нас
возвышающий обман". ВОЗВЫШАЮЩИЙ, то есть зовущий к высокой истине, в Небо,
помогающий преодолеть "свинцовую мерзость бытия". Разве не есть сама
история БОГОЧЕЛОВЕЧЕСТВА, вызревающего, формирующегося в человечестве, -
восходящей, революционной, в отличие от "нисходящей" истории ветхого
человечества, ведущей во тьму внешнюю, вторую и окончательную смерть? Из
праха в прах...
То есть это никакая не лакировка действительности, а мечта, идеальный
проект. Путь, по которому следует идти. Пусть так не бывает, но так ДОЛЖНО
быть. Образец "лакировки" - фильм "Кубанские казаки". Ну и чему плохому он
научил народ, который валом валил, по нескольку раз смотрели,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг