Однако в то время как Яна-обличительница пытается разложить материалы
"Дела" по привычным полкам, Яна-обвиняемая терзается сознанием, что
отлично звучащий магнитофон, музыка Гершвина и Эллингтона, и прокатный
фривольный халат с тапками не вызывают у неё должного отвращения. Какая же
она оказалась дешёвка!
Они ждут звонка из Лондона. Павлин открывает дверцу шкафчика, и перед
Яной, как в иллюзионе, ослепляя этикетками, летит в зеркальную
бесконечность стая бутылок.
Она уже не ахает и ничего не спрашивает, даже если бы в шкафу у Павлина
сидел весь оркестр этого самого Глена Миллера вместе с инструментами.
Только не показаться ему "чужой"! "Бар" - сказал он, и Яна-обличительница
содрогнулась внутренне, потому что "бар" для неё был синонимом кабака или
трактира. Кабак на дому!
А Денис то ли не догадывался о терзающих её противоречиях, то ли тактично
помалкивал, то ли действительно поверил, что для неё эти бары и
магнитофоны всё равно что котлеты. А скорее всего, просто он ни о чём
таком не думал.
- Джин с тоником будешь?
Яна кивает небрежно, и перед ней оказывается высокий хрустальный бокал с
плавающими внутри льдинками и проткнутым соломиной ломтиком лимона.
- Как в лучших домах, - сказал Денис.
Горьковато-сладкая обжигающая жидкость приятно пощипывает язык, напоминая
вкус сосновых побегов, лакомства её детских вёсен. Итак, теперь она
образованная. Джин-тоник, коктейль, бар, блюз, Хичкок, халат, тахта,
чувиха.
Денис - солнечный день...
Наверное, Яна немного пьяна - ей становится жарко, легко и весело. Она
чувствует неожиданно волчий голод и вспоминает, что ела в последний раз
часов двенадцать назад. Денис тащит из кухни чудовищных размеров
бутерброды с колбасой и сыром, ржавый селёдочный хвост и банку шпротов.
Его утончённость в вопросах интерьера и напитков вполне уравновешивалась
полным пренебрежением к кулинарии. Приходящая домработница Тася убиралась
и готовила для бабушки диетические супы, протёртые пюре, которые Денис
терпеть не мог. Яна вспомнила, с какой жадностью он поглощал у них
котлеты. Бедный Павлин! Она пожирает бутерброды, шпроты, остатки
печёночного паштета в промасленной бумаге и селёдочный хвост, запивая
джином.
- Супу дать? - спрашивает Денис почему-то шёпотом. Его лицо! Он ошеломлён
её аппетитом. Яну разбирает смех - никак не может остановиться. Денис
пытается что-то сказать, но, махнув рукой, тоже начинает смеяться.
Потом их молчаливая изнурительная схватка в темноте на тахте, когда
невозможно было для Яны ни уступить, ни отвергнуть. Две Иоанны, Денис -
третий. Телефонный звонок прозвучал спасительным ударом гонга. Яне слышно,
как Денис в тёмной прихожей болтает с Лондоном. О Тасе и прачечной, об
институте и своём фильме, о каких-то знакомых и родственниках... О том,
что сейчас у него в комнате Яна, в Лондоне, само собой, никогда не узнают.
И Лондону нет до этого дела. Там пробираются в тумане кэбы, двухэтажные
басы, омнибусы, спешат к своим каминам джентльмены под чёрными зонтами и,
подняв воротники серых пальто, думают о росте цен, об инфляции, о своих
высоких худых англичанках. И есть ещё десятки стран, сотни городов и
миллионы людей, которым абсолютно плевать, что она, Яна Синегина,
находится ночью в комнате у Павлина. Это касается лишь её, лишь себе она
причиняет зло. Больше никому в мире.
Странное леденящее чувство свободы и вседозволенности вдруг овладевает ею.
Негромкий голос, смех Дениса, болтающего с Лондоном, будто отсекают от
прочего мира плывущий в ночи островок комнаты, тахту со вздыбленной горбом
шкурой, словно ожившей в сугробе белеющих простыней и подушек. Её, Иоанну,
одинокую, свободную и обречённую, как Робинзон после кораблекрушения,
покинутую теперь даже той, второй Иоанной, с огромными испуганными
глазами, плывущей во тьме по ту сторону вагонного стекла в вечность, по
другую сторону телефонного провода.
Упавший на пол вслед за шкурой халат, собственная нагота, ещё минуту назад
представлявшаяся стыдной, невероятной, а теперь такая естественная и
прекрасная, блаженная прохлада простыней, в которую погружает Иоанна, как
в реку, раскалённое тело...
Ни ранее, ни потом не испытывала Иоанна такого беспросветного одиночества,
как в самых пылких его объятиях. Но, уступая грубоватым его ласкам, она
всегда будет помнить, как этой ночью много лет назад он будет лежать на
сгибе её руки и нести что-то маловразумительное, что его сбили с толку
амурные похождения её джиннов, что он принимал её за этакую гремучую смесь
акулы пера с провинциальной Мессалиной - уж очень лихо и убедительно
получались у неё постельные сцены, а потом совсем смешается и затихнет -
таким сбитым с толку и незащищённым она его увидит впервые. И она
наконец-то дотронется до его лица, волос, цепочки на шее с "куриным богом"
из Сердоликовой бухты, сомкнутых век, губ, и ощутит вдруг, как губы
отзовутся на её прикосновение; их мягкость и тепло, их едва уловимое
встречное движение с лихвой вознаградит Иоанну за всю мороку той ночи.
В эту минуту он принадлежал ей!
"Единство душ, слиянье тел"... Восемнадцатилетняя мастерица постельных
сцен поймет сегодня, много лет назад, что можно в страстных объятиях
умирать от одиночества и собственной холодности и тут же воскресать просто
от его голоса, дыхания, от губ, сонно отозвавшихся на твоё прикосновение.
Чем более одинокой и холодной почувствует она себя в ту ночь, тем
отчаянней, ненасытней будет тоска по этому самому "слиянью душ", потому
что горела она одна.
Ну да ладно, плевать, лишь бы не погасло, и соберет она по капле всё своё
мужество, терпение, даже джиннов призовёт на помощь Иоанна, когда уже на
рассвете, незаметно выскользнув из дома, они гуляли по синевато-снежным
московским улочкам, ожидая открытия кафе, и она развлекала Дениса
импровизированными фантастическими байками. Мозг, воображение после
бессонной ночи работали с болезненной остротой и щедростью, "на износ". В
кафе ей удалось завладеть вниманием соседей по столику - продавщиц из
гастронома напротив, празднующих чей-то день рождения. Девчонки уже
расплатились, но не уходили, желая дослушать её импровизацию про золотую
монету, которая очень привязывалась к каждому из хозяев, но те то и дело
продавали её, обменивая то на корзину с яствами, то на красивое платье, то
на редкую книгу. Монета страдала от их неверности, но вот однажды появился
человек, который полюбил её. Он спрятал её и хранил у себя до конца жизни,
а перед смертью зарыл в саду под яблоней, чтобы она не досталась никому.
Монета лежала в земле и плакала. Ей хотелось наверх, к людям, чтоб её
снова ласкали и любили, хотелось блистать и сверкать, как в былые времена.
Прошло много лет, и вот однажды...
Денис уведёт её. Девчонки из гастронома так и не узнают, что случилось
однажды, и сама Яна не узнает - в то утро ей придумывалось на любую тему
легко и мгновенно, мысли едва успевали формироваться в слова. Девчонки
будут смотреть, как Денис подаёт ей пальто, и перешёптываться. "Сюжет для
мульти", - скажет он про историю монетки и потащит Яну в гости к шефу,
другу их семьи - она поймёт, что это смотрины, но даже тут не обидится,
постарается не ударить в грязь лицом. Денис уже не позволит ей
импровизировать. Яну приятно поразит, что он помнит все её байки едва ли
не лучше её самой, он будет рассказывать сам, лишь изредка обращаясь к ней
за уточнениями, дирижировать, и вообще они выступят как хорошо
сработавшаяся эстрадная пара. Два часа яниных баек будут с блеском
"держать зал" - маститого режиссёра и его супругу, киноактрису из фильмов
яниного детства, уже поблекшую, с лицом девушки-старушки из сказки о
потерянном времени.
Её своеобразный тоненький смех, близкий профиль - абстракция, символ, как
лицо всякого популярного актёра, и в то же время - реальность, плоть...
Три глубоких штриха в углу обращённого к ней глаза, детская ямочка на щеке
- они появляются, когда она смеется... Конкретность, близость её
личика-символа, голосок-символ, предлагающий "ещё кофе", маленькая детская
ручка в кольцах, рассеянно, как кошку, поглаживающая янин локоть. И глаза
хозяина дома, всепознавшего Будды, только что устремлённые, казалось, в
самое вечность, а теперь внимающие Денису с живостью и непосредственностью
первоклашки.
Через несколько лет Яна увидит, как он репетирует с актёрами, так же
проигрывая на лице каждую их удачную реплику... Лицо-театр, лицо-сцена,
когда гаснет свет при малейшей фальши, и уже тянет склепным холодом, и
там, где только что кипела жизнь, с трудом различаешь лишь фанеру
декораций да тени разбегающихся актёров.
Яна подыгрывает Денису, в уже сложившиеся истории щедро добавляет новые
краски, детали, с почти чувственным наслаждением сознавая свою власть над
этим прекрасным, вдохновенным лицом шефа, меняющимся по мановению её воли.
Вообще-то импровизация была ей несвойственна - видимо, стресс пробудил
этот дар /тогда ещё о стрессе слыхом не слыхали, поэтому Яна и его
приписала чуду/. Ощущение нереальности дополняла странная обстановка
комнаты - ультранесовременная, будто сама история - Древний Восток,
французская монархия, русский классицизм. Павел, Александр, модерн начала
века, - сама история овеществилась здесь в самом немыслимом сочетании.
Стены, обитые темно-вишневой тканью с золотыми букетами, на одной из стен
- панно - старинная китайская вышивка, подсвеченная китайским фонарём с
красными шёлковыми кистями. Стол-сороконожка красного дерева, английские
чипиндейловские стулья, в углу - два "буля", на каждом - по саксонской
вазе. Роскошная бронзовая люстра со свечами зажигалась, видимо, лишь в
парадных случаях, горел торшер, переделанный из газового в электрический,
и покрытый, вместо абажура, старинного рисунка шёлковым платком с
изображением фехтующих дам в кринолинах. Яне, неискушённой во всех этих
Булях, Павлах и Чипиндейлах комната показалась невероятной, абсурдной,
театральной.
Смотрины пройдут на редкость удачно. В результате Яна выиграет главный
приз - Дениса Градова и, прижимая к сердцу драгоценную ношу - нечто
тяжеленное, громоздкое и неподъёмное, свою каменную Галатею, потащит её
дальше и дальше в свою жизнь. Оживёт ли Галатея? О будущем Яна не думала.
Только бы выдержать, дотащить, не выронить...
Пройдёт ещё несколько дней, которые мало что изменят - их встречи то ночью
у Дениса, то днём у неё, лихорадочно-торопливые, как бы мать не вернулась
с работы раньше времени, и мамины ревнивые ненавидящие взгляды, летящие в
Дениса, и ненавидящие взгляды Роковой, летящие в Яну, и вместе с тем
благополучно завершившиеся съёмки, и зачёты по контрольным, которые она
отослала на факультет. И в каждом номере - её материал, потому что она уже
начнёт привыкать к этим сладким мукам, и чем более будет осознавать свою с
Денисом несовместимость, тем сильнее влюбляться. Чем тяжелее ноша, тем она
будет становиться драгоценнее.
Потом он сделает ей предложение, буднично, между прочим, будто приглашая
выпить чашку кофе в буфете, а Яна будет молчать, молчать, не в силах из
себя выдавить что-либо подходящее случаю, - все слова разом превратятся в
пустые звуковые оболочки, лишенные какого бы то ни было смыслового
содержания.
И тогда статуя на мгновенье оживёт - что промелькнёт вдруг в незамутнённых
никакими "чуйствами" глазах Дениса - растерянность? Волнение? Страх её
отказа? Во всяком случае, это "что-то" с лихвой заменит Яне любовные
излияния, как и в первую их ночь, когда его губы благодарно и уязвимо
толкнулись в её пальцы.
Она нужна ему. В том, как он ждал ответа, было нечто от младенца, у
которого тянут из рук погремушку.
Денис - солнечный день.
ПРЕДДВЕРИЕ
- Ладно, я тебе открою самую тайную тайну, - прошипел АГ. - Тем более, что
всё равно на Суде "всё тайное станет явным"... После смерти Ленина, как
только Иосиф фактически пришёл к власти, я нашёптывал ему сделать религию
государственной, отказаться от этого никому не нужного атеизма, рассказать
честно народу об ошибках социальной политики духовенства, привести
свидетельства, о которых мы говорили... Опереться на лояльное духовенство,
на обновленцев... Развесить повсюду цитаты из Писания, обличающие
неправедную власть князей... Объявить, что отныне "лежащий во зле мир", то
есть "мир насилья" разрушен, и церковь будет служить бедным и униженным,
трудовому народу, как, мол, и призывал Господь... "Кто не работает, тот не
ест..." "Блаженны плачущие, блаженны нищие духом..."
- "Нищие духом" - это совсем не нищие...
- Кто там будет разбираться, всё можно было бы оформить надлежащим
образом. "Блаженны алчущие и жаждущие правды..." И все эти грозные тексты
из Ветхого Завета, из "Откровения"... Опереться на слова "Всякая власть от
Бога"... Чтобы вместо царя и членов его семьи читались поминовения Генсека
и членов политбюро... А главное, получить благословение свыше на кровь и
насилие:
- Воздайте ей так, как и она воздала вам, и вдвое воздайте ей; в чаше, в
которой она приготовляла вам вино, приготовьте ей вдвое.
Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и
горестей... /Отк. 18, 6-7/
- Так это же о последних временах...
- Кто бы стал разбираться!.. Тем более что никто не знает, когда они
наступят. Картина получилась бы впечатляющая - все дружными рядами в храмы
на исповедь, не надо никаких характеристик с места работы и жительства для
вступления в партию, никаких иных рекомендаций - только от священника... И
твори, что хочешь, именем Божиим...
- Господи помилуй! - в ужасе перекрестился АХ. Вслед за ним перекрестилась
и Иоанна. АГ погрозил её кулаком.
Что, страшно? Так ведь именно за это все сейчас упрекают Иосифа - за
отделение церкви от государства! Что он не заставил церковь служить
режиму, как это делают все уважающие себя правители. Не стал отдавать
Богово кесарю.
А как славно могло бы получиться!
- Погоди, сын тьмы... Ну и что ответил Иосиф?
- Угадай.
- Сослался на Ленина? "Атеизм является неотъемлемой частью марксизма.
Марксизм - это материализм, мы должны бороться с религией, так как это
азбука каждого материалиста, а поэтому и марксиста."?
-Вот и не угадал! - заболтал АГ ножками в белых сандаликах. - Плевал Иосиф
на всякие революционные догмы - ты же сам приводил свидетельства Троцкого!
Что любая догма для Иосифа - лишь трамплин к укреплению власти.
- Тогда мысль Гесса, духовного наставника Маркса:
"Бесполезно и безрезультатно поднимать людей к исторической свободе и
делать их соучастниками в дележе благ существования, не освободив их от
духовного рабства, т.е. религии."?
- Опять не то. Иосиф давно понял, что "дележка благ существования" - всего
лишь разборка между собой явных и потенциальных вампиров. И никакая не
свобода.
- Кажется, я догадался. Многонациональное государство. Нельзя делать
приоритетной какую-то одну из религий...
- Подумаешь, преграда! Православные, католики, буддисты, иудеи, мусульмане
- пусть каждый идёт в свою церковь и приносит оттуда лишь справку о
моральной и политической благонадёжности. А в остальном, в догматах -
полная свобода, охраняемая государством.
А может, со временем и какая-либо объединённая религия получилась бы.
Новая вселенская церковь под покровительством Отца Народов...
- Господи, помилуй! - снова перекрестились АХ с Иоанной, - Тут уж
антихристом попахивает...
- Вот и Иосиф так ответил, когда я ему эти радужные перспективы рисовал...
Только давайте без рук, граждане.
- Но ведь зарубежная церковь и упрекала нашу в "подъярёмности"...
- Э, речь, возможно, и могла идти о лояльности власти, о сотрудничестве с
властью в интересах Антивампирии, но я-то нашёптывал - использовать! На,
казалось бы, святое дело - укрепление и славу Антивампирии! Мол, столько
крови прольётся; насилия, слезы, страдания - получи на это благословение
церкви, пусть возьмёт на себя часть греха... "Нас вырастил Сталин -
помазанник божий..." - как бы получилось славно! Демократический принцип -
разделение ответственности. Коллективный грех... Весь мир так живёт.
Ни в какую. Как строчки "Сталин - избранник народа" из гимна вычеркнул.
Так и "Сталин - помазанник Церкви", читай "Божий" отмёл. Один, всегда
один. Даже матери написал: "Я свою долю выдержу..."
- Почему же один? - улыбнулся АХ загадочно. - Вовсе не один. И кровь ни на
церковь, ни на народ перекладывать с плеч своих не захотел, ни Всемирную
Революцию раньше свершения времён стряпать... И ответил тебе...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг